Капитан Барбоскин (1/4)

Уже более десятка лет состоял на военной службе капитан Барбоскин. Собственно, настоящая его фамилия Полкашин, но когда-то, в первые еще года его службы, кто-то назвал его Барбоскиным, и эта кличка заменила его фамилию до такой степени, что даже полные почтительности фельдфебеля докладывали своим ротным, что вот-де в Барбоскиной роте заведено так и так…

Вышедши из военного училища, Полкашин сразу попал в военные действия в Туркестанском крае, потом перевелся на Кавказ, где принимал участие в русско-турецкой войне, наконец попал в Ахал-Текинскую экспедицию, которою и закончилась его боевая служба. Промыкавшись больше десятка лет в степях и горах, в песках и снегах, Полкашин вынес из этого мыканья рану шашкой в голову, рану в руку штыком, изрядные ревматизмы, «детский, нутряной», как он называл, кашель, неунывающее расположение духа и несколько своеобразные взгляды на все вообще и на себя в частности.

Когда последняя экспедиция кончилась, наступившие мирные времена застали капитана Полкашина совсем не приспособленным к мирному образу жизни. Хотя начальство и аттестовало его всегда храбрым и дельным офицером, но еще и в военное время признавало за ним «некоторые маленькие странности», оказавшие влияние на служебные успехи Полкашина и явившиеся совсем неуместными в мирное время.

Сначала Полкашин решил, что это только в «России» так на него смотрят, а в Туркестане, где он начал свою службу и где сложился его характер, — там «совсем по-другому», почему он и поспешил перевестись опять на свое первоначальное место службы. Оказалось, что Полкашин ошибся: и в Туркестане много изменилось против прежнего…

Существует анекдотический рассказ о командире, который, приведя роту с войны, держал ей приблизительно следующую речь: «Ну, ребята, довольно теперь пустяками заниматься, а починимся, почистимся, да и, с Богом, за настоящую нашу службу-матушку примемся». Полкашин тоже решил, что прежняя его служба, когда он умирал от жажды со своими солдатами в хивинском походе, замерзал в горах Азиатской Турции, свалился с бруствера под шашкой текинца, штыками своей роты отражал конную атаку туркмен, — все это пустяки в сравнении с трудностями и требованиями службы мирного времени, когда «никоим чертом» не узнаешь, чего это инспектирующие генералы кипятятся, кричат и предъявляют требования «точно к юнкеру в училище». Ведь это только юнкера должны знать тактику, так как она необходима для производства в офицеры, но ему, Полкашину, совершенно не нужна эта наука: он уже, слава Богу, немало воевал и ни разу не видал, чтобы кто-нибудь делал так, как учит тактика.

Толкуют тоже, что он делает неуставные построения роты. «Ну скажите, ради Бога, — ворчит Барбоскин, много уже лет не смотревший в устав, — рота ходила, останавливалась, делала все что следует, а тут вдруг „не по уставу”… Только в стихотворениях нельзя своими словами, а команда — не стихотворение. Это все „штабные”…»

Жил Полкашин всегда цыганом, не заводил ни мебели, ни посуды, ничего из того, что есть даже во всяком маленьком хозяйстве: ему и некогда со всем этим возиться, да и незачем: ведь есть для этого офицерское собрание, которое даже чайной посудой снабжало Полкашина, когда к нему собиралось 2—3 товарищей. Зато рюмок у него всегда бывало достаточно, и без употребления они у него не застаивались. Водка для капитана была предметом первой необходимости; без нее было тускло и в глазах, и в сердце. Вообще, по мнению Полкашина, без водки строевому офицеру обойтись невозможно: «Штабным, ну тем можно шампанское и портер, а „нам строевым” — водку и пиво, иногда местное вино». Предложить капитану портеру или заграничного вина — значило почти обидеть его.

