Москва - Пекин

week_by_week — 17.08.2014 ................

Я швырнул пустую бутылку Macallan, заботливо спизженную из бара в Москву реку: «На хуй, на хуй саму концепцию одиночества, его не существует».

................



На следующий день на работу я не пошел. И вообще больше не пошел туда. Я валялся в своем ненавистном Подмосковье и тупо смотрел в потолок.

Всегда, когда в жизни происходит какое-то событие, которое выбивает меня из колеи, нужно вот так полежать недельку. Почитать книгу. Просто ничего не делать.

Но мои планы на одну спокойную неделю, совершенно не поддерживал отчим и через два дня моего пребывания, он зашел в очередной запой.

В детстве я как-то умел отключаться и не обращать внимания на такие периоды. Я научился не слышать ругань, не видеть его лежащего на полу в собственной моче и блевотине.

Сейчас я никак не мог отвлечься. Лежал и слушал, как мать орет на него. Плачет. Я не выдержал. Зашел на кухню. Он сидел на полу и пытался как-то оправдываться. Я взял табурет и прицельно метнул ему в голову. К моему счастью, удар пришелся по касательной. В ином случае вероятность того, что я бы его прибил насмерть, имела бы вполне осязаемые шансы.

Мать онемела, стояла с открытым ртом. Я молча ушел в свою комнату. Кинул в рюкзак нехитрый скарб: носки, трусы, пару футболок, еще одни джинсы, толстовку и вышел, хлопнув дверью так, что она чуть с петель не сорвалась.

Идти мне было некуда. Я доехал на электричке до Курского вокзала и устроился на жестком кресле в зале ожидания.

Теперь я бомж, неслось в голове. Еще и без работы. Уснуть не получилось. Я пытался поудобнее пристроится на неудобном сиденье. Вставал, ходил по вокзалу. Снова пытался заснуть.

Мне всегда нравились вокзалы. Конечно, не в таком качестве, как сейчас. Сама атмосфера. Ощущение каких-то изменений, перемен.

Я любил запах поездов. Запах мазута и общежития плацкартных вагонов. Странный аромат, но в нем есть смысл – движение. Движение вперед.

Я вышел на перрон, и стал рассматривать поезда. Заглядывать в окна вагонов, читать название маршрутов.

Лето катится к закату. Скоро осень. Москву залепит мокрым снегом и грязью. Воздух наполнится ожиданием хорошей погоды, которой в Москве никогда не бывает. Либо жара, либо холод. Никакой середины. Небо цвета алюминия, без всякой надежды на солнце, на звезды по ночам, на воздух.

В этом городе комфортно, когда родился здесь или приехал сюда осознанно, в поисках счастья или заработка. В моем случае, здесь просто по определению не могло быть хорошо.

Я никогда не думал, что буду жить тут. Никогда не хотел этого. Просто так получилось. Теперь я еще и бомж.

Двадцать два года. Без планов на будущее, без опоры в прошлом. В городе, который презирает саму идею покоя. Здесь возможна только борьба. А я уже сдался, в самом начале. Можно же как-то контролировать свои эмоции. Не пытаться разбить голову человеку, от которого зависит, будет тебе, где жить или нет. Можно не уходить с работы, только потому, что случилось малозначимое событие в масштабах жизни, но невыносимое в рамках момента. Нельзя жить моментами. Наверное, нельзя. Не понятно тогда чем жить. Прошлым? Будущим? Вымерять каждый шаг, обдумывать каждое решение и действовать в соответствии с поставленными целями. Да, это было бы правильно. Только не понятно как поставить хоть какую-то цель. Как вообще люди ставят себе цели и планируют свою жизнь. Некоторые знают, что они будут делать и как, с школьных лет. Может они не всегда сами решают, но они хотя бы способны прислушаться к советам. Или умеют подчиняться, когда нужно. Той же воле родителей. Будущее. Прошлое. Я ничего о них не знаю. Я знаю только про сегодня, которое пропитано запахом вокзала, наступающей осени, визгом стальных колес и шипеньем воздушных тормозов.

Я посмотрел на вокзальные часы. Метро уже открылось. Я спустился в подземку и отправился на Ярославский вокзал.

Денег еще оставалось достаточно, чтобы не переживать о том, чем заняться в ближайшие три, четыре месяца. Перспектива все это время обитать на вокзале совсем не радовала. Поэтому я решил добраться до Ярославского и узнать сколько будет стоить билет на четверочку.

Мой любимый маршрут Москва – Пекин. Сначала до станции «Наушки». Четыре дня. Там на автобус. Еще тридцать километров и я дома. По-настоящему дома. Или Три дня до Улан-Удэ. Там тоже автобус. Двести пятьдесят километров и снова дома. Через Улан-Удэ интереснее тем, что автобус делает остановку в Оренгое, где готовят вкуснейшие бурятские Бузы, которые русские почему-то прозвали «позами».

Платформа на Ярославском по сравнению с Курским – монументальная. Может быть потому, что у нее есть потолок. Высоченный потолок, под которым собираются клубы дыма от печек прибывающих и отправляющихся поездов.

Я узнал расписание, цену на билет и решил, что поеду.

Поезд отправлялся ночью, поэтому я весь день бесцельно блуждал по вокзалу и прилегающей территории.

Никогда не мог понять, почему лица у людей в ожидании поезда такие обреченные. Они словно идут на казнь. В аэропортах по-другому. Там все быстрее. На лицах больше улыбок, больше какой-то неясной надежды. Может быть потому, что летать боятся абсолютное большинство?

В самолете смерть чувствуется настолько реально, что не остается ничего, кроме как надеяться, что с тобой-то точно ничего не случится. Может от того, что самолетами все-таки чаще летят в отпуск, отдыхать, чем по каким-то делам. Что остается человеку, который несколько часов должен испытывать одновременно радость от грядущего отдыха и ощущения такой близкой сейчас смерти. Приходится быть в моменте. Вместо того, чтобы думать, что самолет разобьется, думать о чуде человеческого полета. Может быть, поэтому на лицах людей в аэропорту больше какой-то неуловимой надежды, чем у тех, кто на вокзале. У вторых же в основном обреченность долгого пути в тесном купе или невозможном для человеческого существования плацкарте.

Я всегда любил поезда. Терпеть не мог самолеты. Мне все равно разобьется самолет или нет. Когда едешь в поезде на дальнее расстояние, это единственная возможность почувствовать себя нигде. Ты еще не в пункте назначения и не там, откуда отправился. Постоянное движение.

Никогда не сможешь сказать, где ты сейчас конкретно. Обожаю это ощущение. Я нигде. Люди почему-то сопротивляются этому чувству. Поэтому так часто от соседей по купе можно услышать: «А где мы сейчас едем?». Какая разница, всегда думал я. Возле купе проводников, там, где висит весь маршрут с остановками и временем стоянки, постоянно кто-нибудь есть. Водит пальцем, пытается вычислить в какой точке, сейчас находится его тушка.

Самые откровенные разговоры, самые смелые мысли, самые острые конфликты, самые сильные эмоции можно испытать только тогда, когда ты с точностью можешь сказать, что сейчас ты нигде. Ты просто есть. Сейчас в данный момент.

Но человек отчаянно сопротивляется вот этому «нигде». Ведь существование – это целый комплекс мероприятий. Человек – это не только та неуловимая субстанция, которую вообще не представляется возможным обнаружить в себе. Не только тот голос, который где-то в голове. Опора, обязательно должна быть опора для существования. Дом, семья, работа, родственники. Предметы и вещи, суждения и выводы.

Поэтому, первым делом, когда человек заходит в купе он начинает обустраивать как можно скорее свое место. Так делают все и все с этим согласны. Еще не тронулся поезд, проводник уже приносит постельное белье, чтобы несчастный пассажир имел хоть какую-то почву под ногами. Чтобы он обязательно чувствовал, что существует сейчас. А что еще человеку надо для того, чтобы твердо стоять на ногах, даже когда поезд несется с приличной скоростью где-то в «нигде»? Место, где он может с комфортом спать, стол, где он может принимать пищу, дверь, которую он может закрыть.

И вот пассажиры начинают расстилать постельное белье, расставлять на столе питье, вонять котлетами, курицей и солеными огурцами. Глобальное «нигде» тут же сужается до размеров купе, теперь уже с привычными запахами человеческого быта. Теперь все привычно, знакомо, а пугающее «нигде» теперь прячется в тамбуре, иногда одиноко прогуливается в тесном коридоре вагона. Оно охотится за курильщиками, которые в тамбуре случайно наталкиваются на грустное «нигде», которое может проскочить в сознание вместе со стуком колес или свистящим за окном поезда ветре, в размазанном по стеклу свете проносящихся мимо поселков, городов, деревень. Тех, кто не курит, «нигде» хватает за лодыжки в коридоре, когда кто-то несмело крадется за чаем к купе проводников. Хватает случайно дернувшимся на повороте вагоном. И те и другие спешат обратно в купе к привычному запаху котлет, теплому пледу и белым простыням. Ведь это так привычно конкретно ощущать на лице жесткость вафельного полотенца утром, в туалете поезда, чем выдавливающее глаза абстрактностью, монументальностью - непереносимое «нигде».

Я подошел к своему вагону, протянул раздраженной проводнице билет. Нашел свое купе, бросил рюкзак на полку над верхним спальным местом. Терпеть не могу нижние полки. Никакой индивидуальности. Вечно кому-то надо посидеть, поесть, попить. На верхней тебя хотя бы никто не трогает и ни о чем не просит.

Пассажиры медленно заполняли вагон. Я вышел в тамбур покурить, чтобы не мешать моим соседям по купе распихивать сумки и расстилать постельное белье.

Вернулся в купе. Все мои попутчики уже расположились.

Китаец. Настоящий такой китаец. Какой-то благородный старичок. Всем видом косит под Английского джентльмена. Почему-то напомнил Шона Конори, когда тот уже посидел и перестал бриться. И, о счастье – молоденькая барышня, лет двадцати пяти. Странно, что к своим двадцати двум, я начал считать женщин на три года старше меня молоденькими.

Я быстро расстелил белье на своей полке, скинул кеды, забрался наверх. Достал из рюкзака купленный на вокзале «Роман с кокаином» Марка Агеева и погрузился в чтение. По крайней мере, сделал вид, что погрузился. Сам же украдкой разглядывал моих соседей.

Не понятно, сколько китайцу лет. Совершенно невозможно определить. Где-то от двадцати пяти до пятидесяти. Черные брюки с отглаженными стрелками, желтая рубашка поло. Невероятно живое лицо, словно он его совершенно не контролирует. Видно каждую мысль, которая проскакивает морщинками по лбу или еле заметной улыбкой. Суетится. При каждом движении соседей вскакивает, пытается как-то помочь, или услужить. Едет, видимо, до конечной. Чтож, китаец вроде безопасный. По крайней мере, точно не будет болтать всю дорогу.

Мои надежды рассыпались в труху, когда китаец обратился к Шону Конори на русском с еле заметным акцентом:

- Джанджи Юй, - он протянул руку Шону.
- Владислав Альбертович, - протянул в ответ изможденную, изрезанную тонкими нитками вен руку, Шон Конори.
- Яна, - присоединилась к знакомству наша единственная барышня.
Китаец поднялся, протянул мне руку.
- Джанджи Юй, можно просто Женя, - расплылся в улыбке.
- Геннадий, - я пожал ему руку.

Та еще компашка, подумал я. Китаец Женя, Шон Конори – он же Владислав Альбертович. Яна. Хрен поймешь, что за Яна.

Владислав Альбертович походил не только на Шона Конори, но еще на такого потомственного советского дипломата, который благодаря наследственности и прочным фамильным связям, сохранил преемственность и в молодом российском государстве. Или на учителя какой-нибудь сибирской школы, где преподавали все его предыдущие поколения. Такой, скорее всего, преподавал бы физику или математику. Очень высокий, от чего ему было не очень комфортно сидеть на нижней полке. Худой до торчащих скул. Длинные, беспокойные руки. Абсолютно седой, практически белый. Аккуратная, такая же белая борода. Холодные и острые голубые глаза, которых совсем не коснулась старость, что говорило о еще подвижном уме.

Яна. Двадцать пять, ну, может двадцать семь лет. Маленькая, миниатюрная брюнетка. Аккуратная попка, круглые сиськи, губки куриной попкой. Фигуристая и удобная. Я даже представил несколько порно сцен с Яной в главной роли. Мне понравилось.

................

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив