Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин (1826—1889) Сс в 20-ти томах. Том 15, книга

papalagi — 25.08.2025 Пошехонские рассказы (1883—1884)
Вечер пятый. Пошехонское «дело»
...О несокрушимости пошехонской я говорить не буду, потому что считаю себя в этом вопросе некомпетентным; но о так называемом пошехонском изобилии побеседую с охотою.
      Многие и до сих пор повествуют, что было время, когда пошехонская страна кипела млеком и медом. «Арсений Иваныч,— говорят они,— при ста душах сам-четырнадцать за стол каждый день садился — а как жил!» Или: «У Анны Мосе́вны всего одна ревизская душа была, да и та бездетная, а жила же!» И, сделавши эти посылки, считают себя вполне правыми.
      Что касается до меня, то хотя я остаюсь при особом мнении насчет подлинности и размеров пошехонского изобилия, но должен все-таки признать, что лет тридцать тому назад жилось здесь как будто ходчее. Действительно, что-то такое было вроде полной чаши, напоминавшей об изобилии. Но когда я спрашиваю себя, на чью собственно долю выпадало это изобилие?— то, по совести, вынужден сознаться, что оно выпадало только на долю потомков лейбкампанцев, истопников и прочих дружинников и что подлинные пошехонцы участвовали в нем лишь воздыханиями. Каким же образом это привилегированное изобилие достигалось теми, на долю которых оно выпадало? — на этот вопрос все Пошехонье, наверное, в один голос ответит: «Делом». Ибо старые дружинники не только понимали, в чем состоит «дело», но и умели разделить его на две части. Сами взяли в руки жезл, а аборигенам предоставили проливать пот и слезы. И дело не только шло как по маслу, но и творило подлинные чудеса. Из конца в конец кипела пошехонская земля слезами и потом, как река в полую воду, и благодаря этому кипению пески превращались в плодородные нивы, болота — в луга, а Анна Мосе́вна могла благодушествовать при одной ревизской душе. И так ловко пользовались дружинники этим своеобразным изобилием, что и впрямь казалось, что ему конца-краю нет. Ужели это было мечтание, а не «дело»?
      В начале пятидесятых годов потомки лейбкампанцев начали задумываться. Крепостное право еще было в самом разгаре, но в самой совести счастливых дружинников произошло раздвоение. Ряды поседелых в боях истопников постепенно редели и пополнялись молодыми дружинниками, которые не имели ни прежней цельности миросозерцания, ни прежней веры в крепостное право и его творческие силы. Это были люди колеблющиеся, не чуждые зачатков пробуждающейся совести, но больше всего чистоплотные. Чуть-чуть в то время «мечтания» не заполонили «дела». Но бог спас. Новые дружинники слишком много любили досуг, лакомства и комфорт жизни, чтобы отказаться от «дела», которое их доставляло. Натворив тьму-тьмущую всякого рода несообразностей, то умывая руки и доказывая свою непричастность к крепостному строю, то цепляясь за него, они, после целого ряда бессильных и лживых потуг, пришли к убеждению, что их личное участие в пошехонских судьбах может только поколебать установившуюся традицию об изобилии пошехонской страны. И, убедившись в этом, в одно прекрасное утро, как тати, исчезли из насиженных предками гнезд, предоставив доверенным Финагеичам и Прохорычам продолжать исконное трезвенное пошехонское «дело», а плоды его высылать им по месту жительства. И Финагеичи не положили охулки на руку. Это было самое горькое время для пошехонцев-аборигенов, ибо они были обязаны делать «дело» против прежнего вдвое: раз — во имя интересов дружинника, и два — во имя интересов его заместителя. Ужели и это было мечтание, а не «дело»?
      Наконец, когда пошехонец окончательно весь выпотел, надорвался и отощал,— наступило «время, всех освящающее». Из человека кабального пошехонец вдруг шагнул в «меньшие братья». Против этой клички он точно так же не прекословил, как не прекословил и против других бесчисленных кличек, с незапамятных времен на него сыпавшихся. И только тогда, когда увидел себя замурованным в «наделе», как будто задумался. И опять, не то иронически, не то машинально, спросил себя: «Посмотрим, какая из этого выйдет лебеда?»
      Снова «мечтания» едва не заполонили «дела». Но мечтания странные, чисто пошехонские. А именно: чаяли жито лопатами загребать, а по какому случаю — неизвестно. Разумеется, случилось нечто совсем неожиданное: не пришлось, не только за лопаты браться, но и на пригоршню жита не хватило.
      Житницы дружинников запустели, житницы «меньших братьев» не наполнились. Каким образом произошло явление столь изумительное, доказывавшее, что досуг вместо изобилия приводит за собой скудость,— об этом покуда не велено сказывать. Но достоверно, что оно совершилось у всех на глазах
и удивило даже самих ничему не удивляющихся пошехонцев. Земля была все та же, и пошехонец на ней — все тот же, про­стодушный, во всякое время готовый источать пот; но плоды земные словно сговорились: перестали лезть из земли, да и шабаш. Надо всем царил какой-то загадочный вопрос, кото­рый, по-видимому, связывал руки, мешал возделывать, сеять, жать.

Разрешение загадки, впрочем, не заставило себя ждать и осуществилось в лице Деруновых, Колупаевых и Разуваевых. Эти шустрые люди отлично поняли, что «меньший брат» засовался и что прежде всего его следует «остепенить». Или, го­воря другими словами, необходимо дать пошехонскому поту такое применение, благодаря которому он лился бы столько же изобильно, как при крепостном праве, и в то же время на­зывался бы «вольным» пошехонским потом. Но замечательно, что, предпринимая осуществление этой задачи, Колупаевы не принесли с собой ничего, что могло бы хотя отчасти оправдать их претензии: ни усовершенствований, ни знаний, ни новых приемов, а озаботились только об одном: чтобы абориген как можно аккуратнее уперся лбом в стену.
...
      — И весело ему живется?
      — Сначала, как приехал в усадьбу, очень сердился. Всё за то, что мужика на волю выпустили. «В кандалы бы, гово­рит, его заковать надо, ан, вместо того вон что сделали!» Од­нако годика через два осмотрелся, стал хвалить. «И хорошо, говорит, что их на все четыре стороны пустили: они сами себе прочнее прежних кандалы выкуют!»
      — А семья у него велика?
      — Жена да двое сынов — только и всего. Карахтер ему от родителя клубковский достался — только где покойному про­тив него! Старик все-таки хоть сколько-нибудь жаленья имел. Людишки-то свои, крепостные, были, так ежели их совсем-то покалечить — выгоды нет. А нынче они — вольные. Одного по­калечит— другой заместо его из земли вырос. Где спина, там и вина.

...Он встал с места и начал ходить по комнате, видимо, сго­рая нетерпением высказаться.
      — У меня нынче...— начал он, волнуясь,— у меня уж пол-уезда под пятой... Хочу — придавлю, хочу — вздохнуть дам. Сытость ихнюю я в руках держу... Видели на дворе амба­ры?— так вот там ихняя сытость за тремя замками лежит...
      — На что же она вам понадобилась?
      — Чувствуют они ее преимущественно. Слова-то в ушах не задерживаются, да и телесные повреждения, и те нынче не всегда надлежащее действие оказывают... А вот ежели за желудок умеючи взяться...
...
      — Для труда всегда применение найдется. Везде-с. Не только свету в окошке, что крестьянский надел. Куда ни обер­нитесь — везде открытое поприще для труда. Я сам лично не одной сотне людей могу хлеба дать. А надел только запутыва­ет. И это когда-нибудь для всех будет ясно.
      — Когда-то еще будет!
      — Ничего, мы и подождем. Мы умеем ждать. А в ожида­нии будем остепенять «их» на собственный страх. И не боимся-с. Мне и ножом, и ружьем, и красным петухом гро­зили, а я и сию минуту целехонек. Сначала грозились, потом бояться стали, а нынче уже и доверием осчастливливают. По­годите немножко — чего доброго и полюбят...


из примечаний
...изобилие <...> выпадало только на долю потомков лейб-кампанцев, истопников и прочих дружинников...— то есть потомков служилых дворян­ских родов. О лейб-кампанцах и дружинниках см. на стр. 545 в т. 7 и 612 в т. 11 наст. изд. Дворцовым истопником, получившим от Анны Иоановны в 1740 г. за преданность Бирону дворянство и собственный герб («три серебряных вьюшки на голубом поле») был Алексей Милютин, прадед известных государственных деятелей 60—70-х годов.

...увидел себя замурованным в «наделе»...— Надел — земельный уча­сток, который крестьянин по реформе 1861 г. получал от помещика за выкуп в рассрочку. При нарезке наделов помещики старались чередовать крестьянские земли со своими, чтобы штрафовать крестьян за потравы и вынуждать их к аренде или покупке помещичьей земли на кабальных усло­виях, поскольку надел к тому же не мог прокормить крестьянскую семью (см. на стр. 220—222 и 354—355 в т. 11 наст. изд.).

Оставить комментарий

Популярные посты: