кий от обою сотвори волю Отчу?
mmekourdukova — 20.08.2015Медведь, вернувшись из России, пишет про сравнительную мораль .
Для меня то, что он пишет (о русских высоких нравственных идеалах, остающихся утопией, и европейских всего-лишь-нормах, которые НА ДЕЛЕ соблюдаются) не ново, про это ещё Достоевский писал. Для меня поразительно лишь то, что, по рассказам Медведя, буквально каждый церковный чел в России, от деревенской прихожанки до епископа, задавал ему вопрос – а что, правда, что у вас там на Западе чисто Содом и Гоморра? Или даже прямо – ну и как же вы, бедненькие, живете там посреди вашего Содома и Гоморры?
Да так и живем. Те двенадцать лет, что я постоянно живу здесь, суть самые спокойные двенадцать лет в моей жизни в отношении Содома и Гоморры (я знаю, что мораль – это не только о сексе, но поскольку именно этот акцент выдвигается на первое место прихожанками и епископами, то пусть, пусть будет такой акцент).
Так вот. Если я и жила когда в Содоме и Гоморре, то это было давно, с середины 60-х до середины 80-х. Я с десятилетнего возраста регулярно сломя голову бегала от эксгибиционистов (и хорошо, если они были только эксгибиционистами), выходивших на утренние прогулки в парк культуры и за гаражи. Я ежегодно слышала всё новые истории о жертвах маньяков, каковых жертв каждой весной собирали по паркам и оврагам как подснежники, и каковых маньяков (если их вообще ловили) судили в закрытых заседаниях и ни под каким видом не освещали в прессе. У меня была школьная подружка, сосед которой за тонкой стеночкой водил к себе баб и учинял оргии с расчетом, чтобы она всё слышала, и постоянно предлагал ей тоже попробовать. Первые порнографические фотографии, отечественного производства, я увидела в двенадцать лет, и принесла их в школу и раздала всем желающим моя одноклассница. Ещё одна одноклассница уже в пионэрском возрасте не просто жила половой жизнью, но торговала собою, как ее мать и старшая сестра, и забеременела в седьмом классе. А уж что я, с тех пор как выучила русский алфавит, читала на всех заборах, стенах и колонных портиках, о том и говорить нечего, все знают. Да и неграмотность не спасла бы. На каждом шагу, публично, адресно, на улице, в магазине, в транспорте, любой взрослый мужик любой даме, девчонке или отроковице мог в любую минуту выразить свои чувства вслух в любой форме, не рискуя ровно ничем, даже общественным порицанием. В Питере, конечно, значительно полегчало. Надписей, например, стало на порядок меньше, и почти исключительно в общественных сортирах и подворотнях, а не прямо везде. Дядьки, внезапно распахивавшие полы длинных плащей, почти исчезли. Но гнусные предложения открытым текстом прямо на улице или в транспорте были по-прежнему частью нравственного пейзажа.
(а про «добрачные и внебрачные» я вообще не буду говорить, ладно? Понятно, что они были, есть и будут, для меня показателем здоровья национальной сексуальной морали являются не они, а вот этот фон, воздух этот, которым вынуждены с рождения дышать ВСЕ, даже самые высоконравственные, даже девственники).
Воздух этот у нас в Европе (и в стране маво проживания, и в других странах) бесспорно, стопудово, несравненно чище. Брань в общественных местах – крайне редко (матерная брань, сравнимая с богатством родной речи – вообще никогда), гнусностей в свой адрес я не слышала никогда, ни разу. Предложения совместно предаться греху могут иметь место, если гуляешь не теми улицами, но оскорбительными и нецензурными они не бывают никогда. Надписи и наскальную графику можно наблюдать разве что нарочно отправившись ее разыскивать в афроевропейские кварталы, да и то куда им до нас. Что же касается маленьких девочек, (российскую статистику по которым хотела бы я увидеть! хотя бы по тем случаям, которые заявлены и раскрыты!) так вот, ситуацию с маленькими девочками на Западе как нельзя лучше отражает дело Марка Дютру. Вернее, не дело, а социальный резонанс. Тогда, в 1996-м, на ступенях Дворца Юстиции стихийно возникло нечто вроде мемориала – огромные фотографии Мелиссы и Юлии, двух школьниц, замученных Дютру, и море венков с надписями на всевозможных языках. Фотографиями этими был тогда уклеен весь Брюссель. Даже за окнами частных домов и ветровым стеклом автомобилей можно было видеть портреты девочек, которых оплакивала вся страна. Волна митингов прокатилась по многим городам, белый марш в более чем 600 000 участников прошёл по Брюсселю с требованием справедливого воздаяния монстру. Импровизированный мемориал с постоянно обновляющимися свежими цветами просуществовал на террасе Дворца Юстиции не менее десяти лет. Потом он рассосался, отчасти по случаю реставрации фасада, но девочек помнят все. Имена Мелиссы и Юлии стали чем-то вроде национальной святыни, символом неприятия зла и насилия.
Вот такой Содом и Гоморра. Ну что ещё вам рассказать про здешний воздух? Как-то я однажды увидела большой рекламный баннер о каких-то суперпрекрасных презервативах – он исчез через несколько дней. Как-то однажды, в рамках очередной (да, глупой, да, выброшенные средства) культурной акции, я видела на пл. Стефани корову в натуральную величину, всю оклеенную гипсовыми Распятиями и херувимами. Она постояла с неделю, ее не разбивал никакой энтео, ее просто тихо и быстро сняли (а прочие, небогохульно украшенные, коровы стояли по городу, кажется, с полгода). Как действуют эти механизмы очистки воздуха, я не знаю, но они несомненно действуют.
Для меня вот эти два менталитета, один с высоким сияющим идеалом, до которого почему-то никак не допрыгнуть, и другой – вроде и без сияющего идеала, но с твердой, как бы саморегулирующейся, нормой – это и есть «А как вам кажется? У одного человека было два сына; и он, подойдя к первому, сказал: сын! пойди сегодня работай в винограднике моем. Но он сказал в ответ: не хочу; а после, раскаявшись, пошел. И подойдя к другому, он сказал то же. Этот сказал в ответ: иду, государь, и не пошел. Который из двух исполнил волю отца?»
Мф. 21 (28-31), три дня назад, кстати, читалось.
|
</> |