«Лик звезды только он и проводит меня...», или Консервированная каша

yuri-sh — 08.09.2024

Сегодня исполнилось бы 50 лет Борису Рыжему. Но в памяти тех, кто его знал, он навсегда остался 26-летним. Для меня же Боря – учитывая период наших «плотных» встреч – навсегда подросток: «Боря, тебе восемнадцать или девятнадцать?» – «Двадцать!»…

1.

Осенью 1993 года Борис Рыжий появлялся в «Уральском следопыте» регулярно. Первую его подборку стихов только что избранный главный редактор журнала Виктор Клочков уже подписал к печати (6 октября 1993-го).  И Боря, в ожидании выхода номера, нет-нет да и заглядывал ко мне. 

Не ошибусь, если скажу, что географический центр его существования в Екатеринбурге переместился в это время в пространство между параллельными улицами Куйбышева и Декабристов. На Куйбышева, 30 (Горный институт) он учился. На Декабристов, 67, в бывшей усадьбе купца Афонина, располагалась редакция «Уральского следопыта». Чуть ниже афонинской усадьбы, в сторону ул. Восьмого марта, по левой нечетной стороне улицы Декабристов, на пустыре, была полукриминальная автостоянка. Туда Боря устроился сторожем. Ну и – «киоск тети Сони». Он стоял по Декабристов напротив автостоянки и одним своим видом расцвечивал окружающий мир, добавляя свои оттенки в осеннюю пестрядь кленов, которыми поросли «декабристские» пустыри. Жизнь была – как те пустые пространства, наспех огороженные зелеными заборами. После развала СССР в стране с новыми границами что-то продолжало падать, рушиться, превращаться в пустырную территорию. Прошел путч, и один из октябрей нашей короткой молодости стали называть «черным». Победил Ельцин. Прекраснодушного Горбачева отправили в отставку. Жизнь была, как выражались тогдашние мои респонденты-подростки, «дубовой по самые гланды». Я пытался отразить этнографические приметы и психологические нюансы этой жизни в новой стране и писал свои эссеистские «Дубовые дощечки». Кое-что читал Боре вслух, следуя своей привычке, сохранившейся со времен работы на Свердловском телевидении, выверять тексты на звучание.

«На бывших "торфянниках", – читаю я, – лежит "спальный" район большого города. От центральной части его отделяет крутой взлобок – все, что осталось от когдатошной сопки. Здесь, под боком срытой горы, и живет Пашка. В рыжем доме. Любой дотошный реалист поправит Пашку: дом не рыжий, а цвета запыленного кирпича. Но Пашке нравится так: рыжий дом, пятиэтажка-рыжик. О "хрущевке" – как о человеке.

В рыжем доме Павел родился. Когда он выходит из подъезда с улыбкой – рыжие панельные стены улыбаются. Если Пашка хмур – дом тоже нахмурен.

В последнее время и Пашка и его дом мрачнее тучи…»

Я продолжаю читать свой текст «В рыжем доме поселилась печаль», опубликованный в октябрьском номере, на все лады интонирую слово «рыжий». Боря Рыжий цепенеет. Он, конечно, узнает «срытую сопку», именно под ней тянется Посадская, где живу я, а через ее вершину пробиты улицы Московская и Шейнкмана. Боря живет на Шейнкмана, правда не в пятиэтажке. В большом и зеленом доме. Он слегка расслабляется. Но ненадолго. Герой эссе – юный гопник Паша – лицо реальное, но за этим образом – обобщения, попытка укрупнить портрет того поколения, к которому принадлежит Боря. Я шпарю дальше…

«В какой-то сказке братьев Гримм резанула меня однажды фраза: “Что печален, – или к смерти готовишься?" Уже не помню, кто из гриммовских героев задал этот отточенный вопрос. Но думаю, вряд ли подросток. Потому что не каждому подростку дано связать печаль с приуготовлением к уходу. Не каждому дано понять, что печаль – это та самая чувственная волна, которая охватывает тебя при мысли, что "все мы в этом мире странники”.

Конечно, о смерти думают и на подросте. Но детские мысли не рождают печали, разве страх…»

Боря опускает голову, и я не могу считывать его реакцию. Мне кажется, он скучает. Подросток… Я пропускаю несколько «скучных» абзацев и перескакиваю к динамике сюжета, по ходу которого мой юный герой Паша со своим другом Гошей идут в поход за лампочками – для самодельной гирлянды светомузыки.

