Мир тесен

avmalgin — 20.09.2019 В том, что мир тесен, я убеждался многократно. Судите сами.

В детстве я мечтал стать журналистом, и стал им. Ни в семье, ни в ближайшем окружении родителей не только журналистов, но даже гуманитариев не наблюдалось. Журфак был блатным факультетом, и не было никого, кто мог бы оказать мне протекцию. К тому же для поступления нужны были публикации в печати, а ни в какие редакции я не был вхож.

За год до поступления я записался на подготовительные курсы и после школы на электричке из своего Зеленограда ездил слушать лекции Розенталя, Татариновой и прочих профессоров, которым следующим летом мне предстояло сдавать экзамены. Еще я поступил в школу юного журналиста, где со школьниками занимались студенты журфака. Я хотел работать на радио, а все почему-то в газетах. Поэтому радио-группа там была одна, а газетных много. Специальность нам там преподавал парень по фамилии Славкин (позже он утонул, бедняга), а русский язык и литературу – девушка с первого курса Медникова. Марина ее звали.

Я очень благодарен Марине за то, что учила меня, школьника, по университетской программе. Например, я узнал от нее, что такое субстантивация прилагательных, и надо же такому случиться, именно этот вопрос оказался во вступительном билете. А сидел передо мной на экзамене лично Дитмар Эльяшевич Розенталь. И он мне потом говорил, что был уверен, что на этот дикий вопрос ни один школьник ответить не сможет. А я ответил.

Еще спасибо Марине за то, что она отнесла мое выпускное сочинение Юре Щекочихину в «Комсомолку», а Щекочихин – раз! – и его напечатал там у себя в «Алом парусе». Для вступительной комиссии публикация не в какой-то районной газете, а в самой «Комсомольской правде» была большим плюсом. А с Юрой меня связали на долгие годы дружеские отношения, вплоть до его трагической смерти.

Марина вращалась в кругу великолепных девушек, которые, как мне, школьнику, казалось, были представительницами золотой молодежи. Особенно я обратил внимание на одну, на которой спустя многие годы женился и по сей день живем в мире и согласии. Чтобы понравиться девушкам, я убедил родителей поехать со мной на станцию Сходня, где, как доложила разведка, выбросили в продажу югославские желтые мужские ботинки на платформе. Они стоили безумных денег, местные, наверное, их не покупали еще и в силу того, что они были уж слишком вызывающими. Я потом спрашивал у жены, помнит ли она эти ботинки. Нет, говорит, не помню. А жаль: я так старался.

По окончании вступительных экзаменов на двери факультета вывесили списки принятых. Там я себя не нашел. Мне не хватало пол-балла. Проходной был, кажется, 19, а я набрал 18,5. Удрученный, я пошел забирать документы в приемную комиссию. Там мне сказали: «Какие документы? Вы же приняты!» Оказалось, надо было смотреть список международного отделения. Приняли меня именно туда, хотя я туда не просился.

Оказалось, что на международное отделение принимали только лиц мужского пола, только с московской пропиской и, упаси бог, не евреев. И среди тех, кто набрал 19 баллов, не нашлось достаточного количества отвечающих этим трем критериям. Поэтому зачислили тех, у кого балл чуть ниже. Короче, мне повезло, и я стал студентом.

Надо сказать, что я с детства был заядлым полонофилом. То есть любил все польское. Покупал польские журналы, а в викторине журнала «Горизонты техники для детей» даже занял первое место. Из Польши мне прислали приз – тяжелую посылку с красивыми альбомами про польские достопримечательности. Когда я пришел на зеленоградскую почту за посылкой, мне сказали: ой, вам надо поехать за ней по такому-то адресу на Комсомольскую площадь. Я поехал на Комсомольскую площадь и там в здании без вывески меня ожидал, как я теперь понимаю, кагэбэшник, который меня, четырнадцатилетнего, заставил дать письменное объяснение, какие у меня есть связи с Польшей.

Но вернемся к журфаку. Так как, помимо Польши, я обожал радио (особенно Би-Би-Си и «Голос Америки»), я прибился к польской редакции Иновещания и много времени проводил там, на Пятницкой. Меня полюбил начальник польской редакции Леонид Сергеевич Сигал, и в дальнейшем он сыграл свою роль в том, что я отправился продолжать учебу в Польшу. Им нужны были люди, в совершенстве знающие польский язык, и при этом не поляки. Потому что полякам доверять нельзя.

На втором курсе некоторым студентам международного отделения стали предлагать отправиться по обмену учиться в другие страны. Я учил шведский, в капстраны не отправляли, так что я никуда уехать не надеялся. Однако меня вызвали в отдел кадров Иновещания и предложили поехать на учебу в Югославию. Югославия тогда считалась почти капстраной, но жить мне предстояло в Косово и учить албанский язык. Я понял, что отдел кадров решил пополнить мной албанскую редакцию. Албания была в большой ссоре с Советским Союзом, албанское радио на русском языке глушили еще пуще, чем «Свободу», но когда оттуда что-то прорывалось, было понятно, что это безнадежная жопа мира, хуже Северной Кореи.

Я поплакался Сигалу, тот побежал в кадры. Не знаю, что он им сказал, но, вернувшись, сообщил: «Поедете двое. Я пробил!» Как двое? Почему двое? Кто второй? Оказалось, мой однокурсник Юра Семенов. Почему этого Семенова нельзя было перебросить на Югославию, раз я нужен польской редакции, а он точно не нужен, - я не понимал, но особо не вникал. Мы с Семеновым стали ежедневно ездить на филфак на Ленгоры и там нас со страшной силой учили польскому языку. Полгода учили, у меня это получалось получше, у Семенова похуже, и мы поехали. Это было лето 1977 года. Поселили нас в одной комнате в общежитии, естественно.

А надо сказать, что прямо перед отъездом Семенова угораздило жениться. И женился он не на ком-нибудь, а на моем добром ангеле Марине Медниковой. Женился – и тут же уехал в Польшу. Семенов был очень хорош собой, девушки находили в нем сходство с Аленом Делоном. В Польше у него стали завязываться романы, главным образом с посольскими дочками, что мне как соседу по комнате причиняло некоторые неудобства. Мир, как я отметил выше, тесен, так что слухи о его романах докатились и до Марины. И Марина срочно отправилась в Варшаву спасать семью. Когда Юра с вокзала привез ее в нашу комнату, я поразился изменениям, произошедшим с Мариной. Она была беременна, практически уже на сносях. Живот был такой огромный, что казалось, там тройня. Я любезно предоставил ей свою койку (а что еще было делать?), а сам на период ее пребывания переехал жить на другой этаж к кому-то из польских друзей.

Надо сказать, у меня были польские друзья, я бы даже сказал только польские. А вот Юра с поляками почему-то не дружил. И по этой причине так толком язык и не выучил за все эти годы. Каждое лето я проводил в польской редакции Иновещания в Москве, но Юры там почему-то не было. Это уже гораздо позже я сообразил, что радио для него было только прикрытием, а на самом деле его готовили к работе в совсем другой организации. Юру воспитывала мама, без отца, и была эта мама высокопоставленным сотрудником КГБ.

Забегая вперед, скажу, что и Марине пришлось растить Юриного сына одной: довольно скоро он с ней развелся, отказавшись от любой формы помощи. Марина в ответ поменяла ребенку фамилию: был Дима Семенов, стал Дима Медников. Это тот самый Дмитрий Медников, который стал заместителем председателя ВГТРК и даже метил на место самого Добродеева. Все шло хорошо, Дима попал в так называемый «кадровый резерв» при президенте Д.А.Медведеве, и тот ему даже благоволил, по слухам. Но потом произошло то, что произошло, и оба Димона пережили фиаско одновременно. Добродеев, почувствовав, что его подсиживают, при первой же возможности сдвинул Медникова на вторые роли, где тот прозябал несколько лет и, в конечном итоге, был уволен. Где он сейчас, понятия не имею.
Я однажды при встрече ему сказал: «Дима, я с тобой познакомился еще когда ты был в животе матери».

Помню такой эпизод начала 2000-х. Первый срок Путина. Дима с мамой приезжают к нам на дачу. Вы еще не забыли, что Марина – давняя подруга моей жены? Дима весь буквально лопается от важности. Он еще не зампред Российского телевидения, но уже где-то на подступах. Несмотря на юные годы. Тогда еще это было модно: дорогу молодым, и всё такое. С важным видом рассказывает: «Мне удалось добиться, чтобы у Путина в машине телевизор показывал наш канал. И это было так трудно, так трудно! ОРТ сражалось до последнего, но проиграли. Я сумел договориться с ФСО. И вот – Путин смотрит наши новости!»

Я говорю юноше: «Пошли в гараж». Пошли. «Видишь, говорю, машину? Это мерседес S-класса. Не пульман, конечно, как у твоего Путина. Садись на заднее сиденье. Включай телевизор. А вот эта кнопка – это знаешь что? Это переключатель каналов. Поверишь ли, но Путин может любой канал включить, хоть даже дециметровый. Так что рассказывай, сынок, свои рассказы кому-нибудь другому, но не мне, ладно?»

Через полгода совместной жизни в общаге с Юрой Семеновым я от него съехал, и в дальнейшем жил отдельно. Это обошлось мне в две банки черной икры и бутылку «Советского шампанского» - скромный «подарунек» коменданту общежития. Однако Юра продолжал контролировать мою жизнь и, как я убедился в период своего депутатства, когда сумел заглянуть в свое досье, буквально стал моим тайным биографом. Но тогда я об этом не догадывался.

Откуда Семенов узнавал разные подробности о моем житье-бытье, не знаю. Это тем более удивительно, что он спал по двенадцать часов в сутки. Пока я бегал в Варшаве по кинотеатрам (где шли новейшие западные фильмы), театрам, джазовым фестивалям и библиотекам, пока брал интервью у Чеслава Немена и Эрика Клэптона ( а еще я там завязал многолетнюю дружбу с саксофонистом Лешей Козловым), он стабильно спал. А о том, что именно Семенов стал причиной моей высылки из Польши, мне сообщил в конце концов наш декан Ясен Николаевич Засурский, когда я все олимпийское лето 1980 года регулярно приходил к нему проситься обратно на факультет. Однажды, сидя у его дверей в приемной, я услышал, как он по селектору спросил у секретарши Шуры: «Мальгин уже ушел?» Он бедняга даже не мог выйти в туалет, так как я сидел на его пути.

Сейчас я понимаю, что Засурский, прежде чем принять решение, брать меня обратно или не брать, должен был выяснить на Лубянке, за что же собственно меня выгнали. И он туда даже не звонил, а ездил. Но из-за олимпийского шухера никак не мог застать на месте нужных людей. Под распоряжением о моей высылке, кстати, стояла подпись Ф.Д.Бобкова. Потом, видимо, ознакомившись с делом или узнав, что КГБ не возражает, Засурский резко потеплел, и в одной длинной беседе сообщил мне, кто же был стукачем. (А при первой встрече заявлял: «А зачем вам к нам сейчас? Послужите в армии пару лет, вот видите: мне письмо пришло от студента, я его отчислил, а он мне из армии письма пишет» - ага, послужите в армии, это летом-то 1980-го года, в самый разгар афганской войны).

Да, вспомнил, что был еще один человек, который мне тогда сказал, что стукачем мог быть именно Семенов. Это рассказал Леонид Сигал, начальник польской редакции. Он со мной довольно тепло попрощался, но после этого теплого разговора больше мне пропуска в здание Иновещания на Пятницкой выписывать отказывались. И, кстати, я был невыездным восемь лет. Когда я пытался получить загранпаспорт, мне в ОВИРе сообщали: «В настоящее время ваша поездка нежелательна». Я спрашивал: «Как это понимать? В настоящее время нежелательна, но может быть через какое-то время смогу обратиться?». «Обращайтесь» - говорили. Но запрет не снимали. И только под самый конец перестройки меня выпустили, спасибо Виталию Александровичу Сырокомскому, он похлопотал.

Вы думаете, это конец истории? Нет, не конец.

Мир ведь тесен, как выше отмечено. Семенов умер от инфаркта совсем молодым человеком, не уверен, исполнилось ли ему тридцать. А Марина после некоторого перерыва явилась к нам домой с новым мужем – художником Теодором Тэжиком. Как я теперь понимаю, это был гражданский брак. Она просто жила у Тэжика. Но всем уверенно говорила: «Это мой муж!»

Они приезжали к нам на машине SAAB. Это было невероятно круто. Дело было еще до путча, то есть при Советской власти. Тэжик тогда еще не жил в трансформаторной будке. Они с Медниковой обитали в его роскошной мастерской на задах Большого театра. Это тоже было круто. Незадолго до этого Тэжик придумал для Данелии персонажей для фильма "Кин-дза-дза!", то есть буквально нарисовал их ему. Марина вращалась среди московской богемы. Не понимаю, где эти годы был ребенок. Точно не с ней.

Мир тесен, и я как раз в тот период очень подружился с писателем Евгением Поповым. Вернее сказать, наши семьи очень подружились. И дружим по сей день. А у Попова есть роман «Душа патриота». Он опубликован в начале девяностых. И сюжетным стержнем этого романа стало реальное событие: как они с поэтом Приговым в ноябре 1982 года пытаются попасть в мастерскую Тэжика в районе Большого театра (ту самую, где позже поселилась Марина), но не могут, так как происходят похороны Брежнева и всё в том районе оцеплено. Проиллюстрировал книгу не Тэжик, а еще один замечательный художник, Слава Сысоев, уже 13 лет как покойный, которого я тоже имел честь знать.

И тут я себя останавливаю от соблазна начать рассказывать о Вячеславе Сысоеве. Но вы и так ведь уже поняли, что мир тесен?

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив