Назад (домой)

lenaknekhtina — 04.10.2025

Полоса солнечного света на шерстяном еще, словно продолжается советское время, одеяле. Тихие разговоры, доносящиеся из соседнего купе (в нашем все молчуны-одиночки), коробки, сумки, смятое постельное белье... За окном снова осень, чуть позже, чем год назад. Словно поседевшие, лишенные летней яркости и насыщенности травы, приукрашенные, но еще не все, в осенние тона деревья: позолоченные березы, порыжевшие клены, подернутые румянцем, словно от смущения своей красотой, осины и прочие представительницы переходной, между югом и севером, зоны. Небольшие лесочки сменяют покрывала опустевших полей, окантованных лесополосами, за ними мелькают крохотные поселки с аккуратными жилыми или, наоборот, заброшенными, лишенными стекол домами. Я больше не представляю себя живущей в одном из первых: не могу, разучилась.

Сколько их: железных дорог, холодных путей, пересчета рельс и поперечных шпал было (этим летом), есть и будет еще? Сколько? Мне кажется, я почти близка к выполнению нормы по поездкам, по количеству простуканных колесами стыков, по последним минутам ожидания: точно так же, как я выполняю самой себе определенные нормы по фруктам. В этом году невыполненной осталась хурма и цитрусы. Хурма и цитрусы, за которыми я уже намылилась, но еще не решилась. Жду сигнала, толчка, намека...

Вспоминала вчера А. В вагон не помню на какой станции зашел мужчина, болтливый до безобразия, с длинными, ниже плеч, волнистыми волосами того же оттенка русого, какой у А (если он, конечно, еще не постригся и не покрасился, что маловероятно, хотя, без сомнения, возможно, как и все в этой жизни), со светлыми глазами и выдающимся носом. Но мне кажется, мысль об А пришла в голову чуть раньше, буквально за минуту до появления этого товарища в клетчатой рубашке, собирающего пластиковые пакеты в большую холщовую сумку ("я за экологию").

Нет, я не думала о том, как он меня предал (тот, кто так много разглагольствовал о предательстве и пел дифирамбы моей а-ля доброте): это было и прошло. Мои обиды, злость и непонимание содеянного ничего не изменят: не вернут мне деньги, не подарят билет в КР и дом с видом на облака, который он, вероятно, построил для другой, а меня просто стер из памяти, как удаляют ненужное из хранилищ (он ведь живет настоящим, не сильно утруждаясь анализом прошлых дел и, тем более, не находя в своем сердце места для раскаяния).

Я вспоминала его плечи. Я скучаю. В моей жизни так давно уже не было мужских объятий, да и просто мужчин давно не было (были лишь болтуны-пустомели или хочуны-писькотрясы, коих тоже грех болтливости не обошел стороной), с которыми можно поговорить по-человечески, которым можно верить, на которых можно положиться. На папу положиться можно, конечно (в случае необходимости он поможет, молча сделает все (по его мнению) необходимое), но вот с разговорами и объятиями помочь он никогда был не в состоянии, а порой это сильно нужно. И я вспоминала. Не андреевский нос, не светлые кудри, которые я раз в месяц примерно расчесывала, делая из прилизанной головы гриву пуделя, не сильные ноги с длинными стопами, не полные небесной голубизны глаза или четко очерченный, словно у античных статуй богов, губы, не слишком белые, так не нравившиеся мне с самого начала зубы, а руки. Загорелые, без жиринки, зато полные полезной мышечной массы, приобретенной не с помощью протеиновой пудры и штанги, а во время физической работы: копания, таскания камней и досок, строительства домов и ношения тяжестей на гору и с горы. Мне нравилось смотреть на эти руки, гладить их, проводить по вздувшимся венам, тянущимся до пальцев до плеч, нравилось наблюдать, как играют мышцы во время копания, во время занятий спортом. Не нравился только пушок на плечах, но он не всегда бросался в глаза. А больше всего я скучаю по прикосновениям его пальцев к моему телу: сильных, уверенных, ласковых, правда ставших слишком грубыми к моменту окончания наших близких отношений. Пальцев, которые всегда вызывали во мне чуть ли не отвращение своей формой и шириной, называвшимся при первом их прикосновении к коже. Пальцы и руки художника, керамиста и стоматолога, закончившего курсы массажа, не могли не быть чуткими, и эта чуткость передавалась, действовала на меня магически, молниеносно проникая в самые дальние уголки и пронзая сердце. Тело еще помнит. Тело жаждет тех ласк: массажа, объятий, легких касаний к венам, к скулам, к волосам... Наверное, во мне еще осталось что-то от женщины, и эти крупицы, периодически захваченные врасплох поднятыми со дна памяти (тела) воспоминаниями о былых страстях, просто скучают по мужчине... Наверное, вспомнила его, хотя нет, он зашел позже, глядя на этого высоко (-полочного) го соседа по купе, стройного и подтянутого, с оголенными руками, которому каждые пять минут названивают с работы.

А поезд между тем все едет и едет, мимо лесов, мимо станций с построенными в советские еще времена зданиями вокзалов, мимо пустых полей и огородов с капустой, мимо яблоневых садов (скоро кроме яблок и не останется других деревьев), мимо небольших речек (моря уже не предвидятся)... Может, посчитать, скольким всего поездам посчастливилось везти мое бренное тельце этим летом? Так, от нечего делать, ради забавы, раз на большее и более стоящее не хватает мозгов. Заняться?!)

А вагон мой, предпоследний, явно укомплектован: мест свободных нет, а все пассажиры, скорее всего, едут если не до конца, до северной столицы (или как ее сейчас называют?) или до простой, либо выйдут где-то поблизости от них: в средней полосе, там где ломятся от румяных плодов яблони, где грибники заглядывают под деревья в надежде найти свою добычу, где топятся, уже почти по-зимнему, печки в деревенских домах, где жизнь за пятьдесят лет почти не изменилась.

Совсем молоденькая девочка едет в Питер работать. Не поняла, с кем она, с тетей? Со знакомой? Работник фабрики Крупской (мелькнула мысль узнать у него про организацию индивидуальной экскурсии) ждет с замиранием сердца любой возможности высказаться, вставить свое, пусть и не веское, слово в любой разговор и просто прокомментировать хоть что-нибудь. Он сменил двух молодых женщин, ехавших в Ростов с чрезвычайно общительным семимесячным ребенком (какое счастье, что они вышли в Ростове!) Он настолько утомляет своей нескончаемой болтовней, что устали уже все сидящие рядом, и непонятно, кто раздражает меньше: болтливый длинноволосый водитель с четко проририсовывающимся под тонкой тканью коротких, видавших много видов штанов члена, который он, чуть ли не причмокивая при этом, зажимает, как не тяжелого нрава модница, садясь нога на ногу, или пока не научившийся человеческой речи младенец.

Женщина, сидящая наискосок вяжет, периодически ныряя в мессенджеры и присылаемые знакомыми видео, другая - творит что-то явно полезное в планшете, жалуясь на нестабильный интернет.
Высокий, стройный почти лысый отпускник, севший ночью и заполнивший все свободное пространство своими сумками, страдальчески корчится (не понимаю, как высокие люди вообще могут ехать на верхних полках плацкарта!) в попытках устроиться поудобнее и провалиться в сон, который упрямо к нему не идет, давая возможность всем желающим напомнить ему про рабочие обязанности. А из соседнего купе доносятся отрывки рекомендаций про правильное питание, о котором видно, вязальщица не знает вовсе, начиная свой день с крекеров и конфет "птичье молоко".

Я понимаю, что если я хочу и дальше тянуть, изображать жизнь и жизнедеятельность, нужно менять, все и сразу. Нужно менять: не только делать зарядку каждый день или растяжку хотя бы изредка (начиная с Сочи я ни разу нормально не потянулась), но и чем-то занимать ум. Я старалась молчать при папе, потому что в этом году он даже больше прав, чем в прошлом: я зациклена на еде, и в моей голове, в моих действиях нет ничего другого. Что съесть, что приготовить, чем накормить, что купить, чтобы сделать все перечисленное - больше ничего. Одна извилина: остальные выпрямила сама, как выпрямляют (так же делают, я не ошибаюсь?) вьющиеся волосы. Так удобно, конечно, но не в моем случае. Это удобно, когда ты занят на кухне и получаешь за это деньги. Когда ты делаешь то, что тебе нравится, и это как-то оплачивается. Когда ты не обязан общаться с другими: работаешь себе тихонечко, не выходя из кухни, а потом прячешься в номере, как было в Дагестане. Но когда ты попадаешь в круг не вовлеченных (все так или иначе связаны, потому что человек пока не научился жить без пищи, но вы поняли) в эту сферу людей, ты либо изображаешь из себя рыбу, либо снова и снова рискуешь попасть под немой укор и краснеть от стыда за свою ограниченность. Краснеть не краснею, но мне стыдно и неловко, поэтому, пока позволяет сила воли, стараюсь следовать первому варианту.

Моя ограниченность разбавлялась морем и фруктами, прогулками и поездками, написанием жж постов, в конце концов, но когда ничего из вышеперечисленного нет (фрукты не надо искать, они так близко, что даже нет необходимости идти в сад: большая часть уже собрана и просто ждет своей очереди), а вместо этого есть кухня, пусть не моя, зато с замечательной плитой и еще лучшей духовкой, да еше и мультиварка под боком, меня уже ничего не может сдержать. Или я проваливаюсь в интернет, листая рецепты и просматривая ролики, или я коротаю дни на кухне, почти не выходя за ее пределы (в рабочем ли режиме или пытаясь изображать заботу о близких, а в действительности просто отдаваясь тому занятию, с которым, единственным, я нашла хоть какое-то взаимопонимание, а по телевизору смотрю только один канал, и там выбирая программы про еду. Ну или ем. Много, часто, постоянно... Я скучна до безумия, зациклена, ограничена, тупа, помешана. Со мной не о чем больше говорить, да и некому, так что я не стараюсь.

Но если я соберусь продолжать (а это вероятнее того, что я найду силы закончить, как всегда), надо заставлять себя делать что-то еще. Через силу, через лень, через злостное (так ведь говорят?) нежелание. Либо надо решиться на другой крайний шаг, но на это смелости нужно еще больше, чем на то самое. И в этом случае дороги назад тоже не будет и погрузиться придется не только с головой, но и со всеми остальными частями тела, и уйти, вылезти, вынырнуть уже не будет варианта. А пока... Хоть вышивать. Я смеялась, говоря про "осенний дом" и думая закончить его к следующей, то есть наступившей уже, осени, а ведь получается, что и к следующей могу не успеть, а значит дому, не вышитому, настоящему, быть не светит еще долго. Надо что-то добавлять, а то умственная деградация почти поглотила меня, а от говорения про еду тошно и самой, но если затронута знакомая тема, остановиться сложно, и я начинаю делиться опытом и раздавать советы, о которых никто не просит, так и не научившись превращать слова, в отличии от всех новоявленных нутрициологов, вещающих из тик тока, в монеты. Я искала другое занятие, но, не найдя, сдалась и сложила оружие. Надо восстанавливать. Придется заставлять, но, может, втянусь?

Оказалось, что соседка снизу вовсе не работает, точнее не совсем так, как я представляла себе, а пишет. Пишет курс, связанный с тем, как пережить горе от потери сына. Пишет, основываясь на своем опыте, о том, что не хватало ей в самый сложный период ее жизни, с отсутствием эмпатии и понимания, с одиночеством и... И тут я вспомнила об одной моей подписчице, которая пережила то же. Сказать ей об этом? Вдруг это будет полезно? А потом, глядя на нее, спящую в обнимку с игрушкой умершего ребенка, захотелось вдруг обнять их обоих, но, конечно, я этого не сделала. А потом захотелось ей рассказать о своем порыве, но не нашла подходящий момент… А потом и книгу увидела у нее с именем знакомого автора на обложке (Practising The Power of Now, Eckhart Tolle) и даже попросила полистать…

Степи и поля сменили березы, а сейчас уже и сосны не редкость. Продвигаемся на север, хотя на зимовку было бы логичнее двигаться в обратном направлении. Все я делаю наоборот, шиворот-навыворот. И так всю жизнь.