Как я покупал "Левайс" в советской "Березке"

dunduk_culinar — 04.09.2019 Как-то раз в студенчестве меня приспичило поменять мой мосшвейпромовский гардероб на заграничный. Точнее говоря, "достать" фирменные джинсы, которые я прежде видел разве что на картинках или на студентах-иностранцах в нашей общаге.


В те времена "достать" что-либо "фирменное", не угодив в милицию, можно было у фарцовщиков или через знакомых, которым посчастливилось соприкоснуться с забугорьем. Благо, наш общежитский Жорж был и фарцовщиком, и знакомым в одном флаконе. К нему я и отправился - со второго этажа университетского Дома аспирантов и студентов на шестнадцатый.

- Жорж, да ты с дуба упал! – печально произнес  я  в пространство комнаты Жоры, соперничающей по аскетизму с кельей шаолиньского монаха. – Двести пятьдесят рублей за джинсы, которые в магазине стоят  десятку?

Жора мигом прибрал развернутый для показа «Левайс» в пластиковый пакет с иностранной эмблемой и, как обычно, влез в скорлупу своих фирменных черных очков.
- Ага, в магазине! Ага, «Левайс» за червонец! Чего же ты ко мне припёрся?

Я, конечно, погорячился. В ближайшем от нас торговом центре «Черемушки», где несколько лет назад Эльдар Рязанов снимал эпизоды для своей «Иронии судьбы», продавали что-то похожее на джинсы. Такое «похожее», что натянув их в примерочной, я перестал быть похожим на себя.

Отсчитав на кассе не 10, а 25 рублей, я едва доковылял до общежития, ощущая себя не столько в джинсах, сколько на дыбе, и тут же утопил покупку в ванне с горячей водой, чтобы устранить запах неведомой мне синтетики, произведенной из ушей мертвого осла.

25 рублей составляли половину моего месячного бюджета, формируемого денежными переводами от родителей, которые наивно полагали, что я получаю ещё и стипендию. Однако троечникам  и хвостистам стипендию не платили, что существенно осложняло мне жизнь. Вынутые из ванной, просушенные утюгом и превратившиеся в семейные трусы «джинсы» за 25 рублей добавили в мою осложненность что-то вроде той самой  философской печали, с которой я отправился к Жоржу на поклон.

Похоже, печаль как-то подействовала на общежитского фарцовщика. Или мне так показалось. Во всяком случае, сначала Жорж сбросил цену за «Левайс» до 220 рублей, потом до 200 и даже готов был отдать их в кредит, поменяв местами «утром деньги – вечером стулья». Но в итоге вручил мне в рассрочку пластиковый пакет – очень модную по тем временам вещицу,  и совершенно бесплатный совет: наведаться в валютную «Березку» при гостинице «Россия».

- Там этот «Левайс» как раз и стоит десятку – только долларов, конечно, - просветил меня Жорж. – Однако запомни (тут Жорж сильно понизил голос):  в «Березку» надо идти с утра, перед открытием. Или - сразу после обеденного перерыва. Обязательно смешайся с толпой иностранцев, и сам прикинься иностранцем. Для начала без долларов иди, чтобы КГБ не накрыло. Что? Где взять доллары?

Жора покрутил пальцем у виска и выставил меня за дверь – с модным пакетом, за который я ему остался должен 5 рублей.

Двумя курсами старше училась одна моя знакомая полька по имени Ирэна. Загогулины пока что непонятного, неведомого и, наверняка, долгого пути  к уголовно наказуемой американской валюте выпрямлялись, можно сказать, на глазах. Ведь  Ирэна не только училась двумя курсами старше, но и жила двумя этажами выше.  К тому же от дружественной нам Польши в те времена вовсю уже попахивало «Солидарностью» Леха Валенсы, что в теории предполагало наличие у поляков запрещенных в СССР дензнаков.   Но самое главное – в белом и пушистом теле Ирэны, которое просто взывало утонуть в нём, как в горячем и ласковом облаке, жила необъятная доброта. Грешно было этим не воспользоваться, тем более что доброта Ирэны была бескорыстной. И я воспользовался, просяще протянув руку.