«Перехватим наших героев у новой четырнадцатиэтажки, к которой они уже подошли. И еще раз окинем их взглядом, разглядим, потому что в стремительности дальнейшего будет не до этого… Наше разглядывание ничего не добавит к Пашкиному характеру. Но мне отчего-то хочется не забыть тех легких импрессионистических мазков, что нарисовало стечение обстоятельств и которые так редки в нашем раздраженном чугунно-дымно-экскаваторошагающе-мрачном мегаполисе.

Четырнадцатиэтажка уронила на снег серую тень. Порывы позёмки делали границу тени размытой, неверной. Лишь серый бетонный бордюр вдоль подвальных окон держал контур.

Пашка, встряхнув оголенными русыми прядями, вспрыгнул на бордюр. Его распахнутую черную куртку приподнял ветер – и фиолетовое пятно “Адидаса” над строгими линиями бетона стало на миг чуть больше, размытее. Гоша шел рядом. Такой же фиолет штанов, такая же сажа курточки, да еще черная спортивная шапка. Но – четче, ярче, оформленней. А за ними бежала Гошина собака – черный ризеншнауцер, завершающий мазок мимолетной картинки…»

Я вижу, что Боря «проснулся». Улыбается сухими обветренными губами. Узнал в четырнадцатиэтажке свой дом и пытается теперь расшифровать, кто из его жителей – Пашка и Гоша. Или не пытается? Конечно, не пытается. Он же знает природу поэтических обобщений.

Гоню дальше:

«В подъезде было темно, посленовогодне: на полу валялись осколки стекла, проволока от шампанского, к пахнущему портвейном пятну на стене прилипли конфетти. На ступеньках горелыми спичками кто-то выложил: "ПИСЯ" – какой-то малыш делился с миром мрачными открытиями.

Пашка с другом поднялись на лифте на шестой этаж. Собаку оставили у лифта, на стрёме – давно продуманный и привычный этап операции. Можно и без собаки, но в новых домах не все плафоны разбиты. Прежде чем вывернуть лампочку, приходится снимать матовые шары. И мало приятного, если кто застанет тебя с плафоном в руке, – на праздное любопытство не сошлешься…»

Боря снова опускает голову. Вновь становится непроницаемым (как ему это удается с таким живым, выразительным, богатым на мимику лицом?).

«Улов с шестого этажа оказался невелик – одна лампочка, – читаю я. – Остальные перегорели. Пашка и Гоша переместились на седьмой. Потом на этаж выше…»

Боря вдруг поднимается (он сидел напротив меня, за столом для авторов). Передвигается в кресло рядом. Теперь мне не видно его лица. Боря закрылся, едва уловил в моем голосе напряжение, предвещающее кульминацию сюжета о наших посадско-шейнкмановских местах и людях. А сюжет новеллы движется к завершению:

«Пока Гоша возился у мусоропровода с плафоном, Пашка решил передохнуть.

Вышел на площадку черной лестницы. Потом – на лоджию. Чего-то потянуло взглянуть на город с высоты летящих птах...

Перила лоджии были занесены. И только в одном месте...

Побелевшие кисти рук, чьи-то пальцы, судорожно вцепившиеся в деревянную планку.

Сначала Пашка хмыкнул. Принял увиденное за чью-то шутку: не руки то — либо гипсовый муляж, либо резиновые перчатки...

Пашка шагнул поближе, чтобы рассмотреть новогодний розыгрыш. Но розыгрыша не было. За границей лоджии Пашка увидел человека…»

Борис Рыжий вскидывает голову, и я на мгновение вижу его безумные умоляющие высветлено-зеленоватые глаза: не надо! Рот приоткрыт… Это не легкий насморк мешает ему дышать… Это повторяется Мунк – беззвучный «Крик». Может, остановиться, не читать дальше? Возбудимость Бори мне уже известна, и я слегка жалею, что затеял эти громкие читки. Но уже поздно. Я завершаю сюжет:

«За границей лоджии Пашка увидел человека. Человек висел на вытянутых руках, мертво вцепившись в перила. Он был в легкой тенниске, мужчина лет тридцати. На запрокинутом лице безумно голубели глаза.

Что было дальше, Пашка помнит урывками, словно заспанное сновидение. И рассказывает об этом так: "Я Гошку как закричу! Давай мы мужика поднимать. А он тяжелый – ничего не получается. Только тенниску на нем задрали. Спина оголилась.

Мы побежали кого-нибудь на помощь звать. А все отсеки на этажах перекрыты решетками и балконными дверями. Звоним, звоним — никто не выходит.

Вдруг один мужик все-таки появился. Пьяный. Мы ему объясняем, а он улыбается и молчит.

Я как заору:

– Что молчишь? Глухаря поймал? Там мужик сейчас разобьется!

До пьяного дошло. Он побежал к лоджии.

Мы – за ним.

Смотрим, а "спасатель" на балконе стоит. И рыдает, уткнувшись в тенниску, что была на том, который за балконом висел. Не смог его спасти. Только тенниску содрал. Оказывается, они друзьями были. Пили вместе.

Выбежали мы во двор. И видим, что сорвавшийся мужик лежит на бетонном бордюре. По пояс голый. От этого кровь на нем и вокруг него еще сильнее видна...»

После своей «декламации» – впечатление надо исправлять! – поднимаюсь, подхожу к помеченному инвентарным номером шкафу. На самой удобной полке, на уровне вытянутой руки – длинная череда подшитых томиков «Уральского следопыта» (ах, как умели переплетать наши полугодовые комплекты, обряжая их в обложки мягких пастельных тонов – розовую, голубоватую, светло-зелененькую). Я выбираю том с серо-стальной обложкой за второе полугодие 1992 года. Возвращаюсь к сдвоенным визави столам и сажусь теперь за другой стол, так, что мы с Борей опять лицом к лицу (я тоже упрямый, не спрячешься!).

Прошу Борю еще немного потерпеть «громкую читку». В 1992 году я опубликовал в журнале подборку Арсения Конецкого. Она называлась «Лестница в небо». И я хочу воспроизвести вслух одно стихотворение оттуда.

– Послушаешь Конецкого?

Боря мгновенно меняется.

– Кого? Юрия Конецкого? Ты что… совсем?

Мы с Борей этой осенью уже на ты. Я знаю о нем немного больше, чем полгода назад, когда он притащил первую подборку, которой я тут же дал «зеленую дорогу». Знаю, что Юрий Конецкий, появлявшийся в горняцком литобъединении, его раздражает. Успокаиваю, что это не «тот», это его Арсений. Сын. В нем больше от мамы. Читаю «Хорал» Арсения Конецкого…

2.

Еще в 1992 году, в №12, я опубликовал в журнале подборку молодого поэта Арсения Конецкого. Рукопись его при всем моем дружественном отношении к Сене, я читал настороженного. Поэтическая семья Конецких, как и у многих, вызывала у меня противоречивые чувства. И если светлая лирика Любовь Анатольевны Ладейщиковой была мне симпатична и понятна (насколько может быть понятным редактору-мужчине материнский взгляд на мир), то Юрия Конецкого я принимал не всего. Шапочно познакомившись с ним еще студентом, в начале 1980-х, я навсегда отмел <�…>. Но Сеня оказался сам по себе. 

В его стихах отражался современный нам мир, не внешняя его контурность, а итоги внутреннего, смыслового «следопытства». Сеня искал не более не менее – следы Бога (что актуально во все времена, но кричаще необходимо в такие, какие тогда заполняли вакуум общественного переформатирующегося пространства). Сеня выражал человека в счастливый миг нет, еще не обретения, но движения к этой точке опоры.

Мне нравилось, что Арсений чувствует божественное присутствие в природе, в мире, в хаотичном нагромождении светил и в перепасовке световых волн. В стихотворении «Хорал», с которого начиналась Сенина подборка «Лестница в небо», существование Бога выставлялось непреложной аксиомой:

Когда стечет в траву

воск утреннего града

И размотает гром

свой огненный клубок

Из-за свинцовых врат

возвышенного града

Нисходит вдоль луча

мой кареглазый Бог.

Всё остальное, перед лицом этой аксиомы божественного присутствия, требовалось показать и доказать. Да и сама аксиома, сам «кареглазый взгляд» – на грани неверия. Лирический герой Арсения Конецкого, уловив на себе этот взгляд, пытается двигаться ему навстречу. Боже мой, как же это трудно…

Обыкновенное московское метро… Лирический герой поднимается по лестнице… На простор улицы. К свету. К небу. И банальный бытовой маршрут обретает новое значение, становится для него метафорой поиска и обретения Смысла, Неба (простите за переэксплуатированный поэзией штамп).

Сквозь затхлый и сквозной мрак метрополитена

Я восхожу к Нему по лествице пустой,

И радостный хорал из ветра и Шопена

Торжественно звучит молитвою простой.

И, забежав по лестнице поперед лирического героя, хочется скорее оказаться в атмосфере первой строфы… Попасть внутрь этого хорального пространства, где…

Из-за свинцовых врат

возвышенного града

Нисходит вдоль луча

мой кареглазый Бог…

Омонимические рифмы первой строфы (град-град) – словно пробуксовка. Лирический герой стремится наверх, шаг за шагом по лестнице, но мир вокруг   не меняется (град-град). Поэто-технический способ показать это скольжение, замедление, пробуксовку на восходящей вверх лестнице срабатывает. Подниматься навстречу кареглазому взгляду трудно.

3.

Боря уходит сторожить чужие автомобили. Обещает утром, после работы снова заглянуть в редакцию.

В кипе рукописей, «складированных» в отделе прозы и поэзии «Уральского следопыта», уже есть новая подборка Бориных стихов. Названа несколько претенциозно: «Из книги «Звезда». Претенциозно – потому что нет еще ни книги, ни «звезды». «Хоральный мир» Бориса, в отличие от более старшего по возрасту Арсения Конецкого, еще только складывается. Он, мир этот, бурнотворный хаос… Цветущие яблони в этом мире, словно лошади – в мыле, «прискакавшие с мест неизвестно каких / по туману и пыли». Закат – «разбрызганный розовый яд»… А луна здесь – в серых разводах и «вытирает себя о стерильные кровли». Космогонические метафоры Бори – неприглядны, как мусор на строительной площадке. Знаки неба здесь – если и знаки высшей смысловой реальности, то странные, болезненные. Также болезненны и далеки от искомой гармонии богоискательский поиск…

То, что у Арсения – восхождение, у Бори – метание. Божественное «следопытство» здесь ещё рассыпано на отдельные метафоры… образы… эхо чувств… Поэтическое пространство Бориса Рыжего пульсирует неверием, оно не распахнуто в бесконечность, оно келейно, освещено немощным «клыком свечного огня». «Хоральная полнота» мироздания для Бориса – лишь чужое сновидение. Нет, звезда есть и у Бори, хотя ее лик «не столько и светел». Космогонические бури бытия утихают, мир в восприятии поэта устанавливается, «устаканивается», но «синий штиль» не приносит облегчения, лишь усиливает надежды. Неверие же, ощущение мирового хорала как чужого сновидения, не исчезает. И оно, это неверие, точнее – полуверие, ощущается лирическим героем очень болезненно…

Клык свечного огня.

Лик звезды, пусть не столько и светел,

только он и заметит,

и проводит меня.

Но пока

Я живу бывшим днем и не мечу в века.

Дожидаюсь стихов, как оброка от ночи.

Синим штилем покоится звездное око.

И закат не похож на рассвет.

И качаются тени.

Я, войдя в этот мир, оказался в чужом сновиденьи.

Пробуждения нет.

Эх, Боря, Боря… «Пробуждения нет»… Я, завершая редактировать подборку, выбираю из Бориных строк обобщающее название: «Дожидаюсь стихов, как оброка от ночи…» Ключевое слово – «дожидаюсь». В нем – надежда. Они придут, стихи, отражающие многоголосное звучание звездного мира.

Я ставлю на уголке рукописи визу: «В №3, 1994». Расписываюсь, отношу рукопись машинистке.

4.

На следующий день Боря заглядывает после работы в редакцию. Приходит с пивом (получил деньги за дежурство – и наведал тетю Соню). Он с утра болтлив, повышенно эмоционален. Вдруг в подробностях рассказывает о ярких, сочных деталях своего очередного дежурства. Это удивительно. Всякого подростка, приведшего ко мне, я терзаю, и в лоб, и незаметно опрашивая, «вытягивая» социологическую информацию о подростковом быте, о его, этого быта,  сращении с современным криминалом. Проделать с Борей этого не удалось. Он был нем как рыба. Ни одной истории… Ни одного жаргонного словечка для готовящегося словаря «Базарго». Я даже спохватился: чего я хочу от рафинированного интеллигентного отрока?!

А тут… история за историей… Целые тирады с жаргонными словосочетаниями. Уж не «Дубовые дощечки» ли на него так подействовали (их я читал Боре накануне, пытаясь оживить подростковый быт рыжего дома)?

В записной книжке я оставил важные для меня детали того давнего осеннего дня, того «черного октября».

«5.10.1993

Жернова истории – прошлись по настроению <�про путч>.

Боря Р. (Я вернулся из "Герценки"). Взгляд-приглашение <�к доверительному разговору>. Пиво.

<�Боря:> «Денег уйма… На автостоянке за ночь 100 тыс. <�около 6-8 тыс. на нынешние деньги> заработал. Правда, под стволом хожу… Под мечом… Азиат. Купил у него две банки каши (он предупредил, что в фуре – каша, попросил повнимательнее к ней). А наутро следующего дня "коллеги" похвалились: несколько ящиков сп…ли…  Решил, всё, ухожу. Как за эту кашу отвечать? Но азиат даже не упрекнул. Только похвастался: "Продал! С хорошим наваром!".

Другие ребята <�из клиентов автостоянки>: «Колесо было в багажнике. Сейчас оно около 100 тыс. Плати…». Решил заплатить. Но «коллеги» <�с которыми работал>:  «А может, и не было колеса?».

За спинами – опека вора в законе. Он получает «дивиденды», но не один специалист по краже авто сюда не сунется».

Эта дневниковая запись остаётся  для меня одним из свидетельств нашего невидимого взаимообмена жизненными впечатлениями. Хотя сегодня, уже зная, что случилось с Борей, до сих пор <�…> от непоправимости случившегося, я бы <�…> Иногда я вспоминаю о тех встречах с Борей. И осознаю, что   уже никогда не удастся мне прервать разговор о королях автостоянок, о консервированной «каше в законе», никогда не удастся увести юного собеседника от каши сиюминутных впечатлений, к светлому хоралу кого-то кареглазого, спустившегося в те дни к нам всем «вдоль луча» размотанного огненного клубка. Разговор о криминальной  автостоянке прокручивается в голове, как закольцованная магнитная лента. А на передний план иногда врываются Борины стихи об отчаянии неверия, опубликованные в «Уральском следопыте» в марте следующего 1994-го года.

На столе, как сугробы, пустые листы.

Дотянуться и выкинуть – та же обуза.

Ни черта за душой и перо в занемевшей горсти –

вот и вся моя муза.

Но смешно обращаться к перу и руке.

К пустоте – тяжело. Только пыль на окне

возбужденным дыханьем разбудишь.

Начнешь вспоминать,

причитать,

как дышали и жили…

За окном – миллионы огней.

Я пишу ни о чем. Да имей ты хоть сотню друзей,

одиночество – в жилах.

Что читать:

Рыжий Б. «Дожидаюсь стихов, как оброка от ночи…» // Уральский следопыт. – 1994. – №3.

Шинкаренко Ю. Борис Рыжий: «Величавое сострадание…» // yuri-sh.livejournal.com. — 2023. — 3 февраля. 

Оставить комментарий

Популярные посты:

mesian

Volkswagen Teramont X: инженерное совершенство в кузове внедорожника

orientalist_v

"Сегодня от питья немного закружилась голова"

home_and_garden

Дихоризандра, а-ля Синий имбирь

artur_s

Вера Шадрина

masterok

Возможен ли такой вариант прекращения войны, который вбрасывает Bloomberg?

silent_gluk

50 дней прошло

pantv

10 мая ● "День чистой комнаты" и не только...

aniskin1968

"Летучие Голландцы" катаются по трассе М-11 «Нева»! 67 одиноких КАМАЗов, без

matsam

Десять лет до III Мировой

• Архив