Как заразительна свобода!

Днем в редакции меня встретила театральный критик Лида Польская, жена моего друга Юлика Крелина — писателя и врача, и сказала, словно продолжая разговор:

— Ну ты, конечно, будешь завтра на Ярославском вокзале.

О чем речь — я пока не знал, однако образ человека, который бывает там, где что-то происходит, не позволил мне спросить, когда я должен там быть и кого встречать. Но я догадался и стал звонить тем, кто мог знать, каким поездом приезжает Сахаров.

Имени притом не называл, опасаясь, что телефон прослушивают, и разговор может нанести […] собеседнику.

О страх, ты — мир!

Они (кто это? Коллективный организатор нашей жизни. По существу, захватчики условий) добились своего — встроили-таки в конституцию человека то, к чему он был, увы, предрасположен.

Гром, молния, голод, мор, Бог…

Это база страха. Современная история моей страны показала, что оплодотворенные большевистской параноидальной идеей сохранения власти из ряда вон заурядные вожди добились в короткий срок того, на что природа тратит тысячелетия. Они расширили дареный ею ассортимент из пяти чувств: «зрение, слух, осязание, обоняние, вкус», шестой — «страх».

Его испытывали все, включая создателей. Были, правда, не лишенные его, но преодолевающие его. Эти люди, способные к осознанию, а значит, нравственному сопротивлению, были злейшими врагами, потому что страх не заставил их полюбить власть. А власти хочется только любви униженных ею.

— Боря! — звоню я Борису Мессереру, полагая, что они с Беллой могут ответить на мой вопрос. — Ты не знаешь, когда завтра приезжает Академик?

— Академик в высоком нравственном смысле?

— Да.

— Не знаю! — говорит Боря и вешает трубку.

Преодолевая шестое чувство, набираю справочную службу вокзала и ловлю себя на мысли, что мне хочется изменить голос, спрашиваю, когда приходят поезда из Горького.

В три часа ночи, в пять и в семь. Как-то так.

Надо взять фотоаппарат Canon FI, пленку проверить, портативный магнитофон Sony, уложиться и поспать. А тут этот подарок.

Ночью я встаю, не зажигая света. Пью кофе, одеваюсь и слышу обиженный голос:

— Ты куда? К жене? Ха-ха. Передай привет.

На вокзале встречающих нет. Узнав, что СВ-вагон есть в семичасовом поезде, возвращаюсь домой.

— Не пустили тебя?.. На меня тоже не рассчитывай. Не бойся, ложись…

Будильник я поставил на шесть, и когда выехал на Садовое, увидел машину с дипломатическими номерами, едущую в сторону Ярославского вокзала.

Угадал.

На скамейках в неудобных для этого позах спали сограждане, до чрезвычайности чистый дворник с бляхой стоял, опершись на метлу. Увидев меня с фотосумкой, он до странности информированно, но дружелюбно махнул рукой в сторону платформы, стоящей отдельно за путями, и сказал:

— Туда беги. Ваши все уже там.

Наших как раз на платформе не было. Одни иностранные журналисты с магнитофонами, фото- и видеокамерами. Перебравшись через пути, я подбежал к месту, где кучковались корреспонденты, и поднял руки — бежать к лестнице было неблизко. Из солидарности коллеги втянули меня на платформу, и я увидел второй план — в тени… Если бы это была опера, то можно было бы этих персонажей, оснащенных любительскими камерами, назвать хором.

Никто еще не приехал, а они уже снимали тех, кто только собирался снимать.

Коллеги внимательно смотрели на меня. Было очевидно, что им неизвестно, из какого вагона ждать появления.

Зная, что в этом поезде «спальный вагон» с двухместными купе в середине состава, я побежал по перрону. Я чувствовал себя лидером и был уверен, что никто меня не обгонит.

Первой из вагона вышла Боннэр. Засвер­кали фотовспышки.

— Что вы тратите на меня пленку? — в своей дружелюбной манере сказала Елена Георгиевна. — Сейчас выйдет Сахаров, его и снимайте.

И через несколько секунд в двери вагона появился Андрей Дмитриевич в слегка покосившейся светлой цигейковой ушанке.

Блицы и накамерный свет осветили Саха­рова. На перроне послышались крики: «Что вы столпились? Дайте пройти!» Сквозь вокзальный шум Сахаров давал первое интервью после ссылки.

Я снял его и записал на магнитофон его слова. Так что по смыслу и букве точно, но без сахаровских запинок.

Он рассказал, что им установили телефон, которого не было, и они поняли, что будет разговор.

В Горький по этому телефону позвонил Горбачев и сообщил, что Андрей Дмитриевич и Боннэр («Он неправильно произнес фамилию моей жены») могут вернуться в Москву.

Сахаров поблагодарил Михаила Сергее­вича и тут же немедленно сказал, что его очень волнует судьба политических заключенных. Что недавно в заточении погиб Анатолий Марченко — замечательный человек и борец за права человека.

Для нашего рассказа эта деталь настолько важна, что я опускаю все подробности летучего разговора на вокзале и провожания четы, которую на «Жигулях» встречал художник Борис Биргер.

Опускаю подробности моего появления в квартире №68 на улице Чкалова (вычисленную по сожженному почтовому ящику), дверь которой была, впрочем, не заперта. Я предъявил Елене Георгиевне фотографию Сахарова, снятую мной 3 марта 70-го года, с автографом, и чудом уцелевшую в странствиях по газетам. Она, увидев дату, написанную рукой академика, сказала, что познакомилась с Сахаровым в тот же год, не позже.

На сахаровской кухне мы посидели и договорились с Андреем Дмитриевичем об интервью для «Литературной газеты».