- Десять долларов? –  переспросила Ирэна с сильным польским акцентом: - Но у меня нет десять долларов, есть только сто.

Комната Ирэны являла собой что-то вроде польской пасторали, словно бы из уютного деревенского дома какой-нибудь Мохначки-Нижны перенесли на улицу Шверника не только характерные для сельского быта тарелочки, полотенца, рюшечки и прочие пусечки, но и щемящую душу непосредственность. После студенческих гульбищ – с отварной картошкой, с курицей в соусе или без, с винегретами и оливье, с «Андроповкой» для кавалеров и с «Арбатским» для дам, эта непосредственность обезоруживала желающих помыть за собой посуду. «Не надо портить праздник, - говорила Ирэна, переходя на польский:  – Чего око ни виджи, тего серцу ни жаль». Я это помнил, когда она среди плошек, соусниц, сахарниц искала злосчастные доллары – и вот  вчетверо сложенная купюра, сулившая, как минимум, пять лет тюрьмы, уже жгла мой плотно зажатый кулак.

Я уходил от озабоченно смотревшей на меня Ирэны словно бы в мир иной, в закрывающиеся ворота которого вот-вот вобьют гвозди. Когда на следующий день с толпой иностранных зевак я переступил порог «Березки»,  райские кущи недосягаемого импорта, которым нынче забито любое сельпо, повторили ощущение ускользающего бытия. Благо, ещё на входе невероятным образом меня отсканировал  какой-то не по-халдейски одетый халдей.

- А ну-ка, пошел отсюда, - прошипел он мне в ухо, фальшиво улыбаясь балаболящим сэрам и сэрухам. – Это магазин для иностранных граждан.

Так произошло моё возвращение на грешную землю из почти что заграничной Нирваны, куда, честно говоря, я бы ни за что больше не сунулся. Хотя разок всё же пришлось.

На закате горбачевской перестройки, в самый, можно сказать, пик пустеющих полок и талонов на сахар, моей персоной заинтересовался второй секретарь американского посольства по имени Кеннет. Мы сначала посидели на американской «Dacha» в Серебряном Бору, где он расспрашивал о моём житье-бытье  в столичной партийной газете, когда-то проводившей Бориса Николаевича Ельцина  из МГК КПСС на госстроевские выселки. Затем отправились «погулять» по территории посольства – острова изобилия посреди погрязшей в нищете и перестроечной неразберихи Москвы.

В посольском супермаркете, напомнившем мне ту самую «Березку», но уже космического масштаба, мы как бы случайно наткнулись на жену Кеннета Канделарию -  колумбийку по происхождению и по духу.

Во мне ещё был жив испанский язык – лет пять прошло после окончания журфака, не больше.  И я заговорил на нём с Канделарией, тщательно произнося шипящие, соблюдая спряжения глаголов, расстановку прилагательных и высоту обертонов. Я даже не говорил, я пел на чистейшем кастильском наречии, изредка присыпая его латиноамериканизмами, чтобы колумбийка съехала с катушек не сразу. А потом таки уложил её наповал, цитируя прибаутки из «Cien años de soledad» Маркеса, которого в своё время прочёл в подлиннике, чтобы разобраться в заковыристой сути латинских фразеологизмов.

Мой словесный понос, полагаю, был вызван реакцией отторжения того, что я увидел на маленьком кусочке американской земли. Но этот же понос растопил Канделарию, как свечу (благо, имя её переводится именно так) – в чем-в чем, но в оттенках женского взгляда я ориентируюсь лучше, чем в потемках той или иной души. Бедняга Кеннет счел за благо передать меня на попечение другого посольского цээрушника, когда после двух или трех семейных party он уловил, что между Канеделярией и мной начинает искрить не по-детски.

Впрочем, говоря словами ведущего криминального цикла "Следствие вели", это уже совсем другая история.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив