ЛЕТЕЙСКАЯ БИБЛИОТЕКА - 80

lucas_v_leyden — 07.05.2017 Наблюдая предсказуемый ажиотаж вокруг выставки «Сокровища Нукуса», трудно не заметить – в который раз! – преимущества посмертной судьбы художника перед внеземным существованием поэта. Представленные в экспозиции живописцы любопытны и хороши, а кое-кто из них и не чужд большой литературе (Усто Мумин, например, в свое время заинтересовал – в хорошем смысле – Кузмина: «Да, приходил ко мне Николаев из Самарканда, трогательный и талантливый, кажется, художник, ищущий подкрепление идеологии»). При этом, кажется, большая часть аккумулированных в последние недели восторгов по их поводу скорее этнографического свойства: как странно (думает зритель), что в совершеннейшей глуши могут рисовать точь-в-точь, как в Париже, Витебске, Ленинграде и других столицах: вряд ли даже крайне расположенный знаток сочтет какое-нибудь из привезенных к нам произведений открывающим новую страницу в истории мирового искусства. Тут-то и выявляется явное преимущество кисти перед пером: не думаю, чтобы вновь обнаруженные стихи неизвестного науке поэта (давайте для простоты сопоставлений вообразим его творящим в Узбекистане 20-х годов) могли бы вызвать похожий резонанс. Впрочем, давайте проверим.
     Наша героиня, Надежда Михайловна Рот, родилась в Ташкенте 26 декабря 1900 г. (по старому стилю). Фамилия ее – редкая, поэтому можем осторожно предположить, что к ее появлению на свет причастны оба наличествующих там ее носителя: Анна Васильевна, начальница ташкентской женской гимназии и Михаил Михайлович, член комитета музея Туркестанского отделения Российского географического общества. О биографии ее у нас сведения более чем пунктирные – но в начале 1920-х годов она попадает в скудные летописи ташкентской литературной жизни. Жизнь эта была сконцентрирована вокруг двух недолго просуществовавших поэтических кружков – «Арахус» (Ассоциация работников художественного слова) и «Чугунное кольцо». Последнее, кстати сказать, имело на другом конце бескрайней империи брата-близнеца: так же называлось поэтическое объединение в Ревеле: и оба, вероятно, мысленно возводили свои имена к амулету, которым награждались лицеисты при выпуске. У ташкентского ЧК (скверная омонимия не случайна: историк характеризует название кружка как «страшное для врагов революции») известен персональный состав: Б. Лавренев, П. Лукницкий, С. Кашеваров, В. Вольпин, Н. Тихомирова и Н. Рот; другой источник добавляет седьмого участника – М. Фромана. Внимательный читатель оценит концентрацию будущих знаменитостей (собственно, четверо из семи), а среди оставшихся самая безвестная, кажется, как раз Надежда Михайловна. Характерно, что В. Лукницкая, описывая юношеские годы своего будущего мужа и повторяя, вероятно, с его слов, немногие сведения о «Чугунном кольце», путает ее фамилию, называя ее «Рост-Левинской» . Впрочем, вторую часть антропонима Лукницкая воспроизводит верно: это фамилия, полученная ею в замужестве за Валентином Павловичем Левинским.
     О нем мы знаем совсем немного: он математик, москвич, родился в 1895 году. Почти наверняка благодаря ему состоялось вхождение Рот-Левинской в столичный бомонд: среди ее собеседников (запечатленных по преимуществу дедикациями над стихами) выдающийся историк А. И. Неусыхин, пианист К. Н. Игумнов, скульптор Н. В. Крандиевская. Но главной встречей, определившей судьбу ее наследия, оказалось знакомство с крупным математиком и статистиком Евгением Евгеньевичем Слуцким.
     За последние годы он сделался не просто известен, а даже знаменит, причем не только в ученой, но – хотя в меньшей степени – и в поэтической ипостаси, которая с начала 1940-х годов стала для него доминантной. Фанатичный поклонник Блока, он последовательно вступал в переписку с уцелевшими его друзьями, добиваясь от них не только биографических сведений о кумире, но и чего-то вроде трансляции лирической благодати. В письме к Е. П. Иванову («рыжему Жене») он признавался: «Я был математиком, стал поэтом, духовно созрел поздно. То, что было главным делом жизни, превратилось в ремесло, в средство к жизни, а то что было побочным, чему я отдавался время от времени с многолетними перерывами, то ощутилось как призвание, как единственное главное и настоящее». В том же году он упрекал Пяста за недостаточную верность покойному другу: «Меня мучит сегодняшняя наша встреча. За 3 часа ожидания дух отяжелел, музыка отлетела, меня не стало. Но Вы? Разве Вас тоже не было?
     Помните ли как Вы каждый раз, проезжая в одном месте, снимали шляпу, обращаясь в ту сторону, где жил он – единственный, величайший поэт, он, почитавший Вас в числе ближайших друзей своих? Теперь Вы любите Мея больше Блока… Это не кощунство? Вы разлюбили? Разочаровались? Переоценили?
     Называя свои поэмы «неприличными» Вы подразумевали, что поэзия Блока «неприличная»? Все стихи его ведь тоже поэма – одна единственная поэма и с одной единственной темой».
     Сами его стихи (по большей части ненапечатанные до нынешнего дня) несут очевидные следы главного поэтического увлечения: для иллюстрации возьмем мадригал, посвященный нашей героине:

ЭОС

                       Н. М. Р. – Л.

Ты сошла из мира Боттичелли –
Олимпийцев, принявших Христа.
Чистых очи тайну подсмотрели,
Ныне ты отверзла ей уста.

Узнаю, ты – Муза, что сияла,
Открываясь скульптора очам,
Чтоб Мадонна хрупким стеблем встала,
Лилией под сводом Notre Dame.

Симонеттой ты сошла в виденья, -
Гению навеянные сны,
Из под кисти пролилась, как пенье,
Линий чудом по холсту «Весны».

Светы звезд – очей твоих священны!
В них креститься – миру умереть.
Будьте ж вы уста благословенны
Ведать тайну, пламенеть и петь:

В небесах не умерла Эллада,
Знаменуйте розой алтари!
Вот – Христом изведена из ада
Эос, ангел брезжущей зари.

     Судя по сохранившимся документам (архив его был сильно прорежен временем), Слуцкие и Левинские дружили семьями, но наличная переписка ограничивается началом 1940-х годов и касается по преимуществу эвакуации, куда все они асинхронно последовали и не вместе возвращались. Кажется, первыми уехали Левинские – и Слуцкий, оставшись в Москве, распоряжается их бумагами:

     9 августа 1941 г. «Оказывается в составе Архива открылось отделение, называемое Гос<�ударственный> Литер<�атурный> Архив. Туда все взяли из Ленин<�ской> Библ<�иотеки> и из Литер<�атурного> Музея. И от отдельных лиц там принимают! В качестве вклада и на сохранение. Вот я и работаю на всех парах, готовлю наш вклад. Хочу еще переписать «Потомки Каина» - может даже сегодня успею. Свое я оформил так: даю туда рукоп<�исный> том и рукопись тоненькой книжки, а сверх того последние стихи, включая «Черепки» и в виде Приложения кое что из старого невошедшего в издание 1938 г. (гл. обр. отрывки из неоконч. поэмы «Ад»).
     Из Вашего же отдал то, что было у Неусыхина. – Вы ведь не будете возражать? Не рассердитесь, что, боясь упустить случай, я не спросился у Вас? Впрочем, вспоминаю, что ведь как будто об этом был уже разговор у нас и Вы дали согласие. Да, конечно, так».

     Четыре дня спустя передача бумаг была закончена:

     13 августа 1941 «Поздравьте с великим делом. Приеду покажу Вам «патент на славу». Это акт о сдаче в дар Гос<�ударственному> Лит<�ературному> Архиву нашего лит<�ературного> наследства. Теперь там будет на веки вечные существовать «фонд Е. Е. Слуцкого» или «архив Е. Е. С-го», в котором и мои и Ваши и Ю. Н. материалы, автографы, маш<�инописные> копии и т.д. будут храниться, как единое целое, не раздробляясь по разным шкафам и проч<�им> хранилищам.
     Кто-нибудь, когда-нибудь и это неизбежно найдет, «откроет», напечатает статью с некотор<�ым> количеством стихотворений, для иллюстрации, заинтересует еще кого-нибудь и – верю окончится полной публикацией с учеными вводными статьями и тяжким аппаратом комментариев. Учитывая все психологич<�еские> моменты я считал важным, чтобы там были не только мои рукописные оригиналы, но и машинописные издания. Для Вас же надо сказать наоборот: не только маш<�инописные> издания, но и рукописи. Но всему свой черед. Вам с рукописью (моей руки) сейчас расстаться нельзя – я понимаю; с Вашими черновыми и беловыми тетрадями посл<�едних> лет тоже, но следовало бы все-таки при первой возможности, т.е. постепенно привести в ясность и в некоторый порядок весь Ваш лит<�ературный> архив. Если на то будет Ваша воля пусть бы он попал в Гос<�ударственный> Лит<�ературный> Арх<�ив> и лучше всего в тот же заложенный мною фонд. Я тоже, до конца разберусь в своих черновиках, приведу их (по кр<�айней> мере внешне) в такое состояние чтобы их можно было туда сдать. Все я хранить не собираюсь. Но черновики в тоненькой книжке и к черепкам я не смею уничтожать. Пусть и архивным червям достанется их доля – тем доцентам, о которых раз с такой тоской вспомянул Блок. Это – нужно. Может быть без этой пищи самые лучшие стихи покажутся им пресными. Я, кажется, вдался в цинизм, но, простите, что же делать, если я сейчас именно так вижу механизм изнанки мирозданья».

     В результате переданные в архив четыре тетради стихов Рот-Левинской представляют собой все выявленное на сегодняшний день ее творческое наследие (кажется, при жизни она не напечатала ни одного стихотворения). Первая из тетрадей открывается предисловием Слуцкого:

      «Настоящее машинописное (первое) издание стихотворений Н. М. Рот-Левинской в числе 15 экземпляров сделано по рукописи, писанной моей рукой в 1936 – 1937 гг. под постоянным внимательным контролем автора по предоставленным мне черновым и частью беловым тетрадям. Многие поправки делавшиеся при этом автором не всегда входили в первоначальные рукописи; точно также лишь в процессе окончательного редактирования настоящего собрания стихотворений определился их порядок и разделение на книги, а также заголовок последних и эпиграфы.
     Таким образом помянутая выше чистовая моей руки рукопись, составляющая в данный момент собственность автора, является единственной канонической беловой рукописью стихотворений автора по конец 1937 года. Настоящий же экземпляр книги с возможной точностью воспроизводит помянутую рукопись, пройдя три корректурных чтения: два моих и одно автора.
     10 августа 1941

                       Евгений Слуцкий».

     Последние сведения о ней относятся к концу 1940-х годов, когда она отправила несколько записок («Я живу растительной жизнью – отдыхаю, сплю, в жаркие дни хожу купаться. Физически стала чувствовать себя хорошо, даже поправилась, и очень отдохнула. А внутри все что-то скребет, гложет, царапает. И какая-то пустота») Ю. Н. Слуцкой. Ничего больше о ней я не знаю.



ИСТОЧНИКИ:

А. Печатные: Очерки русской литературы Узбекистана. Т. 1. Ташкент, 1967; Геронимус Б. Литературные объединения Советского Туркестана // Проблемы литературы. Научные труды. Вып. 491. Ташкент, 1975; Лукницкая В. Перед тобой земля. Л., 1988; Клюкин П. Документы РГАЛИ о творчестве Е. Е. Слуцкого (отсюда).
Б. Архивные: Письма Н. М. Рот-Левинской Ю. Н. Слуцкой // РГАЛИ. Ф. 2133. Оп. 2. Ед. хр. 78; Письма Е. Е. Слуцкого к Н. М. Рот-Левинской // РГАЛИ. Ф. 2133. Оп. 2. Ед. хр. 21; Письма Е. Е. Слуцкого Е. П. Иванову // РГАЛИ. Ф. 2133. Оп. 2. Ед. хр. 18; Письма Е. Е. Слуцкого В. А. Пясту // РГАЛИ. Ф. 2133. Оп. 2. Ед. хр. 20; Стихотворения Е. Е. Слуцкого // РГАЛИ. Ф. 2133. Оп. 1. Ед. хр. 1.


* * *

<1>


ЭЛЕГИЯ

                       Посвящается комнате № 15
                       в зоологическом музее 1 М.Г.У.
                       на углу Моховой и Никитской

Часы стоят. Недвижен маятник.
Сталь стрелок смолкла и застыла.
И это все – достойный памятник
Тому, что не было и было.

Диван живет потертым бархатом.
И верно помнит чьи-то руки.
Быть может час ночного страха,
Часы отчаянья и скуки.

Здесь виден оттиск пальцев, судоржно
Впивавших ногти в бархат алый,
Когда тоска вела без удержа
В мерцанье узкого бокала.

И сор на дне старинных пепельниц
Хранит окурки мыслей четких,
Чей призрак, вспыхивая, теплится
На вздохах нервных и коротких.

Здесь жить нельзя. Здесь сладко полниться
Тоской непройденной дороги.
Бледнеть, седеть, устало горбиться
Вдыхая прошлые тревоги.

Но все же – резок грохот улицы,
А голос глухо раздается.
Конечно, прошлое не сбудется,
А будущее не вернется.

                       22 мая 1924 г.


<2>

Высокие свечи зажгли на столе
И пели последние песни.
Огни, отражаясь в замерзшем стекле,
Казались нежней и чудесней.

Ни острою дрожью взволнованных строк,
Ни взглядом не выдали сердца,
И белой собакой их вечер стерег
У снегом завешенной дверцы.


<3>

ВЕСЕННИЕ СЕКСТИНЫ

1.

Чтобы приветствовать вечернюю звезду
На зацелованном весною небосклоне,
Не надо ждать, чтоб траурные кони
Последний шаг вонзили в высоту, -
Как острый крик освобожденной птицы,
Легки движения небесной колесницы.

За перламутровым сияньем снежных гор
Сомкнуло небо матовые дали.
Над головой, в мерцающей эмали
Перистых облаков плывет живой узор,
И ветер ласковый, скользящий и летучий
Признаньям нежности немые ветви учит.

Едва клубится пыль белеющих дорог,
Легко звучат шаги в стеклянном отдаленьи.
И, одинокий, в воздухе весеннем
Незрячий серп луны молочен и двурог;
А по его следам лампадой голубою
Ночь двери отомкнет Пастушеской звездою.


<4>


Живой натянута струной
Прямая, длинная аллея
Под усеченною луной
Чеканится и холодеет.

В тенях, начертанных черно
Вознесшимися тополями,
В молчаньи остром стынет ночь
И дальних звезд колышет пламя.

И пчелы осени, в зенит
Взнесли Паллады семисвечник;
Цикада поздняя звенит
В траве под бронзовой орешней.

Весь мир – бесстрастный циферблат,
Остро разрезанный тенями,
И звуки в драгоценной гамме
Легко и связанно скользят –

Собаки лают у оград,
Вздыхают листья под ногами

                       Февраль 1927

<5>


Над горьким удушьем угара,
В немом волхованьи планет
И мне прозвучала кифара
Ликующей песнью побед.

Идите, счастливые Музы,
Желанные сестры судьбы,
Сотките бессмертные узы
В извивах избранной тропы.

Веленью сурового рока
Пропет благодарственный гимн,
И очи Архангела строго
И благостно светят над ним.

И нового мифа свершенье
Зажгло немерцающий свет:
В купели второго крещенья
Приемлет венец Кифаред.

                       18 сентября 1936 г.


<6>

Трава такая холодная,
И листья так черны…
Когда бы была свободною
Душа назначить сны, -
Налить питья туманного,
Призвать желанный бред,
Увидеть друга странного,
Которого уж нет…
Тонуть в пустынных мороках,
Таиться, биться и петь
В завороженных шорохах
Свирелями звенеть.
И, руку сжимая тонкую,
Забиться и не дышать,
Пока, обойдя сторонкою,
Домой не придет душа.

                       22 июля 1936


<7>

ЭЛЕГИЧЕСКИЕ СЕКСТИНЫ

Уж осень близится! Я слышу хруст спокойный
Ее шагов в шуршаньи смятых трав.
Был долог день сверкающий и знойный,
Был полон пир и брашен и забав.
Но кончен он – теперь покоя надо:
Сна, тишины, забвенья и прохлады.

Как лето, жизни пир приблизился к концу.
Осушена до дна его соблазнов чаша.
Но дух смирился ли? Покорен ли Творцу?
Иль нет тебе границ, ненасытимость наша?
Иль жажда вечная должна гореть в груди,
И страшно от стола пустого отойти?

Я так люблю покой и грусть осенних дней,
Печальную красу последнего наряда,
Заката отблески на золоте ветвей,
И тишину полей, и пляску листопада,
И в пряже паутин запутавшийся луч,
И низкий лет тяжелых серых туч.

Как ветра хладного порывистые зовы
Моей душе и внятны и близки, -
Послушная, она уснуть готова…
Зачем же эта боль унынья и тоски?
Зачем же в ожидании ненастья
Душа трепещет, как перед несчастьем?

А может быть и в трепете дерев
Таится смутный страх перед угрозой тленья,
И желтый лист, от ветки отлетев,
Не хочет прошлое предать забвенью…
Так что ж порвет тоскующую нить,
Желанье быть, желанье вечно жить?

                       Москва, 15 августа 1936


<8>

Для вас – игра, слаганье новых песен.
Мне – чаша с желчию у воспаленных уст.
Мне с ними мир, как час удушья тесен,
Без них мне мир – необозримо пуст.

Пусть образы, исторгнутые бредом
Из черных недр иного бытия,
Рассеются, как призраки, с рассветом –
Их позабыть уже бессильна я.

                       8 сентября 1936 г.

<9>

Бьются судоржные пены
У разлива мутных вод,
И, смеясь, глядят сирены,
Как корабль пучины ждет.

Он веселый, он крылатый,
Точно звонкая оса.
От него летят к закату
Легких песен голоса.

Над пучиной черной-черной
Месяц целит звонкий лук.
Вот сейчас – сейчас, проворный,
Спустит быструю стрелу.

Зазвенит протяжным звоном
Золотая тетива,
Кто склонился пораженный,
Чья поникла голова?

Загорелось алой пеной
Отраженье мутных вод.
Плачут томные сирены,
И корабль ко дну идет.

                       17 сентября 1936


<10>

Из теплой тайны освещенных окон
Чужая жизнь свое дыханье льет,
И вечер осени, как влажный локон,
К лицу и к сердцу торопливо льнет.

Теперь мой путь не страшен и не долог:
Мой спутник – Вечер. Муза мне сестра,
Мы станем призраком библиотечных полок,
Когда придет забвения пора.

И из тетради вырванные строки
Разбудят эхо чьей-нибудь тоски,
И чья-нибудь в смятеньи и в тревоге
Сожмет рука горящие виски.

                       2 октября 1936 г.


<11>

Мне кажется порой, что я потеряна:
В вещах и в людях и во мне самой.
И где-то грань какая-то отмерена,
И я уже стою перед чертой.

А что за ней – сияние ли кроткое,
Иль черный мрак, иль просто пустота, -
Но длинная ли жизнь или короткая,
- У ног всегда, - всегда одна черта.

                       6 октября 1936 г.


<12>

Куда уходишь ты и как ты смеешь
Могильною забрасывать землей
Следы недавнего опустошенья?
Моя тоска без боли не сдается!
А я жива! Я все еще хочу
Пробить хоть лбом твоих руин преграды!

Не смей смотреть так длинно в пустоту,
Не смей так жать немеющие руки.
Не час, не день, а вечность я беру,
Не на песке, на камне созидаю,
Не с демоном, а с Ангелом борюсь.
И если рок перегрызет мне горло,
Моею кровью сам он захлебнется.

А за меня молитву прочитает
Последних звезд лишившаяся Ночь.

                       8 октября 1936 г.


<13>

НОЯБРЬ

Неподвижно сер, нем
От утра до утра день.
От свечи на столе тень,
Кружевная тень хризантем.

Обнаженных ветвей вязь
На холодном холсте туч.
Как предсмертный наказ чту
Этих сумрачных дней связь.

Не вольна растянуть сеть,
Оборвать не сильна нить:
Я хочу и должна – жить,
Я могу и хочу – петь.

Про скользящих туч бег,
Про пятно луны в них…
…И оконченный день тих,
И пушистый летит снег.

                       21 ноября 1936 г.


<14>

Точно тенью – привиденье,
Морок, призрак, пляс личин, -
Навожденье, - да забвенье
Злых былых твоих кручин.
В страшной сказке уж без маски
Ворог-нежить, ворог-бред
От завязки до развязки
За ночь вдруг протопчет след.
Прометнется, развернется
Верен, крепок, четок, смел.
Подвернется дно колодца –
Сердцу камнем быть удел.

                       5 декабря 1936 г.


<15>

СТРАШНЫЙ СОН

Громко кот под печкою мурлычет,
Черный, - угля кажется черней.
У хозяев здесь такой обычай –
Не скупясь уваживать гостей.
К образам невесту посадили,
О былом речей не завели
И с поклоном низким подносили
Чашу черной полную земли.
Положили спать не на постели,
А в сосновом крашеном гробу,
Полотняным саваном одели
С золоченым венчиком на лбу.
Чтобы спать ей, глаз не открывая,
Чтобы ей белее снега быть…
И тихонько песням подпевает,
Вторит песням ветер из трубы.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив