1.

В Америке произошло то, чего никто не боялся: инверсия безработицы. Очередь за пособием уменьшилась до самой низкой отметки за полвека. В стране множество вакантных рабочих мест, но никто не торопится их занять. Только за один осенний месяц уволилось больше четырех миллионов. Нигде не хватает рук, ног, головы. Недостаточно кассиров, и магазины переходят на самообслуживание. Мой любимый паб, где подают настоящий ирландский эль и аутентичную жареную рыбу в кляре из того же пива, перешел на укороченную неделю в связи с катастрофическим отсутствием официантов. Но это, конечно, мелочи, доступные невооруженному статистикой глазу. О других, несравненно более трудных проблемах говорят экономисты и спорят политики, надеясь понять, куда делась рабочая сила, когда она вернется и если никогда, то чем ее заменить. Почему после двух лет ковида, после тяжелых людских и материальных потерь, после мучительного карантина люди не хотят вернуться на работу, легко бросают ее и не рвутся найти новую?

— Щедрые пособия и раздача государственных денег, — говорят они, — сделали работу необязательной.

Но вот и пособия закончились, и субсидии иссякли, а ситуация не изменилась. Дефицит трудовых ресурсов становится все более свирепым и повсеместным, а объяснений не прибавилось. Это особенно удивительно, если учесть истерические черты народной психологии, настоянной на истории США, где безработица была национальным кошмаром, а труд воспринимался религиозной категорией и служил нравственным фетишем.

2.

Пожалуй, самым правдоподобным из всего, что в СССР говорили о Западе, был страх перед безработицей. Его оправдывала простая логика: в Америке хорошо живут, ибо там работают, а у нас делают вид. Отсюда следовало, что честный труд — пропуск в светлое капиталистическое завтра. К нему, собираясь уезжать, мы готовились особенно упорно, то есть переводили на английский не только дипломы, но и трудовую книжку. В моей сиротливо значилось два года стажа в пожарной охране. Тем удивительней, что в Америке я быстро нашел себе место грузчика. Соседи поздравили, друзья — позавидовали, хозяева разочаровались, и через месяц я стал безработным, в первый, но не последний раз.

Потеря работы — странное, болезненное и, решусь сказать, небесполезное переживание. Я не справился с испытанием, хотя оно состояло всего лишь в том, что мне велели перекладывать джинсы из одного ящика в другой, стараясь не путать размеры. Даже в 24 года, в чужой стране, с ломаным английским, у меня были амбиции иного рода, но это ничего не меняло. Я стал неудачником еще до того, как выяснил, что значит удача, и свалился с самой первой ступеньки не только служебной, но и социальной лестницы. Вылетев с работы, я провел бессонную ночь и узнал об Америке больше, чем мог найти в том центнере книг, который мы привезли с собой в качестве первичного капитала.

Так я не понял умом, не принял к сведению, а ощутил на своей шкуре, что быть безработным мучительно стыдно, во всяком случае, в Америке. В Европе с этим проще. Я, например, знал симпатичного Карла из Лондона, который продолжил династию безработных, основанную его дедом Ахмедом, сумевшим перебраться из Египта в Англию и никогда об этом не жалевшим. Но Америка, опережая других, сама живет в прошлом, застряв между веком просвещения и эпохой индустриальной революции, она еще верит в Бога, а значит, и в протестантскую этику, уважающую труд как путь на небо.

В начале американской жизни я три раза получал пособие по безработице и каждый раз не находил себе места в очереди. Она делилась на безнадежных, к которым я себя еще не причислял, и обиженных — в костюмах, с портфелями и смущенной улыбкой, говоривших, что они оказались здесь временно, случайно, заблудившись по дороге к деловому будущему. У меня его не было, и

Найдя себе труд по вкусу, как бы редко, туго и скудно он ни вознаграждался, я уже не боялся без него остаться.

— Если ты готов что-то делать даром, — верил я в самодельную максиму, — тебе станут платить.

— Рано или поздно, — ворчливо добавлял внутренний голос, но я его не слушал и, как в конце концов выяснилось, правильно делал.

Но опыт остался. Безработица — социальная травма с тяжелыми психологическими последствиями: стыд страшнее нищеты. Труд — вакантное ярмо, под которое мы торопимся вернуться, ведь без него мы лишаемся обоснования и оправдания. Мы те, кем работаем: должность описывает нас без остатка, она определяет жизненную траекторию, дает ей смысл и название.

Чтобы восстать против этой идущей от Адама схемы, нужно обладать самоуверенностью и самоотверженностью богемы. Леша Хвостенко за это расплатился сумасшедшим домом. Это его не остановило, и по обе стороны океана он пел свой гимн:

Пускай работает рабочий и не рабочий, если хочет, пускай работает, кто хочет, а я работать не хочу.

Но все они — стиляги, битники, поэты — составляли редкое исключение и не принимались в расчет. Пока не пришла пандемия.

Болезнь навязала нам паузу, которая так затянулась, что стала почти неотличимой от образа жизни. Карантин сменил ориентиры и поколебал приоритеты. Для этого понадобилось запереть миллионы людей, лишить их офиса и дать время одуматься. Как только страна затормозила, у нее появились сомнения в привычной иерархии ценностей.

Собственно, протест тлел давно. Каждому нравится ругать коллег, ненавидеть босса и проклинать свою работу. Когда одного автора спросили, как он стал писателем, он неожиданно взорвался.

— В этом нет ничего интересного, — сказал он, — узнайте лучше, как человек стал рабочим на конвейере, упаковывавшим мороженых кур, вряд ли он с детства мечтал о такой карьере.

Неудивительно, что при первой возможности с рынка труда ушли многие из тех, кто тянул лямку рабской, вредной и плохо оплачиваемой работы.

Однако труд — не только вынужденная необходимость. Богатые американцы работают несравненно больше бедных. Так, миллиардер Блумберг, отслужив три срока мэром Нью-Йорка, сказал, что, наконец, возьмет отпуск и три недели будет играть в гольф. Другие и этого не делают — труд им интереснее досуга. Я и сам такой, потому что вырос на девизе «Понедельник начинается в субботу», верил в мистерию труда и считал творческую работу праздником, не представляя себя без нее. А теперь представил — из-за ковида.

3.

Вирус, как черт, работает искусителем. Он будто специально нам послан, чтобы подвергнуть сомнению фундаментальные основы гордой собой цивилизации. Расколов только было склеившийся глобус, ковид навязал изоляцию планете. Разъединив общество, пандемия обрекла всех на одиночество. Даже вакцина не вернула покой и мир, а разломила его на привитых праведников и упорствующих грешников.

Правда, для многих мало что изменилось. Сам-то я и раньше жил за письменным столом, ненадолго отходя к кухонному и обеденному. Но стала другой общая перспектива. Подтачивая все привычное, карантин задает вопросы, которые, по Бахтину, нас волнуют у крышки гроба. Так ли уж важно то, что мы делали, то, во что вколачивали отведенный нам век, и то, что больше всего боимся потерять?

Труд — завеса, прикрывающая нас от себя.

Престиж и статус, пафос и невроз, хвала и хула, унизительный страх провала и жадная жажда успеха, гордыня и уничижение, зуд будней, бремя планов, редкая радость творчества и его частые мучения — все это нам дает труд, отбирая лишь одно: личность без должности.

Вежливые американцы, знакомясь с кем-нибудь на вечеринке, считают неприличным спрашивать человека о роде его занятий. Этикет требует встречать каждого незащищенным и не обремененным постом, принимать его таким, каким он есть — сам по себе, как в бане, бассейне, на курорте. Другими словами — на каникулах. Они, растянувшись на два года ковида, размывают границу между буднями и праздниками, и, чтобы вернуть последним торжественный характер, нужна новогодняя встряска.

Больше всех других я люблю эти зимние дни, обменивающие необходимые хлопоты на волшебные. Постепенно, день за днем и час за часом меняется распорядок дня, включая в себя обильные приметы предстоящего. Достигнув кульминации в бесконечную ночь, разделяющую два года, праздник плавно переходит в обломовскую стадию позднего утра, вкусных объедков, старых комедий, сладкого безделья и бездумного прожигания каникулярных дней. Тем они и прекрасны, что, вычеркнутые из хода жизни, не принадлежат ни будущему, ни прошлому и терпимы к безответственной прихоти. Конечно, главное в каникулах — скоротечность антракта. Но, только научившись хотя бы иногда жить без труда, мы сможем вернуться с работы домой — к себе, чтобы и без нее найти оправдание жизни.

Александр Генис, ведущий рубрики
Нью-Йорк, декабрь 2021 года