Конкурсный текст: Мяумуары среднего возраста

mirnaiznanku — 15.08.2012
Спустя неделю, в восемь сорок пять пополудни я проклял село Порхово с окрестностями его. Я проклял болота и комаров его, грязь и собак его. Зудящих мух, токующих лягушек, коров, лениво шлепающих по спинам слепней, и гнусаво мекающих коз. Скрипящие полы, скрипящие двери, ставни и кровлю, отвратительно теплое парное молоко, понос от этого молока, обнесенную бурьяном рассохшуюся будку с пошлой дыркой-сердечком, болотистую воду из колодца, подъем в пять утра и привычку к вытиранию рук о подол. Я пожелал всему этому катиться в тартарары.

Обиженный на весь мир, я забрался в отсыревшую от холода постель, под два гнусно пахнувших клеклых одеяла, и горько себя пожалел. За мутным стеклом шушукались старые березы. Мне было так плохо, что даже хорошо.

А на следующее утро явилась Кошка.

Я готовил завтрак, привычно побеждая газовый баллон: покачать из стороны в сторону, а потом сообщить ему строго определенный угол к горизонту. Так меня наставляли хозяева.

Кошка проследовала через наклонную плоскость сеней и уселась перед холодильником-инвалидом. Задрала голову, изучая ржавое «ЗиС», прищурилась, и перевела взгляд на меня. В сумерках ее глаза отсвечивали тревожным цветом осенних салатовых листьев. Взгляд был равнодушно терпелив, как у учительницы младших классов. Ну ладно, кошка. Не хорек же, и не волк. Посидит и уйдет, кормить ее тут никто не собирается.

Я вывалил яичницу в подвернувшуюся тарелку и двинулся в комнату. Есть под внимательным взглядом почему-то было неуютно. Но Кошка проскользнула вместе со мной, так небрежно и естественно, словно иначе и быть не могло. Теперь она светила салатовым взором из-за экрана ноутбука. Воплощенный упрек, призыв к натужному труду. Я принялся подсчитывать среднюю норму выработки, необходимую для представления докторской к защите по осени. И зачем я приперся в это село? Чего мне в городе не писалось? Как будто в городе у меня меньше одиночества, столь необходимого для бесценного творчества... Ладно, хватит стенать, значит так: пять глав, примерно по восемь параграфов каждая... то есть надо писать в день по параграфу. Да чего там писать, просто скомпоновать статьи и пару разделов из книжки. Успею. За неделю норма выработки из-за перманентного простоя увеличилась, но не злокачественно. Ну еще по дню на введение-заключение, ага. Итого сорок два дня. А остается еще полтора месяца, так что для ровного счета сегодня можно пойти и погулять. Идти гулять не хотелось. Яичницы тоже не хотелось. Не хотелось звуков и ярких пятен природы, нагло заглядывающей в низкие окна. А больше всего не хотелось Кошки.

- Невозможно работать! – объяснил я самому себе. – Пойду за молоком.

Кошка идти со мной отказалась. Просто улеглась на продавленный диван, легонько облизала черную шкуру, пару раз сощурила длинные глаза и уснула. Вытаскивать животное за шкирку и бросать в лопухи я остерегался. Может, она бешеная. Или лишайная. Кошка с презрением фыркнула во сне, перевернулась на спину, потянулась, демонстрируя черный живот, подчеркнутый белыми меховыми стрингами.

Дуся, ежедневно поставлявшая мне якобы полезное парное слабительное, копалась в огороде.
- Тут ко мне кошка прибилась, - начал было я. – Черная...
- Чёрноя? – местные умудрялись вставлять «о» и «ё» даже в слова, в которых этих звуков отродясь не было. – Чёрноя ёсли, так я не знаю... У нас всё полосатои ходют, катькин-то Дональберто полосатой, от него всё полосатои... Ой, чай ты слышол, год-то назад дачники из дому-то Якова кошку привезли, персицкую аль турецкую, не помню уш, дёнёг, говорили, стоит страшнох. А Дональберто ее и тово... – Дуся мелко захихикала. – НарОдила им персицка полосатох.
- Дак, чай покорми ёё, - Дуся наставляла бессмысленного горожанина. – Молока поест, или каши дай. Я вот тебе сейчас свою вчерашну собёру, Пашко-то вчерася пьяный вернулся, спатё заволилсо.

Я вежливо улыбнулся.
Домой я возвращался груженый не только молоком, но и плошкой вчерашней каши с комком желтой сметаны. На месте Кошки я бы ограничился молоком, хоть от него и понос. Миновал Пашку. В припадке вины перед семьей, Паша орудовал электрическим триммером, косил траву у ничейного развалившегося дома. В лопухах гнил остов «Запорожца». Рядом, пошевеливая кувшинным выменем, ожидала накошенного обеда коза Мариелена в розовом собачьем ошейнике.
Кошка по-хозяйски вытянулась поперек дивана. На шум хлопнувшей двери среагировала равнодушно, как хозяйка гостиной, которой лакей принес чаю с бисквитами. Ела деловито, но без жадности. Благодарности не проявила.

- Поела? А теперь пошла вон, – я распахнул дверь в сени. - Иди, иди, мне работать надо. К местным иди. А я не такой. Злой я, и животных не люблю. Вообще никого не люблю.

Кошка вспрыгнула на стол и затаилась за экраном ноутбука. Вот так – хочешь работать – работай. Я деловито пошуршал оттисками, раскрыл какие-то файлы. Невыносимая скука сдавила гортань. В сущности, неплохие ведь результаты... – уговаривал я себя, - стыдиться нечего. Но попытка вызвать интерес к собственной работе проваливалась. Хорошо, - сдался я, - зайдем с другой стороны. Зав.отделом... зав.отделом... – помахивал я воображаемой морковкой. Безрезультатно. Скука, хуже того, апатия разливалась по телу тепловатым киселем. Я даже точно знал, откуда этот кисель на меня льется – из самого темечка, плавно обволакивая, застывая, липко остекленяя. Но под салатовым взглядом не забалуешь. Я открыл новый файл и принялся за работу.

«В этой точке города была куча неба. Очень много неба. Оно занимало две трети взора, куда ни взгляни...» Я недоуменно уставился на произведение рук своих. Но глаза из-за экрана светили с одобрением. Духота, мучившая меня всю неделю в наглухо задраенной избе, исчезла. Запахло черемухой. Швырнуло ветром в лицо лепестковый снег вперемешку с дождем...

...Она была фантастически умной дурой. Ее великодушие бежало впереди ума и трезвого расчета с победным изяществом олимпийского чемпиона, обращая всю ее незаурядную прозорливость в никчемную труху. Как виртуозно и жестко сыграла на этом моя бывшая, - вдруг пришла свежая в своей простоте мысль. Словно знала, что Тома никогда не решится ни на какую подляночку, даже самую мелкую. А я на Тому злился. Вместо достойной борьбы за меня взяла и отошла в сторону. Как всегда болтливо и вдохновенно она несла высокую чушь о том, что это должен быть только мой выбор... а потом сделала свой – села в поезд и уехала навсегда.

Я, как дурак, примчался на вокзал. Перрон пах смолой, беляшами и классической драмой. Паровоз под парами, креозотный морозец и моя героиня на перроне, Анна Каренина с меховой муфтой. При ближайшем рассмотрении муфта обернулась полосатым котенком.
- У нас не случилось общего ребенка, так пусть у нас будет общий котенок, - приподняв невидимую вуаль, заявила моя ненаглядная ломака.

Черт, как же я злился на нее за эти последние минуты. Не знаю, чего я ждал. Что побежит за мной, забыв в поезде чемодан? Что бросится под паровоз? Что сюда же примчится моя жена, и они заспорят вокруг меня, кто из них меня больше любит? Да чего угодно, но только не возни с бессмысленным котенком, появление которого еще и предстояло объяснить жене. Раздражение захлестывало меня, блокируя взрывную боль предстоящей разлуки.

А, так вот как все эти воспоминания связаны с кошкой. Котенок Кузя. Ну да, Тома назвала его Кузей – простенько и для нее нетипично. Я не повез Кузю домой, заехал к другу и подарил котенка его дочке, Лизочке. Все еще злясь. Эта злость не оставляла меня еще долго, ровно столько, чтобы свыкнуться с мыслью, что Тому я потерял навсегда.

Кошка понимающе кивнула.
- Думаешь, Тома сделала это специально? Чтоб я злился, но зато мне не было больно? – с недоверием спросил я. – Да брось, она просто любила мелодраму.
Должной убежденности в моем голосе не было.

Вечером, отужинав сметаной и куском докторской колбасы, Кошка пристроилась в ногах моего дивана. В доме разлилась мирная тишина. Недвинувшаяся с места работа перестала давить на мозг гранитным укором. Словно я исхитрился за сегодняшний день сделать что-то очень полезное.

***

- Похоже, ты поселилась у меня надолго, - сказал я примерно через неделю, сделав перерыв в своих праведных, но не связанных с диссером трудах. Воспоминания продолжали толпиться, складываясь в интригующий паззл. Каждый вечер я читал Кошке вслух все, что успел написать за день. Она слушала внимательно, всегда молча. Кстати, это было действительно странно – я никогда не слышал ее голоса. – Не пора ли дать тебе имя? Думаю, местные обязательно выбрали бы тебе что-то вроде Изабель.

Кошка презрительно чихнула. Видимо, Изабелью ей быть не хотелось.
- А зачем ей имя? Кошка, она и есть кошка, у этой дуры же паспорта нет, – раздался в моей голове голос Саши.
...«Всякая лаконичность чревата категоричностью. Всякая пространность чревата скукой, - заявил Саша, отбрасывая в сторону какую-то статью.
- Это ты о чем? – я далеко не всегда успевал за полетом его ассоциаций.
- Да вот, думаю... Как же все изменилось. Раньше читал чужие статьи, ничего не понимал и думал – какой же я дурак. А теперь читаю, ничего не понимаю и думаю – ну и какой дурак это писал? – выдал тот не очень связное пояснение».

Саша умер через шесть месяцев после гибели его жены в дурацкой автокатастрофе. Рак желудка, сгорел, даже сам не заметил. Все эти полгода он продолжал клясть свою жену за глупость. Как была дура, так от своей дурости и умерла, будь она неладна. Он вообще с ней много говорил, с покойницей. А я как раз развелся, так что Саша не боялся нарушить семейный очаг, заходил часто. Поговорить с женой. Я частью слушал, частью пропускал мимо ушей. Он меня утомлял.
От жены ему осталась кошка – назойливое, грязно-черное создание без имени. Вернее, имя-то у нее, скорей всего, было, но при жизни жены Саша этого имени не запомнил, а потом уже поздно было. Кошка методично блевала по углам однокомнатной квартиры, чем вызывала неизменное возмущение аккуратиста-хозяина.

- Опять эта дура мне спать не давала, - так он порой приветствовал меня на работе. Я никогда доподлинно не знал, кого он имеет в виду в данный момент – свою кошку или свою покойную жену.
- Так избавься ты от нее, - раздраженно советовал я, делая простейший выбор в сомнениях.
- Да надо бы, надоела, сил нет, дура проклятая,- покладисто соглашался Саша. И продолжал жить с кошкой.
За пару месяцев до Сашиной смерти я заехал к нему, проведать. Наткнулся на него, желтого и худого, сидящего перед подъездом. В руках – плошка с вареной рыбой.
- Дура пропала, со вчерашнего вечера нету. Вот, жду, устал на любой шум дверь открывать.
В это время в подвальном оконце раздалась возня и появилась пропащая, еще более пыльная и неопрятная, чем обычно.
- Ах ты же и дура, - воскликнул Саша с облегчением. – Хоть бы скорее сдохла!

Мы поднялись в квартиру, кошку немедленно стошнило свежесъеденой рыбой на диванную подушку.
- Слушай, - Саша явно хотел меня о чем-то попросить. – Ты это, ну, когда все кончится, ну ты понял... Ты кошку возьми себе, а? Чтобы не пропала. Жалко же дуру.

Я принялся бормотать, что все будет хорошо, и он скоро поправится. И нечего тут, понимаешь, разводить трагедии. Саша стоял на своем – кошку возьми, а? Я согласился, неохотно, поперек сердца. Понимая, что нарушить обещание, данное умирающему другу не смогу. Скорей всего не смогу.

Кошка оказалась животным большого гуманизма. Она великодушно исчезла навсегда в день похорон.

- Ты хочешь сказать, что ты – это она и есть? – спросил я Кошку, дочитав. – Да тебя тогда еще и на свете-то не было, не выдумывай.
Кошка пожала плечами и занялась ежевечерними процедурами вылизывания перед отходом ко сну.

***

- Тебе не кажется, что пора сесть на диету? – поинтересовался я недели через три. – Может, тебе необходим моцион? Что ты сидишь вечно, как привязанная? Думаешь, я без тебя ни на что не способен?

Кошка на дусиной сметане и мясных обрезках заметно покруглела, хотя костями и изначально-то не бряцала. Теперь же она напоминала бархатную табуретку на меховых лапах. Нет, бархатный пуф, поправил я сам себя. Мое замечание насчет возможной диеты она проигнорировала действием – продолжала наворачивать все, что дают. Строгим взглядом пресекая малейшие попытки урезать порцию. Единственный моцион, который она признавала, это короткие прогулки, как я догадывался, по естественной кошачьей нужде.

- Эх, неправильная ты женщина, Кошка, - я решил позаигрывать с молчальницей. – Вот, помнится, Тома всегда думала о диетах. Хотя ей это было и ни к чему...
...«Только сумерки женского разума гарантируют существование души» - напечатал я и надежно задумался. Что-то я глубоко копнул. Да еще и вбок.

Впрочем, у Томы в разуме действительно царили сплошные сумерки. Ну а как иначе объяснить, что единственный эмейл, полученный от нее, упал мне в почту ранним утром, когда я торопился в Шерему, провожать Мишку Штайна навсегда в Америку?

«Привет, как там наш Кузя? Очень хочется, чтобы все у него было хорошо. Поцелуй его от меня». Ну а чего еще писать-то, не баре мы, хватит с нас и этого. После пятилетнего-то молчания.

Она что, в зеркале волшебном подсмотрела, что Лизочка Штайн, вошедшая к тому моменту во вкус грозного тинейджерства, заявила своим замотанным отъездом родителям, что без Кузи через океан не полетит? Не полетит, не полетит, и плевать ей на папину профессорскую позицию, сдохните все, я тут останусь. С Кузей.

Полосатый котеночек к тому времени вымахал в матерого бандюгана, против которого местный Дональберто был бы что плотник супротив столяра. Родители опасной в своей безутешности мамзели побросали полусобранные чемоданы и принялись выправлять Кузе необходимые проездные документы. Дело осложнялось еще и полной беспородностью вывозимого достояния. В результате ксива «Кузя Штайн, национальность – кот, породы русский камышовый» обошлась им в круглую сумму, но чего не сделаешь ради дитяти с разбитым сердцем. Еще большую брешь в бюджете отъезжающих пробила специальная клетка с автоматической кормушкой-поилкой.

И вот именно в тот день, когда Кузя Штайн должен был удалиться в университетский городок Урбана-Шамплейн, штат Иллинойс, моя бесценная пропажа решила поинтересоваться, как у него дела.

Не в силах осознать грандиозную невозможность, а главное – вопиющую бессмысленность этой случайности, я таращился на комфортабельную клетку, в которой увозили Кузю Штайна. Мишка истолковал мой долгий взгляд по-своему и очень неожиданно для меня.
- Старик, да не волнуйся ты, – хлопнул он меня по плечу. – Все с твоим Кузей нормально будет. Как приедем, тут же его в ветклинику на учет поставим. У меня пока с деньгами негусто, ну да зарплату же дадут, выкрутимся.

Я попытался переварить оборот «твой Кузя». «Моим» Кузя был полчаса, пока я волок его с вокзала до мишкиной квартиры, чтобы сдать Лизочке. Последующие пять лет Кузя принадлежал семье Штайнов.

- Тебе ведь его Тома подарила, да? – Мишка смотрел в сторону. – Да все хорошо будет. Ладно, бывай старик, как приеду – сразу пришлю свой мейл, нам ведь статью доделать надо.

Подбежали его женщины, поцеловались, поворковали-мурлыкнули на прощанье. И все они сгинули.

С Мишкой я переписывался – по работе и просто так – почти каждую неделю. Ездил к нему несколько раз на пару месяцев в научную шабашку. Он никогда более не упоминал имени Томы. Да я, честно говоря, до случая в аэропорту вообще был уверен, что он и не знает ничего. Каждый год, как подкатывает католическое рождество, Мишка присылает мне скан открытки, адресованной «мистеру Кузе Штайну». В ней ветеринар Кузи желает ему пушистого хвоста, острых зубов и чудесного мурчливого настроения.

- Как ты думаешь, - спросил я Кошку про прочтении. – Зачем он присылает мне эти открытки? Хочешь, покажу? Я их все сохранил!

Кошка с издевательской вежливостью потаращилась в экран, где Санта Клаусы везли в своих санях разноцветные кучи бутафорских косточек и бархатных мышек.

***

Через месяц паззл сложился. Люди, о которых я думал, что они прошли сквозь мою жизнь, как пассажиры через трамвай, уютно устроились в его замысловатых детальках. Тома, Мишка, Саша... да мало ли их. И меня ничуть не смущало, что из паззла исчез я сам. Мое великолепное «я», торчавшее Эйфелевой башней посреди всей моей жизни, растворилось без остатка, а собственная посредственность, о которой я порой стыдливо подозревал, совершенно перестала меня волновать. И вообще, кто сказал, что воспоминания должны быть о том, кто вспоминает? Воспоминания должны быть, по определению, о тех, кого вспоминают!

- Ну, ты довольна? – спросил я Кошку, дочитав. – Знаешь, кто-то из великих сказал, что книга становится интересна многим, если адресована одному человеку. Но он ничего не сказал о том, что будет с книгой, адресованной... нет, даже продиктованной... кошкой! Но нас ведь это не волнует, правда?

Кошка отреагировала вяло.

- А я тебе говорил, что надо меньше есть! – сегодня я не желал принимать никаких оправданий дурного настроения. – Ты посмотри, до чего ты разъелась, а? Ведь уже на стол вскарабкиваешься через стул!

Кошка молчала.

- Ну что, спатиньки пора? Ах ты моя сладкая толстушка! Давай я тебя на диван перенесу! – я попытался подхватить ее под круглый живот. Кошка решительно пресекла это амикошонство, шваркнув когтистой лапой мне по руке. Переваливаясь, подобралась к краю стола, очень осторожно спикировала на стул, а оттуда, минуя пол – прямо на диван.
- Ну вот и умница, - согласился я. – Все-таки физкультура.

Кошка утомленно промолчала.
Я уснул моментально и видел во сне толпу лиц. Я всех их любил когда-то, просто забыл. Или не подозревал, что люблю. А еще в моем сне бродили Кошка и Кузя. Только не тот, американский бандит, гроза почтенного нейборхуда, а теплый полосатый котенок, продрожавший у меня за пазухой все полчаса, пока я вез его к Мишке Штайну.

***

Я проснулся от шепота берез за окном. И по этому самому забытому шепоту понял – Кошки нет. Часы показывали три утра, за окном развалилась непролазная темень, неведомые обитатели которой шебуршились, ухали, присвистывали. Взяв карманный фонарик, я вышел за порог, освещая себе кусок пространства, достаточный лишь для того, чтобы шагнуть.
- Кошка? Кошка? Ты где? – выл я в циклопические заросли бурьяна, болиголова и молодых березок. – Ты что, обиделась? Я тебе еще много расскажу!
Так я бродил до восхода, столкнувшись поутру с Дусей, выгонявшей Ночку на выпас.
- Ты чё такой смурный, а? – испугалась Дуся. – Я ажни шугнулося, крашё в гроб ложут.
- Кошка у меня потерялась, - поделился я сокровенным.
- Давно ль? Три часа всёво? – Дуся рассмеялась. – Да вёрнетсо, чай, погулять пошла, к Дональберто! А не вернётсо, у бабы Шуры, вишь Марианка-то, пятерых принёсла, любого бёри, мало ль их-то!

Я взял банку с молоком и отправился восвояси, поняв, что местные моей трагедии не поймут. Поначалу я бросался в сени на малейший скрип. Потом разыскал в рюкзаке взятую на всякий случай пачку мальборо и скурил ее всю, в ожиданиях, на крыльце. Забытый вкус сигарет с готовностью отозвался сухой полудой по рту.

- Так, да? - бормотал я. – Все выслушала и ушла, да? Бросила, да? Как Тома? Как Мишка? Как Саша? Все бросают, ну да и правильно... кому я нужен, даже кошку не смог сберечь... Ничего не сберег...

Мое вытье складывалось в бессмысленную суеверную мантру. Может, она ушла, потому что я не вспомнил что-то очень важное? Тома, помоги! Ты всегда была готова меня утешить...

- Научи меня жить напоследок, я сам научиться не смог, - Тома откликнулась моментально, словно ждала моей просьбы. Что там было дальше, у ее любимого поэта? Сколько раз она читала мне эти строки, а я просто пережидал ее неуместные поэтические пароксизмы. Что, что там было?
- Мяумуары читаю твои, мемурра, - всплыло в памяти. Потом опять пробел. – Прогуляйся по клавишам, полосатый хвостище таща... ибо лучше всего, что пишу я, твое шшшшшщщщщщ...

Я должен был вспомнить... Тома!
- Больше нет у меня ничего, чтобы страх превозмочь, в час, когда тебя заполночь нет и ощерилась ночь, - сложилось, наконец, недостающее. И я принялся творить неистовую языческую молитву.

Просидел, бормоча, на крыльце до звездного озноба, но усталость взяла свое. Вернулся в комнату, раздраженно скинул на пол клеклые одеяла. Уснул, как был, в одежде.

***

Утро ворвалось в мой сон беспардонным сиянием солнца и щебетом птиц. Я осознал раньше, чем проснулся – ее нет. Пошебуршил в пустой мятой пачке мальборо. Вспомнил, что вчера накурил полную консервную банку бычков на крыльце. Выполз.

На крыльце сидела Кошка и деловито ждала. Банка с бычками была презрительно опрокинута.

- Господи, - забормотал я, не в силах поверить явлению. – Ты вернулась, да? А я не курю, ты не думай, это вчера Пашка заходил, так он же пьянь... Мальборо вот принес, купил в автолавке...

Кошка равнодушно перетерпела мой монолог. Поднялась, потянулась.
- Ну вот разве же так можно, - с интонациями Дуси, рассказывающей мексиканский сериал, продолжал я, - ну разве можно так пропадать? Ведь исхудала-то как вся!

Кошка и вправду исхудала. Живот опал и провисал. Надо же, мелькнуло в сознании, всего полтора суток не кормил, а как с мордочки-то спала!

- Ну пойдем, пойдем со мной, - причитал и причмокивал я, - там и сметанка есть, и колбаска, а сегодня в автолавке печеночку обещали. Будешь печеночку, моя сладкая?

Кошка взглянула на меня, требуя внимания. Я послушно замолчал.

- Со ммммнойуюю! – мяукнула она призывно. Я обомлел. У нее был высокий, смешной, сопранистый голос. – Со мнооойййююю! – повторила Кошка. Видимо, для тех, кто не понял с первого раза.

И она повела меня. Гордо распушив хвост, она вела меня через разбитую дорогу, сквозь бурьянные заросли, туда, где щерился противотанковыми надолбами бывший свинарник, разобранный местными почти до основанья.
- Милая, а может супчику поешь? – жалобно блеял я. – Ну погуляем попозже, ты посмотри, как исхудала. Ну ведь одни глаза! Покушаешь – и немедленно пойдем гулять!
- Со мнооойююю! – настаивала Кошка, ведя меня в самый дальний угол свинарника, единственный, сохранившийся. Там торчал остов дощатого короба, то ли бывшая емкость для кормов, то ли приют усталых поросят.
- Мооой... – гордо сообщила Кошка, остановившись перед деревянным вместилищем. – Моооой...

На дне полусгнившего короба, в останках соломы возился маленький полосатенький котенок. Дохнуло вокзальным креозотом, ветром с лепестками черемухи... у нас будет общий котенок... не бросай ее, пропадет же... ты что, старик, все будет хорошо...
- Так вот оно что? – рассмеялся я. – Ты, значит, решала свои собственные проблемы? А я перед тобой сердце открывал, коварная?

На душе стало празднично, словно увидел в небе вязку воздушных шаров, сбежавших от продавца.

- Ну что ж, пойдемте мамаша, вам надо хорошо питаться, - продолжал я.

Кошка выжидательно молчала.

- И знаешь, мы еще успеем эту дурацкую диссертацию. Шестнадцать дней, по два с половиной параграфа в день – подумаешь, бином Ньютона, - продолжал я. – Мы ж теперь... уххх!

Кошка выжидательно молчала. Я заволновался.

- Да как ты могла такое обо мне подумать? И Кузю твоего заберем! Вот прямо сейчас его и заберем!

Кошка довольно замурлыкала.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив