Кровавая Мэри
![топ 100 блогов](/media/images/default.jpg)
Опубликую здесь ещё один мой рассказ, написанный ранее...
КРОВАВАЯ МЭРИ
Я еду в трамвае и смотрю в окно (скорость движения – все равно что
идти прогулочным шагом).
Небо – черное, снег – желтый. Когда-то на уроке рисования,
кажется, в третьем классе учительница спросила: «Какого цвета
снег?» И мы наперебой радостно закричали: «Белого!» Однако
учительница не обрадовалась, а наоборот, почему-то разозлилась. Не
скрывая раздражения, она забурлила:
- Да присмотритесь внимательно! Снег бывает голубым и фиолетовым,
розовым, серым, зеленым, бежевым – каким угодно, но он почти не
бывает белым.
Теперь я понимаю, как она устала от детских стереотипов, втолкованных нам в детских садах, а тогда просто запомнил: надо всматриваться во все, что вокруг, самому разгадывать каждый предмет, не доверяя этот процесс никому.
Так вот, под скромными лучами рыжих фонарей снег – желтый. Дома – сизые, мрачные, увешаны гирляндами светящихся окон, облака – мутные. Елки не пахнут, трубы не греют, сердце превратилось в булыжник. Это сегодня – день такой. А завтра, возможно, будет всё иначе. Будет морозное синее небо, снег – серебряный, солнце – долгожданное, холодное, ослепляюще-белое, щеки девушек – клубника и персики, и смех, как глиссандо на ксилофоне, и легкий скрип шагов по утоптанному снегу, и воздух, словно идеально начищенный хрусталь. Нет, уж точно не завтра, не знаю, когда. Потому что за последние дни мир изменился. Я узнал, что я – дерьмо. Скажете: не велико открытие. Нет, ошибаетесь, это не просто открытие, это потрясение и катастрофа, потому что ничто не предвещало, не видно было никаких предпосылок, во всяком случае, мне не видно. Это выяснилось внезапно, и теперь у меня вместо твердой дороги под ногами хлипкий мост, качающийся над бездной. Я не представляю, как мне с собой дальше жить, потому что выяснилось: я ничего про себя не знаю. Я больше не могу себе доверять. А как жить с непредсказуемым, ненадежным человеком? Оказывается, я могу предать – это я-то, который в своей жизни большего греха, чем детская кража десятки из бабушкиного буфета, не знал. Мне повезло – было веселое, благополучное детство, я спокойно обошел рифы подростковых крайностей: с нунчаками не ходил, травкой не баловался, не панковал, внеплановым потомством не обзавелся - родители могли сплюнуть через левое плечо. Поступил на экономический в универ – короче, все довольно ровно. Были, правда, некоторые напряги с комплексами, но у кого их нет. Я всегда был принципиальным: подруги друзей – табу, без средств индивидуальной защиты к девушкам не приближаться. Когда мой друган Макс завел роман с замужней Наташкой, я ему три месяца нервы мотал: да как ты смел, да как ты ее мужику в глаза смотришь, а они были едва знакомы. В общем, стоял на страже общественной морали.
А тут дернула меня нелегкая на зимних каникулах в Минск съездить
к двоюродному брату Пашке. Он старше меня на 12 лет, а жене его,
Снежане – всего 25. Я ее никогда не видел, только когда Пашка
позвонил, сказал, что женится, удивился - какое у нее имя странное.
Приехал, Пашка меня на своем старом «гольфе» домой отвез. Снежану я
увидел в коридоре, освещение у них голимое, «на землю сумрак пал»,
и стоит она среди курток и пальто, волосы – медовый водопад, губы
так четко вырезаны, словно над ними Микеланджело трудился, глаза
черные (потом оказалось серо-зеленые, но зрачки расширены почти до
краев). Я про себя удивился, а потом взял себя в руки – «ну
привет», «это Николай, мы зовем его Ник – а это Снежана» - и
понеслось. На выходных мы втроем мотались по городу, в кафешке в
Троицком предместье славно посидели, на балет сходили,
«Сотворение мира» (не Мариинка, конечно, зато декорации – одно за
другим огромные живописные полотна, да такие, что стоило пойти
только на них посмотреть). Потом еще три дня я сам по городу бродил
– накручивал спирали по обесснеженным мостовым, согревался чашкой
кофе и снова вышагивал под серым влажным небом, кружил по мостам
через грязную речушку Свислочь и отгонял, как назойливого ночного
комара, мысли о ней, о Снежане. Я говорил себе: «Стоп» и «Только не
это» и «Она же Пашкина жена» и «Не смей» и пытался сторговаться с
собой на «Вот бы мне такую встретить». А заканчивалось тем, что я
все время твердил ее имя, играя буквами: «Снежок, Снежинка, Снежка,
Нежная-Снежная, Снежана из Нежина, Снежана изнеженная, Снежана для
Жана, а Нику – Вику» и прочая дребедень, до жара, до бреда.
А в четверг Пашку услали в командировку в Москву на неделю. В
пятницу вечером мы со Снежаной после ее работы договорились
встретиться у Макдональдса и дальше решать, куда двинуть. Погодка
была еще та – то дождь, то вымокшие бледные хлопья, думать было
сложно, понеслись в театр Янки Купалы. Спектакль оказался на
белорусском, Снежанины попытки перевода были яростно обшиканы, и
нам ничего не оставалось делать, как сбежать. Закатились в
«Алькатраз». Когда я увидел, как она танцует, настроение стало
совсем хреновое. Понятно было: мне такую никогда не встретить,
другой такой просто не может быть. И дело не в том, что она
когда-то занималась спортивными танцами – мало ли кто занимался, ее
тело просто материализовало музыку, каждый акцент отражался в ее
движениях и остановках, летали медовые-бедовые волосы, пульсировала
спина, оставляли зигзаги электрических разрядов бедра, чертили
каббалистические знаки руки. И я поплыл. Я больше не думал, мой
мозг ушел в режим ожидания. Меня трясло, я обвивался вокруг нее,
пьянел от исходящего от нее жара, я не помнил ни имени своего, ни
фамилии. Пока мы ехали домой на такси, я, как сумасшедший, кричал
себе «Нет! Нет!», а тело ныло и твердило «да, да, только да». Дома
она включила приемник - какую-то местную FMку, у нас обоих был
сушняк после клубных коктейлей, и мы заливали в себя пепси
стаканами, а казалось, что это шампанское – так кружилась голова.
После нескольких композиций (тумц-дынц) дали “All by myself” Селин
Дион, Снежана сказала: «Боже, это моя любимая», я подошел к ней,
это был наш первый танец вместе. Она уткнулась головой в мое плечо,
щекотнув мои губы волосами – и всё, мы полетели в пропасть.
Остаток ночи я не спал, мой мозг словно висел в космическом
вакууме. Я то боялся пошевелиться, чтобы ее потревожить, то
принимался легонько скользить пальцами по ее коже, она оживала, и
мы снова улетали, словно пытаясь заставить отступить утро. Но оно
всё равно настало.
- А почему тебя зовут Ник, а не Коля? – спросила Снежана.
- А что, тебе нравится, как звучит Коля?
- Нет, мне нравится Ники, как звала Кшесинская Николая Второго.
Мы нанизывали слова, рассыпали их и собирали мозаикой, боясь
заговорить о главном. В ванной я увидел в зеркале свои
всклокоченные волосы, тени под глазами и наконец сказал себе: «Ну и
что ты наделал? Что теперь?» Ответа не было. А внутри, подобно
«Кровавой Мэри» (только вместо водки спирт), плескалось обжигающее
стопроцентное осознание вины, полностью перекрывшее алые волны
страсти. Я выпил коктейль залпом, страсть и вина перемешались, одно
уже не отделить от другого. Совесть, где ты?
Я вышел из ванной, увидел, как одевается Снежана и крикнул:
«Давай я сделаю кофе по-ирландски!» Где-то внутри томатный сок
затопил все ожоги, наделанные чувством вины.
Выходные мы провели вместе, дважды звонил из Москвы Пашка,
Снежана разговаривала с ним легко, ласково – наверное, как всегда.
Я слушал, а внутри взрывались бомбы ревности. «Да ты совсем
очумел», - говорил я себе. Так, в чаду, зарывшись в снежанины
волосы, очерчивая губами тысячи линий по ее нежнокожим ногам и
отзывчивым бедрам, я прожил два дня. В понедельник она ушла
на работу, а я снова пошел шататься по улицам под мрачным небом,
брюхатым снежными хлопьями. Оказавшись без Снежаны, я снова обрел
способность думать. Точнее, мысли налетели на меня, как воронье на
падаль. Они кололи, рвали меня своими клювами, из души текла кровь,
и мне казалось: вот сам Господь Бог спроси меня сейчас, что мне
важнее – любовь к Снежане или раскаянье в своем предательстве, я не
смогу выбрать. Я оказался настолько слаб, что не мог от нее
оторваться не смотря ни на что. Хотя один раз мелькнула идея:
бежать на вокзал, менять билет и уносить ноги домой, чтобы не
множить этот кошмар. Но едва мне представилось, как приедет Пашка,
станет выяснять, почему я сорвался раньше времени, как я по
телефону буду объяснять Снежане свое бегство – понял: не
могу.
Накануне Пашкиного возвращения я почти не спал ночь. Я понимал,
что это конец, сжимал Снежану до боли, не давал ей спать, не
отпуская ни на минуту. Она шептала мне: «Какой ты классный, Ники»,
«У тебя красивые руки, даже форма ногтей идеальная», а я зудел
одно: «Как я теперь без тебя? Что делать?» Наконец не выдержал и
спросил:
- А ты бы могла выйти за меня замуж?
- Ники, я для тебя старая, тебе же двадцать.
- Чушь, пять лет ничего не значат. Апполинария Суслова была старше
Розанова на двадцать.
- И что: из этого вышло что-то путное?
- Вообще-то нет.
- Ну вот.
Она произносила какие-то слова, успокаивала меня, говорила
комплименты, а я чувствовал, что в ее губы бьется прозрачная
бабочка недосказанной истины, силился уловить главное – и не
мог.
Пашка вернулся утром, заскочил домой принять душ и переодеться.
Он торопился и, к счастью, мне не пришлось с ним разговаривать. Он
только бросил: «Ну как, не устал еще от Минска?» Я сказал «Нет, что
ты, отличный город» - и он усвистал на работу. И одновременно
я отчетливо понял, что больше не увижу Снежану, не смогу
дотронуться до нее, она будет рядом, но, как говорится, «абонент
недоступен».
Надо же, какие мы оказались актеры, вели себя так, будто я
только вчера приехал. Снежана пошутила, что пока Пашки не было, я
целыми днями изучал город – прямо совсем дома не бывал (резво это у
неё получалось — так шутить).
Только когда я уже ехал в поезде и за окном проносились
пригородные станции, глядя на темнеющее небо, на хмурящиеся брови
черных ветвей деревьев, я вдруг понял, что оставалось скрытым тогда
за словами Снежаны – одна простая правда: «Я не люблю тебя». Это же
элементарно, Ватсон.
И вот я еду в трамвае. Я не был в Питере всего две недели, а кажется, что прошло десять лет. За эти десять лет я узнал, что это за безумие – такая любовь: любовь-боль, любовь-шквал, прыжок с небоскреба, горячечный бред, тело без башни, распухшие губы, дрожащее сердце. Я узнал, что я – не то, что о себе думаю. Я – пропасть, я - выгребная яма, я – обиталище сверхновой звезды, я – терра инкогнита. Узнаю ли я когда-нибудь, каков я на самом деле? Не знаю. А пока во мне «Кровавая Мэри», но помидорная мякоть улеглась почти ровно, а над ней плещется, разливается эта жгучая, непрекращающаяся боль – стопроцентная вина.
|
</> |