Так как водка для Барбоскина была источником сил и веселого настроения, то он никогда не бывал ни в бессилии, ни в удрученном состоянии духа. Правда, кроме его роты у него не было никого и ничего, что бы могло его радовать или печалить, а его собственная 32—33-летняя особа, одутловатая, с ревматизмами и катаральным кашлем, заставляла его думать о себе меньше, нежели о приготовлении к смотрам…

В один прекрасный сентябрьский день все офицерство батальона, и в том числе Барбоскин, было взволновано приказом в «Русском инвалиде», извещавшим, что в батальон выпущен из военного училища подпоручик Таргин. Батальон стоял в одном из тех городков Туркестанского края, где небольшое число офицеров гарнизона и администрации да несколько чиновников составляют лучшее и единственное русское общество в городе, почему всякое увеличение этого общества от души приветствуется всеми членами и подает надежды на некоторую новизну, необходимую там, где все известны и переизвестны друг другу.

Все ждали Таргина как источника новостей, новых развлечений и рассказов, как человека осведомленного, «что творится там, в высших сферах». Ротные командиры ждали его еще как сильного, сведущего работника, который поможет в старом и укажет кое-что новое в постоянно совершенствующемся военном деле. Каждый из них даже очень настойчиво указывал и адъютанту, и батальонному командиру на необходимость назначить Таргина — именно в его роту. Один только капитан Барбоскин относился к этому назначению равнодушно, и батальонный командир, чтобы не обидеть никого из трех просивших его о Таргине ротных командиров, назначил подпоручика именно к четвертому — Барбоскину. Прочитав неожиданно об этом приказ, ротные сначала решили про себя, что Барбоскин — «политик», но потом сами устыдились своей несправедливости и решили, что «Батя», как они называли батальонного командира, «большая умница».

Таргина ждали очень нетерпеливо и офицеры, и батальонные дамы. Наконец в один из тех прекрасных дней средины октября, которые бывают только в Туркестане, он прибыл в батальон. Явился он совершенно неожиданно, когда всякий говор о нем почему-то затих для того, должно быть, чтоб после возобновиться с новой силой. Тихонько и скромненько пошел он пешком с почтовой станции в канцелярию батальона, где адъютант уже приготовлялся «закрывать лавочку». Адъютант немедля сводил его на квартиру командира батальона, где Таргин представился своему новому начальнику и узнал, что он назначен в роту капитана Полкашина. Таргин решил, что и адъютант, и командир, и жена командира все очень милые люди, и что теперь надо заодно явиться капитану Полкашину. Таргин вышел из квартиры командира и очутился в центре русской колонии. Площадь была окружена жалкими мазанками, в которых ютились офицеры батальона; некоторые из этих мазанок, очевидно, происходили по прямой линии от сартовских саклей и только русскими энциклопедистами-солдатами были приведены в несколько «христианский вид».

— Эй, братец, — обратился Таргин к проходившему мимо солдату, — где живет капитан Полкашин?

Солдат сделал недоумевающее лицо.

— Такого нет, ваш-бродь, — доложил он.

— Как нет?

— Так точно, нет, ваш-бродь. — Есть у нас капитан Зеленов, капитан…

— Да капитан Полкашин, командир 3 роты?

Унтер-офицер, стоявший поблизости и слышавший этот разговор, осмелился вмешаться:

— Дура ён, ваше благородие!.. Капитана Барбоскина не знашь, — строго обратился он к солдату.

— Барбоскин, — обрадовался солдат, — дозвольте я проведу ваш-бродь.

И солдат, пройдя площадь, провел Таргина по закоулкам, потом остановился пред типичной сартовской калиткой и толкнул ее. Таргин вошел в маленькую комнату с земляным полом, со сложенным очагом, пред которым, при свете, проникавшем сквозь маленькое окошечко, возился солдат, очевидно, «казенная прислуга».

— Капитан дома?

Денщик живо обернулся и, раскрыв пред Таргиным низенькую двустворчатую сартовской работы дверь, прибавил:

— Пожалуйте, ваш-бродь.

Таргин сильно согнулся и вошел.

Шел 3 год «мирной» службы Полкашина, и бедный капитан чувствовал, что творится что-то неладное, что он не попал в надлежащую колею. Сначала ему казалось, что «это так только: еще не наладилось», потом вину он видел в «России»; но и перевод в Туркестан не помог ему: дело не налаживалось, и капитан начал «сумлеваться», как выражались солдаты.

На вид казалось все хорошо: рота на хорошем счету, все инспекции сходят благополучно, ротный писарь пишет ротную отчетность и капитан ее подписывает с полной верой, что там написано именно то, что надо, начальство говорит «хорошо», но так говорит это «хорошо», с таким растягиванием и не то вопрошающим, не то недоумевающим взглядом, что капитан и сам начинал думать, что действительно как будто не все хорошо. Сомнения начинали мучить его и в служебной, и личной его жизни. Во всех своих походах он всегда рекомендовал своим товарищам, молодым ротным командирам, и своим артельщикам и каптенармусам «начхать» на всякие книги и на всякую отчетность и чувствовал справедливость и уместность такого совета. В трудные минуты походной жизни он с легким сердцем и даже некоторым удовольствием отдавал приказание для облегчения вьюков и подвод сбросить прежде всего «в тартарары», всякую «по́гань», во главе которой стояла ротная канцелярия. Теперь же сделал большую уступку: он признал необходимость всех «листов о припасах», «книжек артельщика» и т. д., только объявил фельдфебелю, что «это дело ротного писаря, пусть там пишет, что следует, а я уж подпишу… только смотри ты у меня в оба…» И тем не менее капитан чувствовал, что здесь что-то не так, что с его стороны «есть какая-то нехватка», и что надо что-то исправить.

Вот тоже «солдатские книжки»: прежде из его роты люди умирали от солнечного удара, замерзали, гибли от тифа, от туркменских шашек, от турецких пуль и гранат, а были ли у них книжки, интересовалось ли высшее начальство этими книжками, капитан не помнил; кажется, что книжек даже не было, хотя по закону они должны были бы быть; но его роты жили, работали, получали деньги и все, что следует, тратили, служили и умирали как будто без книжек. А вот в прошлом году малярия очень косила народ, у него в роте тоже умерло 4 человека, и канцелярия потребовала их книжки, и потом вернула с предписанием о неправильном ведении этих книжек, с выговором в приказе, да еще потребовала с него семь рублей денег, которые якобы по этим книжкам значились, хотя Барбоскин знал, что будь эти люди живы, то ни в каком случае не считали бы за ним 7 рублей, скорее даже наоборот… Но по книжкам выходило, что он должен, не доплатил солдатам.

«Они там полагают, — ворчал капитан, подразумевая под „они” высшее начальство, — что я обдеру солдата, если не буду писать в книжку, дела на честность не понимают; привыкли к своим канцеляриям».

Прежде, ни в одном походе он ничего не записывал. Правда, он клал солдатские деньги в тот же карман и на тот же зеленый стол или заменявший его в походе барабан, как и свои собственные; он издерживал их и проигрывал в штосс с равным успехом, без зазрения совести объявляя приходившему к нему за деньгами солдату: «Подожди, братец, нет денег; выиграю скоро, тогда приходи».

И солдат уходил, как будто даже радуясь тому, что его деньги пригодились командиру на проигрыш. Зато когда Барбоскин выигрывал или получал жалованье, то праздновала вся рота. Завелось даже обыкновение, что раздача солдатских денег происходила в дни получения содержания капитаном, или когда денщик его извещал, что «наш барин выиграл».

Раньше такой порядок вещей казался совершенно нормальным, как и то, что Барбоскин «на всякий случай» объявил словесно своим наследником роту, а своими душеприказчиками фельдфебеля и своего «субалтера», как его называли солдаты. В полку знали о таком завещании и, умри Барбоскин в военное время, — все было бы исполнено в точности. Теперь все как-то перевернулось, и Барбоскин чувствовал, что распоряжения его и солдатским, и своим собственным имуществом как-то неудобны, неуместны, не согласны с духом времени. Бедняга не знал, что ему делать, чтобы все было «как следует»… И прежде случалось ему проигрывать в карты; раз, накануне серьезного дела, он даже револьвер проиграл и участвовал в деле без всякого оружия, если не считать тупой сабельки, которую он даже не вынимал из ножен в течение всей кампании. И все знали об этом проигрыше и шутили самым добродушным образом, расспрашивая Барбоскина, что он будет делать, если на него наскочит «турка». Барбоскин отшучивался, грозя, что «после дела» он возьмет реванш и снимет с шутников не только револьверы, но даже и штаны…

Теперь все это изменилось: играющих стало очень мало, да и на тех смотрят как-то особенно. В присутствии командира играть в штосс уже нельзя, а если и сыграешь без него, то потом слышишь: «Вы, капитан, все поигрываете!.. Смотрите доиграетесь!» «Странно! Очень странно!» — ворчал Барбоскин, но где-то в глубине его души начинало шевелиться сознание, что, в сущности, странен он сам, что за ним есть какой то недочет, какая-то «нехватка»: неумелость, непонимание или что-то в этом роде.

В таких случаях капитан выпивал, но и тут не находил уже полного удовлетворения.

Ведь вот в походе случалась выпивать и по две бутылки в день, и всегда он считался отличным офицером… «А теперь, небось, говорят: „Барбоскин благовыпивает”; ну что ж!.. Ну, и благовыпиваю, а рота у меня вне разряда по стрельбе… Вот если бы я пьяным в строй выходил… А то пью ли я натощак или после обеда, — дело мое. Ты вот, — продолжал размышлять Барбоскин, обращаясь к какому-то невидимому оппоненту, — по утрам чай пьешь, а я не могу — у меня катарр — я утром водки стакан выпью, и иду на службу и все вижу, все понимаю и дело делаю… Ты с детьми своими и женою дома развлекаешься, а я в походах больше десятка лет отбарабанил: нет у меня ни жены, ни детей», — со злостью вслух заключал Барбоскин, иной раз так громко, что даже денщик заглядывал из кухни в «горницу»… Но, увидев, что барин, привстав с ободранной тахты, наливает рюмку из бутылки, стоявшей на простом некрашеном столе, он находил, что все в порядке, — и спокойно удалялся на кухню…

Барбоскин выпивал с сознанием своей правоты и опять ложился на тахту, служившую также и кроватью… Но мысль о том, что «все это натяжка», что на самом деле он не прав, а только подбирает себе оправдания, продолжала грызть его. «В общем — положение все-таки скверное, — рассуждал Барбоскин, — и надо из него выкарабкаться. Вот приедет ко мне Таргин, так все дело и исправлю: ему отдам ротное хозяйство, сдам солдатские деньги, поручу ведение книжек; себе оставлю стрельбу, строевое образование и молодых; подпрапорщику — ротную школу. Играть буду, но только уже теперь правая рука в левый карман ни-ни!.. Свои проиграю и стоп! Солдатские все сдам Таргину».

Что же касается «благовыпивания», — то тут дело казалось труднее: ведь если утром не выпить, так и руки дрожат, и глаза плохо видят, и есть совсем не хочется… Ну, да это дело другое! Вопрос о водке Барбоскин оставил нерешенным…

Небольшая в два окна комната капитана Барбоскина, с кирпичным полом, была не богата ни углами, ни пирогами: знакомая тахта, крытая солдатским холстом, служила постелью, диваном и кушеткой. Некрашеный грязный стол, табуретка с глиняным тазом, истрепанный, валявшийся на полу чемодан-вьюк, ящик с книгами и бумагами да несколько некрашеных табуреток, стоявших кучей пред раскрытым карточным столом, составляли все убранство комнаты; восточная ниша в стене заменяла собою «шкапы», «шкатулки», ящики. Барбоскин считал себя большим хозяином: «Вот, — говорил он, — если сегодня-завтра поход — я ничего не потеряю: стол и табуретки сожгу и испеку на них баранины в поход, ломберный стол проиграю, тахту подарю Гуль-Гулюшке, все же остальные вещи на вьюк — и готов».

В один прекрасный день, после таких размышлений, Барбоскин с удовольствием окинул взором хозяина свою обстановку, и вдруг непривычный предмет поразил его взгляд: пред столом стоял стройный молодой офицер в парадной новенькой форме; ужасная мысль поразила Барбоскина. Он вспомнил, как в 1878 году, придя из похода, они с товарищами праздновали мир; праздновали так долго и усердно, что один из пировавших был отправлен в госпиталь в белой горячке: ужасные видения преследовали больного…

Случай этот взволновал тогда Барбоскина очень сильно. Сидя в тот же вечер в саду и попивая «местное», Барбоскин вдруг побледнел и, указывая пальцем в землю, зашептал товарищу:

— Митя, Митя, что такое?

— Как что, лягушка.

— Настоящая?

— Вот дурень, конечно, настоящая.

— Слава Богу! — с облегчением вздохнул Барбоскин, — а я уже думал, что и мне чудится…

«Чудится или нет?» — подумал и теперь Барбоскин и несколько раз быстро открыл и закрыл глаза, — офицерик стройно, навытяжку, с шапкой в левой руке и перчаткой поперек герба и «отличия», стоял пред ошеломленным, лежавшим на тахте Барбоскиным.

— Г. капитан, честь имею представиться — подпоручик Таргин; являюсь по случаю назначения во вверенную вам роту.

— Таргин, Таргин! — вскочил с тахты обрадованный капитан, — ну конечно, Таргин, я знал, что вы Таргин… конечно, конечно… ужасные глупости… конечно, Таргин… — ведь придет же в голову такая глупость…

Капитан смешался окончательно и, не подав даже руки изумленному Таргину, залпом выпил рюмочку водки и быстро налил другую.

— Прошу, — залепетал он, встретив изумленный взгляд Таргина, и указал на рюмку. — Что? Не пьете? Ну, конечно! Ах, какой я дурак! — быстро заключил Барбоскин, опять залпом выпил рюмку, запахнул полы халата, передвинул на голове маленькую шапочку, которую называл «чаплашкой», и решительно опустился на тахту.

Таргин не мог скрыть своего изумления и во все глаза глядел на Барбоскина; тот в свою очередь воззрился на юного подпоручика… Наступило тяжелое молчание. Вдруг Барбоскин густо покраснел, вскочил с тахты и, потрясая руку Таргина, быстро заговорил:

— Ради Бога, простите… я… извините… понимаете?.. я… Вы… пожалуйста… очень рад… Вы в мою роту… будем работать… да, на пользу службы… очень хорошо… я очень рад… Вы мне много поможете… Мы отстали… Вы свежие… с молодыми силами… Знаете, многое надо изменить… Вы меня простите… я в халате… у нас только на прошлой неделе летнюю форму, кителя… Вы в мундире… в новеньком… как это на вас все аккуратно… очень рад.

Барбоскин начал путаться окончательно. Таргин с ним заговорил о своем деле в роте, о распределении занятий, о том, как расположен батальон, и разговор мало-помалу получил более плавное течение.

Таргин скоро перезнакомился со всеми 18 наличными офицерами батальона, стал ходить в роту, и служба пошла своим чередом…

Барбоскина прежде всего поразила внешность его «субалтера»: сухощавый, тоненький, стройный, белокурый. — Таргин производил впечатление развитого не по летам мальчика, с глубокими задумчивыми серыми глазами, которые точно спрашивали о чем-то своим взглядом. Таргин не франтил, но на нем сидело все так аккуратно, так чистенько и в пору, что, казалось, он сорвался с картины. Сам он был «точно точеный» или «хорошей, тонкой стамеской отделанный», — как выражался о нем Барбоскин, ну точно карандашик из дамской записной книжечки.

Прочие офицеры тоже нашли, что Таргин похож именно на карандашик из дамской записной книжечки, и в батальоне все стали называть его Карандашиком, хотя ни с кем не сошелся он настолько, чтобы дозволить хотя бы маленький намек на амикошонство; скорее, он был сдержан, редко появлялся в офицерском обществе, не участвовал в маленьких пирушках, но пикников и других развлечений не избегал; держал себя немного букой, как бы недоверчиво. На вечерах танцовал недурно, но без увлечения, и, должно быть, старался протанцовать с каждой из дам, чтобы не подать повода к догадкам — кто ему из них больше нравится. Часто сидел дома и читал. Приходящих к нему товарищей принимал радушно, но ни с кем из них в разговоры и откровенности не пускался, так что через 2—3 месяца после его приезда о нем знали почти столько же, сколько и в первые дни.

Капитан службой Таргина был чрезвычайно доволен. Таргин уже больше месяца «присматривался и наблюдал», много слушал, что говорится в ротной канцелярии между ротным и фельдфебелем, посматривал, испросив разрешения Полкашина, в ротную кухню, в ротную отчетность, часто задавал вопросы артельщику, но больше делал все молча, так что артельщик уже начинал чувствовать какую-то тоску и недоумение.

Фельдфебель и прочая аристократия роты тоже воздерживались пока от своего заключения о новом «субалтере»…

В одно прекрасное утро, Таргин на занятиях подошел к курившему в канцелярии роты капитану:

— Г-н капитан, — сказал он серьезно, — позвольте вам доложить, — у нас в роте ротная отчетность и вообще хозяйство идет, как будто, не согласно с «Положением о хозяйстве в роте»…

Полкашин заволновался:

— Знаете, голубчик Карандашик, вот я вам хотел тоже самое сказать; именно так, «не согласно»… Знаете, и Батя мне уже кое-что подпускал на этот счет… И знаете… артельщик у меня жох и ротный писарь тоже хват, но… не согласно, не согласно, вот именно!..

Таргин молчал. Полкашин опять начал путаться:

— Знаете, Карандашик, вы не приезжали еще, а я думал, да, думал… перед вашим приездом… я перед этим в России служил… в N—ском полку… Знаете, Карандашик, возьмите вы на себя хозяйство-то, хозяйство-то это… — заключил капитан и вопросительно-смущенно посмотрел на Таргина.

Тот точно ждал этого предложения:

— Если вы позволите, капитан, я к вам зайду после занятий, и у вас мы переговорим… А здесь… неудобно.

О чем толковали ротный с «субалтером», неизвестно; но толковали они долго; даже на вечерние занятия в роту не пришли, и занятия вел подпрапорщик; только к вечеру они потребовали листы о припасах, книжку артельщика, ротную книгу, долго толковали, считали и около полночи разошлись, при чем капитан вручил подпоручику все свои наличные деньги и еще остался должен около 100 рублей, которые на следующий же день занял и радостно вручил Таргину. Зато, когда к нему обратился артельщик с каким-то хозяйственно-денежным вопросом, то капитан с какой-то хитрой и торжествующей улыбкой отрицательно закивал головой: «К им», — торжественно произнес он, указывая пальцем на Таргина. «К им» же надо было обращаться и по поводу собственных солдатских денег, денежных писем, записи жалования, амуничных и т. д.

Эти новые порядки сначала понравились не всем: прежде других был недоволен артельщик-консерватор, удивившийся и не понявший нового направления, почему он с некоторым скандалом и уступил свою должность другому. Часть роты тоже недоумевала: «На что же теперь, в случае чего, ротному отыграться в карты, — спрашивали старослужащие солдаты, — ежели он „ротные“ и солдатские отдал „субалтеру“». Только когда денщик Барбоскина — Ефим сообщил, что барин «задувает по-прежнему», эти «консерваторы» облегченно вздохнули и успокоились. Наступило счастливое время общего довольства и в роте, и ротой.

Барбоскин торжествовал: раньше каждая поверка, каждая инспекция, каждый смотр — расстраивали его ужасно, отравляли состояние духа, порождали неуверенность и даже робость в храбром боевом капитане. Теперь он шел на все это с видом победителя, хотя, по правде сказать, он теперь знал еще меньше, чем прежде, что у него написано «там» в ротной книге и во всей этой «отчетности». Всем этим заведывал Таргин, и только когда было нужно — звал к себе на квартиру Барбоскина, который и расписывался там, где Таргин указывал пальцем.

Барбоскин видел, что «Батя» знает о новых порядках в роте: он перестал говорить об игре в карты, хотя Барбоскин играл еще сильнее прежнего. И удивительно! — в игре ему тоже везло больше. «Благовыпивания» капитан, конечно, придерживался по прежнему, совесть особенно не упрекала его по этому поводу, а если по временам и являлось какое то безотчетное представление о том, что «так не годится», то капитан быстро успокаивал себя тем, что ведь он одинок, что другого развлечения у него нет, да, наконец, нельзя отстать от старой привычки без вреда для здоровья. И действительно, Барбоскин не мог заняться никаким делом, не выпив с утра хоть 5—6 рюмок.

К Таргину Барбоскин чувствовал живейшую симпатию. Он даже в гости к нему заходил, — очень редко, но все-таки заходил. В этих случаях Таргин угощал капитана чаем, которого тот никогда не пил у других; к чаю подавался дорогой коньяк; подавая для других гостей водку, Таргин приказал денщику для капитана ее не подавать, а ставить специально для Барбоскина купленный коньяк. Барбоскин садился за стол и делал для Таргина две уступки: во-первых, пил чай и, во-вторых, не обижался, что его угощали коньяком, как «какого-нибудь штабного». Говорили они во время этих свиданий очень мало: потолкуют о ротных делах, да и замолчат; Таргин уткнется в книгу, а Барбоскин вынет из кармана карты и начинает метать банк, волнуясь при выигрыше или проигрывая на загаданную карту…

Наступила весна, земля подсохла. Свежий, мягкий воздух был весь пропитан запахом распускающихся почек. Что-то живительное, бодрящее, что-то манящее, обещающее было в струях его. Миндаль и черешня зацвели; урюк начал распускаться, и горьковатый запах его цветов окутал бело-розовые купы деревьев. Ночи стали тяжелы, возбужденные нервы не давали уснуть. Из долгуз, прудов и арыков неслось кваканье лягушек… Лишь только спускался вечер и голубое небо становилось синим, — в воздухе являлись тихие жалобные звуки; они усиливались, росли, сталкивались, сливались в одну странную для непривычного уха мелодию. Они как бы рождались, таяли, замирали и вновь оживали в воздухе, в странном сочетании с жужжанием и писком невидимо реющих в сумраке насекомых и с теми таинственными звуками весенних ночей, о которых киргизы говорят, что это стонет просыпающаяся земля… Лошади в эти дни плохо едят корм и рвутся на волю, в степь; собаки целыми ночами сосредоточенно и напряженно смотрят пред собой, и человеку от этой музыки весенней ночи делается и жутко, и сладко.

С Барбоскиным тоже происходило в это время что-то неладное: дадут ему за игрой карту, он загнет угол или поставит на пе или перепе, и вдруг засмотрится из окна на стоящую во дворе белую купу деревьев, наклонится вдохнуть их горьковатый аромат, и вдруг покажется ему, что давно-давно, он уже и забыл когда, слышал он такой аромат, и тогда было что-то очень хорошее, и был он не один… Как будто возле него был еще кто-то, кто-то очень хороший… Правда, всегда были у него хорошие товарищи, — дурных не было, — но это был не товарищ, а кто-то другой, только Барбоскин не может вспомнить, кто именно… В эти минуты даже пусто как-то становилось у Барбоскина в одной половине груди, — и ощущение этой жуткой пустоты было ему приятно… а потом в этой пустоте сильно, до боли, забьется сердце… И опять это была приятная боль… — И Барбоскин задумается еще глубже и не слышит, — дана его карта или бита, — а очнется и не знает: что же это за штука такая с ним; уж не надо ли выпить рюмочку?.. Но удивительное дело, подойдет к бутылке и видит, что выпить совсем не надо, и даже нет никакого желания…

Необычайность новых ощущений заставила Барбоскина задуматься, он долго размышлял и наконец пришел к заключению, что ему необходимо «встряхнуться», иначе он совсем может «захиреть».

На «встряску» Барбоскин приглашал всех офицеров батальона, но подозрительные дамы не пускали туда своих мужей, почему из офицеров на этом достопамятном вечере присутствовали лишь знакомые игроки и «несемейные», пользующиеся, по-видимому, привилегиею оставаться незапятнанными в каком угодно обществе. Зато много было «вольных», как называют солдаты не военных. Это были по большей части лица, которых до этих пор как будто никто и не видел в городе; были такие, с которыми даже «несемейные» потом избегали встречаться или кланяться на улицах, был даже какой-то господин, пришедший к капитану в одном сартовском халате поверх белья… Это был человек серьезный, который сразу заявил, что «на тамашу глядеть нечего, а надо выпить, да и за банчик».

Но капитан хотел, чтобы его гости сначала полюбовались «тамашой». Во дворе, под деревьями, украшенными развешанными сартовскими фонарями, были разостланы ковры; почетные гости и музыканты с чем-то вроде кларнета, несколькими бубнами и чугунами, обтянутыми пузырем, уселись по краям, оставя середину свободной. Музыканты заиграли что-то «енкроаябельное» (по выражению одного подпрапорщика), и «тамаша» началась. Были тут и актеры — сарты, изображавшие в комическом виде русского казака на базаре, среди соблазнительных для него мешков с табаком, фруктами и другим товаром… Уличенный торговцами-сартами в неблаговидных посягательствах, казак то успокаивал их нежными словами вроде «тамыр», «якши адам», то ругался отборнейшей русской бранью, — и базарный «джанджал» (ссора, скандал) заканчивался вполне благополучно для обеих сторон.

Представление шло и дальше, благодаря импровизаторской способности артистов и отсутствию какой бы то ни было цензуры… Некоторые подробности этого спектакля не подлежат описанию, и, во всяком случае, — предусмотрительные дамы были правы, не пуская к капитану своих послушных мужей… Танцовали мальчики, «батчи», и даже Гуль-Гуль, вопреки обычаям страны, что-то протанцовала и спела под «дутару» сартскую песню о том, как «урус-тюра» объездил все туркестанские города, но нигде не встретил таких милых красавиц, как здесь.

Тамаша закончилась «достарханом» для исполнителей и зрителей: был плов с куропатками, плов с бараниной, каурдак и сушеные фрукты. Водка, пиво, красные и белые местные вина были в изобилии. Когда свечи в фонарях догорели, были принесены лампы… Тихий воздух не колебал пламени, и так как мошки и комары еще не успели народиться, то только разнообразные ночные бабочки сновали возле ламп и иногда падали в тарелки. Гости мало обращали на это внимания; пили и ели на славу; только сам хозяин почти не ел и, казалось, точно к чему-то прислушивался или вдумывался во что-то; машинально опускал он руку на ковер и машинально выпивал все, что было в стакане, не разбирая — вино ли это, пиво или даже водка. Быть может, в этом отсутствии «системы» был не безгрешен господин в халате…

— Капитан, — заявил он наконец громогласно, — надеюсь, вы позвали сюда не для плова и не для тамаши, а для дела.

Барбоскин встрепенулся и ответил, что он будет метать банк, но только не на столе, а вот тут же, на ковре. Сначала против этого раздались протесты, но господин в халате объявил великодушно, что надо «уважить хозяину». Решили «уважить».

Руки плохо слушались Барбоскина; карты валились из них, и господин в халате помогал ему раскладывать их направо и налево. Какой-то юный игрок попробовал протестовать против этой помощи, но господин в халате подавил эту попытку протеста своим зычным голосом.

— Молодой человек, — сказал он внушительно, — у вас еще молоко на губах и ни малейшего представления о… товариществе.

Барбоскин метал недолго: весь банк — его выигрыш за последнее время — был сорван в ¼ часа. Тогда принялся метать господин в халате, а Барбоскин, лежа на локте, смотрел в темноту, черневшую за освещенным кругом. Тоска, но уже без жутко-сладкого ощущения, охватила его, казалось, что-то скверное, гадкое заползает ему в сдавленную грудь. Он видел, как Карандашик ушел среди представления; серые глаза его как будто с укором смотрели на капитана, не имевшего сил попросить Карандашика остаться, так как и сам капитан чувствовал, что оставаться тот не должен.

— Хозяин, хозяин, — раздался вдруг голос банкомета, — берите реванш на понтерах, что же вы точно спать собрались?

Барбоскин взял непослушными пальцами понтерку и, не глядя на нее, хотел подложить под нее куш; но он напрасно искал в копилке и в карманах: там ничего уже, не было.

— Да денег нет, я все проиграл… — вспомнил он и потянул понтерку назад.

— Верю в долг благородному офицеру, — возразил халатник, удерживая руку Барбоскина.

Капитан только отрицательно закачал головой. Господин в халате расставил руки и выпучил глаза с видом крайнего недоумения.

— Для милого дружка — сережка из ушка, — раздался опять чей-то хриплый голос, и в руки капитана была всунута пачка разнокалиберных бумажек.

— Для друга все! — говорил тот же голос… — Сам проиграюсь, а другу дам… Тут 100 руб., рровне-хонько…

Барбоскин не мог припомнить, кому принадлежал этот голос, но деньги взял непослушными пальцами и, не считая, положил куш. В несколько меток все деньги были взяты.

— Везет капитану в любви, — острил халатник.

Бедный Барбоскин ничего не понимал.

— Ефим! — вдруг закричал он и, поднявшись с помощью Ефима, вошел в комнаты, не раздеваясь лег на тахту и моментально заснул. Господин в халате начал было ворчать что-то об обязанности хозяина, но поддержки не нашел, и игра кончилась, когда взошло солнце. Капитан не пошел на утренние занятия, и их вел Таргин.

(Продолжение следует)