Лёд

susel_times — 05.09.2012 Настоящей зимы в наших краях не видели к тому моменту уже лет пятнадцать. Все больше ноль градусов. Или там минус один какой-нибудь. Редко-редко немножко ниже. И совсем недолго. Вечная грязно-белая смесь с неба, похожая на молочный коктейль из гастронома через квартал. Примерно та же взвесь под ногами, только серо-коричневая и сбившаяся комками, маскирующими провалы в асфальте, полные холодной воды. Редкие заморозки по утрам, отступавшие с первым солнцем под натиском дворников с неясно зачем нужным песком. А про какую-нибудь поземку или там сосульки мы только в книжках читали. Я как-то раз проснулся ночью и видел за окошком иней на подоконнике, ну или что-то очень похожее на картинку с инеем в учебнике «Природоведение», так мне никто не поверил из пацанов. Только Вовка. Но его никто за пацана толком и не держал. Не баба, конечно, но так, недоразумение очкастое.

Мы даже и не знали, что такое «настоящая зима». От взрослых слышали, что это когда на улице – как в холодильнике. Ну и все вот это вот – чистый снег хлопьями, различимые снежинки, лед, сугробы какие-то… Воображение дорисовывало картинки из книжек различной небывальщиной. Которую мы с пацанами порой вешали друг другу на уши. Мол, «был на даче, и там с местными в овраге нашли целую яму снега, даже в снежки поиграли». А копни глубже – историю, не яму – так и что такое снежки не скажет, но туда же. Или там «ездили с родителями в Ялту, видели снегопад». Ну что за хуйня? Все знают, в Ялте жарко. Тот же Вовка где-то вычитал про «голубой наст» и пытался что-то про него заливать, но сразу засмеяли.

Зима во внешних ее проявлениях была для нас сродни сексу. Которым тоже все якобы уже занимались с какими-нибудь «девчонками из лагеря» или «деревенскими блядьми», но все рассказы про это сводились к перетряхиванию одних и тех же слухов и подсмотренных эротических моментов в кино. И вот я такой. А она такая. А потом раз так. Добытые различными способами «на всякий пожарный» презервативы, меж тем, пылились в карманах и тайниках, постепенно истекая сроком годности. Так же и холодное время года в старом, книжном значении с его красотами и метафорами оставалось для нас неизведанным на деле предметом постоянного вранья о небольших детских подвигах.

Поэтому очень удивительно было обнаружить однажды утром замерзший труп. Тем более что на дворе вообще стояло жаркое, удушливое лето.

Нас было семеро. Почти вся компания, только Вовку не отпустили в такую рань из дома. Мы возвращались с какого-то дебильного утреннего подросткового мероприятия вроде копания червей для рыбалки, которая не состоится, или ловли лягушек неизвестно вообще на кой черт. Все по сюжету, как положено: голые ноги с расчесанными комариными укусами, вымазанные землей тенниски, размокшие от росы ремешки дешевых сандалий. Коробки, банки и пакеты в руках. Немного усталый и оттого плохо вяжущийся разговор. Надо было выйти из леска, перейти дорогу, пройти через чужой двор, потом через пустырь, повернуть за угол, повернуть за другой угол и разойтись на пару часов по домам, чтоб позже собраться на качелях для нового какого-нибудь события.

Но за второй угол повернуть так просто не получилось. Потому что за первым нас ждал мерзлый покойник.

Первым его увидел Саныч. Он шел немного впереди, постепенно ускоряя шаг, как всегда почему-то делал, приближаясь к дому. Разгон, что ли, брал… Собираясь совсем перейти на бег, он обернулся, крикнул что-то вроде: «В 9, пацаны», - и совершил чудовищно неловкий скачок из нашего поля видимости. Через пару секунд мы нашли его удивленно замершим с приоткрытым ртом возле торца здания. И замерли сами.

Это не был прям вот труп. Какими бывают трупы, мы давно все знали. Редко пацан у нас разменивает тринадцатый-четырнадцатый год, не похоронив хотя бы дедушку. Ну и долбоебы из друзей тоже вечно – то утонут, то под машину влетят. В общем, видели. Но этот покойник явно не вписывался ни в какой наш опыт, ни в какие представления. Во-первых, он стоял. Вертикально, уперевшись одной рукой в стену, а другой держа выпростанный из ширинки массивный член. На лице блуждала блаженная полуулыбка. Нечто застало его в момент пьяного мочеиспускания и заставило застыть навсегда.

А во-вторых (и в-главных), он был… прозрачный, что ли. Не до конца, не как стекло или пластик бутылки. Как… Я до сих пор не знаю как что. В общем, через него просвечивало, и, если приглядеться, можно было узнать очертания помойки в отдалении, вид на которую он вообще-то закрывал собой. Одежда на нем и кожа побледнели, будто полиняли. Все тело был словно покрыто тончайшим слоем невыносимо чистого целлофана, гладкого, без единой складочки. Казалось, что на нем застыл и отбрасывал блики миллиметр воды. Словно его сфотографировали едва вынырнувшим из холодного озера, но удивительным образом лишенного сопровождающих такие ситуации брызг. Казалось, что этот прозрачный слой продавил, сожрал часть собственных цветов тела и тканей, заставив их пропускать видимый свет и отражения. Муха в прозрачном янтаре. Мышь в хрустальной салатнице. И от него ощутимо, до крупных мурашек веяло холодом. То есть сомнений, что они именно замерз, не возникало. Не знаю, как еще объяснить, даже сейчас. А тогда…

Тогда мы просто встали рядом с Санычем и минут пять все вместе молча пялились. Или десять. Не помню, время как-то перестало иметь значение и четко прослеживаться. Просто вскоре с другой стороны показалась тетя Марина. Ее ступор был короток. Секунд пять, и она завопила на всю округу. Мы тоже очнулись и по дуге, метра за три-четыре огибая странную статую, прошли во двор. Домой никто не пошел, только Серый сбегал вызвать ментов. Те приехали через час, когда вокруг собрались почти все окрестные жители.

Толпа гомонила на разные лады. Слышались и причитания, и нервный смех, и зловещий шепот. Уже выяснилось, что это был «бедовый», как говорят бабушки, Васька – почему мы его сразу не узнали, ума не приложу – из десятого дома, давно потерявший всю родню и с тех пор планомерно пропивавший все невеликие случайные заработки с полуслучайными собутыльниками. Нашлись и его вчерашние товарищи по литру – два бича, появившиеся на районе летом и как-то прижившиеся тут. По их словам, ничего необычного они не заметили. Пили и пили себе на скамейке. Потом Васька отошел поссать и не вернулся. Они забрали остатки спиртного и свалили. Весь сказ.

Менты пробились сквозь толпу, почесали фуражки и стали опрашивать население. Ничего, впрочем, особенного не узнали. Дождались скорой, кое-как упихали в нее, завалив на бок, холодную статую, затолкали бичей в своего «козла» и упылили.

Округа не успокаивалась два дня, благо Васю мы нашли в субботу. Однако все свелось к обычным пьянкам по необычному поводу. Потом началась рабочая неделя, и хотя народ все еще обсуждал произошедшее, уже без огонька. Бичи появились в среду, на ментов не жаловались, нового к истории ничего не добавили. Собрали в подвале свои манатки и сгинули на время. В пятницу по домам прошелся участковый – явно только для проформы. Да и все. Лед льдом, статуя статуей, а жить надо. Молчаливое большинство как-то сошлось на версии странного эффекта паленой водки, а у бичей, мол, просто организмы крепче. Через три недели обледенелый Василий никем практически не упоминался.

Но тут появился второй мерзлый. Вторая, вернее.

Машку обнаружили не мы. Сергей Петрович, неожиданно для себя и семьи подгулявший в ночь со вторника на среду, брел, распевая что-то разудалое, через пустырь. Споткнулся, ногу ушиб. Хотел посмотреть, обо что, на корточки присел, спичку зажег, а там известная своей доступностью Маша из молодежного общежития, холодная, как сама смерть. И, конечно, мертвая не меньше. Задремала в траве либо пьяная, либо чего. И там ее поймало. Глаза стеклянные пляшущий огонек спички отразили. Сергей Петрович то ли залюбовался отблеском, то ли задумался – пальцы обжег. Мигом протрезвел, побежал домой – звонить. Дальше все по тому же сценарию. Толпа, гомон, менты. Но почти никого из пацанов на улицу ночью смотреть не пустили. Только меня и Диню. И на десять минут буквально. Да и ладно. Тем более что утро наступило через каких-то четыре часа. А еще через пару часов в лесу, мусоля бычки и ночное происшествие, мы всей кодлой, включая в кои-то веки Вовку, обнаружили третьего и четвертую. Парой.

Засек их Диня – увидел что-то через кусты, зашикал на нас, чтоб замолчали. «Ебутся, кажется!» Мы заткнулись, молча рассредоточились и по одному, каждый своим путем, стали подкрадываться к поляне. Почти одновременно все поняли, но почему-то продолжали молчать и прятаться. Потом, не сговариваясь, вышли из зарослей к давно потухшему костерку.

Варвара стояла на четвереньках с задранной на задницу юбкой, без блузки. Маленькая стеклянная грудь высовывалась из лифчика, прозрачные волосы лились с головы в траву. Позади нее на коленях пристроился со спущенными портками ледяной Сеня Котомов, недавно выпустившийся из школы и собиравшийся осенью в армию.

- Бля-а-а-а-а-а-а… - протянул кто-то из нас.
- Еба-а-а-а-а-ать… - подхватил кто-то еще.

Простенько матерясь, мы зачарованно глядели на замерзших. Несколько раз обошли их кругом. Из наших ртов валил пар. Страшно не было. Было интересно. Саныч взял длинную палку и осторожно ткнул мерзлого Сеню в жопу. Мы инстинктивно отпрянули, сделали по шагу назад, но ничего не произошло. Диня, явно готовясь дать деру в любую секунду, медленно пошел к Варваре, присел, протянул руку, тронул острый сосок и тут же отдернул ладонь:
- Холодно, бля!

Мы разом заговорили.

- Да что это за хуйня, а?
- А Сеня молодец, я не знал. Ты знал?
- Жалко Варьку, симпатичная.
- Ментов звать надо…
- Успеем, они все равно на пустыре по второму разу. Улики ищут.
- Скорую они ждут. Она до сих пор не приехала.
- Смотри, он ей под корень засадил!
- Как думаешь, она на клыка брала?
- Да какая разница, дебил!
- Гх, не видать армии бойца.
- А я бы хотел так помереть. Трахаясь. Как мужик.
- Как-то это все хуево…
- Ты ссышь, что ли? Баба?
- Да на хуй иди…
- Ментов-то звать будем или чо?
- Через плечо. Погоди.
- Пацаны. Тут сумка ее. Там кошелек…
- Ты ебанутый? Расследовать же будут. Не трогай.
- Интересно, а он с гондоном?
- Вы как хотите, а я пошел.
- Пиздуй!

В конце концов попиздовали мы все – замерзли. Кто-то еще предлагал скульптуру обоссать, но получил по уху. На самом деле я помню кто, но пацанов не сдаю. Менты и правда были на пустыре. Так же, как и половина округи. Первые засовывали холодную Машу в скорую, остальные советовали. Мы делегировали Вовку, он кое-как протиснулся через плотную толпу к скорой, коротко переговорил с капитаном, тот в сердцах кинул свою фуражку оземь, минуту витиевато матерился, и мы пошли показывать Сеню с Варварой.

На этот раз все было суетливей и мрачнее. Следующие две недели ледяные покойники были единственной темой для обсуждения везде – во дворе, в школе, в магазинах, в парикмахерской. Перетирали, обговаривали, строили версии все – от детсадовцев до старух у подъездов. Нас, тетю Марину и Сергея Петровича через день гоняли в ментовку давать одни и те же показания. Нашли и вернули бичей, бухавших с Васей перед его смертью. Самого Васю, уже похороненного, откопали обратно и, как остальных мерзлых, не отдавали родне. Округа наполнилась самыми разными незнакомыми приезжими. Прикатывали ежедневно газетчики и телевидение. Менты ходили злые как собаки. В воздухе буквально висело нехорошее предчувствие.

И вскоре красиво замерзшие трупы посыпались на нас новостями, как жареные семечки со сковородки в кулек.

Веня в песочнице. Прохор Петрович в собственной квартире. Трое неизвестных у школы. Давешние бичи в подвале. Приезжий репортер в туалете столовой. Марианна Ивановна в собственной постели. Ирка в чужой постели. Хозяин этой постели Игорь в ванной. Жена Игоря в прихожей. Близнецы Семеновы на качелях. Продавщица из овощного на складе на мешке картошки. Семеро солдат из военной части в бане. Ментовский капитан, которому Вовка сообщал про лесную пару, в «козле». Вовкин отец на заводе, равно как и еще десять рабочих…

Я перестал следить. Да и возможности не было. Родители накупили продуктов и заперли двери. Как и все соседи. Как и вообще все. По улицам передвигались только менты, солдаты и репортеры. Потом с неба стеной повалил густой, белый как новая простыня снег, мы наглухо задраили окна, и я не знаю, кто там передвигался. Только сирены выли иногда и кто-то орал матом. Мать с отцом не слезали с телефона неделю. Прерывались только на сон еду. Бабушка беспрерывно молилась. Как-то ночью я отлепил от окна в своей комнате кусочек картона и выглянул. Во дворе под фонарем стоял необитаемый милицейский «козел».

Восьмой или девятой после задраивания окон ночью наши двери вышибли. То есть они сначала стучали, говорили, что это милиция, что это эвакуация. Но родители замерли, схватившись всеми четырьмя руками за телефон, и не двигались. Я стоял рядом и пытался сглотнуть. Бабушка у себя то ли громко молилась, то ли выла в голос. Тогда двери стали выносить. Они тряслись и хрустели от каждого удара, а мы серели лицами. Дерево и замки были крепкими, а вот петли не очень - в итоге потрескавшиеся двери с грохотом упали внутрь. По ним с матом простучали сапогами солдаты в какой-то мощной защите. Нас бесцеремонно похватали, вытащили во двор вместе с остальными соседями, пересчитали и раскидали в автобусы.

Три часа молчаливой тряски по дерьмовым дорогам, как ни странно, немного успокоили, и я попросился в туалет. Один из солдат сопровождения беззлобно и устало попросил потерпеть еще час-полтора. Через час двадцать мы добрались до шоссе федерального значения, остановились у обочины, там всем разрешили оправиться. Поливая пыль сильной струей, я вертел башкой и нашел взглядом Диню, Вовку и еще двоих из нашей банды. Стало почти не страшно, и почти легко…

По официальным данным всего на моей малой родине до эвакуации замерзло 1432 человека. После еще 544 солдата. Потом район бросили на хер, выведя оттуда войска. Аэрофотосъемка показала, что на месте нашего пустыря вылезла гора. Лед или камень - не сообщают. Вроде бы от нее ровным кругом постепенно расходится мерзлота. Но медленно. До нашего теперешнего жилья дойдет только к моим правнукам. А до какой-нибудь Франции и вовсе непонятно когда.

Не смотря на довольно активное и широкое освещение темы, среди эвакуированных вспоминать замерзших и все, что за ними последовало, не принято. Негласный молчаливый запрет. Ни мама, ни папа, ни Вовка (он теперь тоже живет тут, неподалеку), ни его мать на любые мои попытки что-то вспомнить не отвечают – мнутся, жуют губы и отводят глаза. Диня и Саныч, с которыми мы переписываемся, на бумаге не касаются темы ни единым словом.

Только бабушка иногда, если родителей рядом нет, соглашается переброситься парой фраз. Но у нее все в жизни происходит от любви, от безбожия или от «дерьмократов». А зима, кажется, от всего сразу.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив