Как меня посетили

Часам к десяти вечера, когда с холмов Эпифиза подуло густым
шоколадом и я, стирая влажной тряпочкой кофейные пятнышки мыслей,
стала засыпать, ко мне заявились родственники.
Лариса, младшая сестра бабушки, горестно молчала, как и всегда. Я
вообще не помню, чтобы она когда-нибудь разговаривала.
Были только две повторяющиеся фразы за всё наше с ней общее время.
Одна фраза — «пысай, Лида, пысай» — когда Лариса держала под
умирающей бабушкой судно. И другая — «ешь! ешь, кому говорю! дома
такого не будет!» — своему сыну Женьке, зло толкая его в бок у нас
за столом, где гости.
Лариса «немного того». Не то что «неполноценная» — семь классов
отучилась и ещё в училище вроде; работала, то младшей медсестрой,
то санитаркой; замуж вышла, родила Женьку, такого же слегка
чокнутого, как она сама. (Женька тоже с ней ко мне пришёл,
озирался, моргал, уши красные подрагивают, когда он глотает мой
шоколадный, с холмов, воздух, напрягая небритый кадык).
Ну а что с Ларисой не так? Глуповатая, не сказать глупая, забитая,
про таких говорят — пыльным мешком по голове ударенная; молчаливая
дурочка из переулочка, с нервным тиком: дрыгала порой шеей, резко
разжимая губы.
И всегдашняя тоскливая тревога в глазах.
Улыбку её видела я только на фотографиях с Ларисиной свадьбы.
Свадьба — как будто просто гости собрались: Лариса в плотном
строгом платье, держит перед собой на вытянутых руках рюмку на
очень высокой ножке и со странной весёлой сосредоточенностью
смотрит на жидкость, что в рюмке до краёв налита и едва не
выплёскивается — фотография отличного качества; другое фото —
молодые, обхватив друг друга, целуются так, что лиц их не видно,
паз в паз; гости же посмеиваются : кто тычет вилкой в огурец,
отвернувшись от плотного поцелуя, кто тянется за бутылкой,
переглядываясь с другом — и у всех снисходительные усмешечки.
На третьем фото заметно, что молодые выглядят как-то не молодо, оба
пожилые и некрасивые, хотя им под тридцать или слегка за.
От жениха, звать его Вовка Трошин, даже на фотографии разит
приторным одеколоном — так от Вовки-алкаша всю жизнь будет пахнуть,
так пахнет и сейчас, перебивая шоколадный ветер с моих холмов, и
Вовка задаёт мне тот же вопрос, что и всегда: «ну, как
учисся-то?»
Вовка, не постеснявшись Ларисы, пришёл с сожительницей Верой, тоже
алкашкой, но выглядит Вера празднично, не то, что блёклая Лариса. У
Веры укладка на голове и кружевной воротничок. Она не с пустыми
пришла руками: в пакете сухая жареная курица, бутылка, стопки и
тарелки — как будто у меня нет дома посуды, что ли. И
клетчатое кухонное полотенце!
«Узнала полотенце? То самое, ага! Когда вы к нам с матерью пришли и
ничего не ели-не пили, пока мои тарелки и рюмки не перетёрли!
Думаешь, я ничего тогда не заметила? Заметила, хоть и выпивши была,
и запомнила — на вот, и теперь давай три, чтоб вам чисто было. Ишь,
побрезговали!» — Верка бросила мне в лицо полотенце, и я стала
перетирать её стопочки, они опять были тусклые, а тарелки
засаленные. Но курица пахла вкусно!
Вовке не терпелось выпить — на Ларису и сына он даже не
смотрел.
Лариса вдруг спросила, а как там бочка. Ну, помнишь, Лида дала мне
её красить. Я, конечно, помнила. Лариса тогда приехала на дачу, и
бабушка дала ей задание покрасить бочку в тёмно-красный цвет и с
помощью трафарета расположить на ней крупные белые горошины. В
качестве трафарета бабушка вырезала из плотной бумаги круг. Его
надо было обводить по контуру и закрашивать белым.
У Ларисы с белыми кругами получилось плохо: горошины сбились в
тесные стаи, краска потекла, и бабушка довольно резко высказала
своей сестре, что даже такое простое дело ей нельзя поручить. Бочку
пришлось заново красить, после чего бабушка сама наметила
местоположение горошин, и Ларисе оставалось только аккуратно их
закрасить. Кажется, она красила в слезах.
Бочка была низенькая и толстая, как кутафья — белые горошины только
подчеркнули её полноту и дурашливость. Долгие годы бочка безропотно
принимала дождевую воду, стекавшую с жёлоба под крышей, и, как
могла, сохраняла фундамент от влаги, пока не проржавела и не
продырявилась, лишившись своих глуповатых горошин, и не оказалась в
дальнем углу сада, уже в качестве компостной бочки...
Вместо того, чтобы рассказать об этом Ларисе, которая как будто и
не ждала от меня ответа, я подумала, что она, младшая сестра,
несуразная и несчастливая, неудачная, чокнутая, словно воплотила в
себе сломанную жизнь своего отца, моего прадеда Николая.
Первые две его дочки, Зина и Лида, 1913 и 1915 года рождения,
получились что надо, хоть и разные совсем по судьбе и характеру, но
обе — прикаянные, дельные, от мира сего. У Николая жизнь до
революции шла в гору, он был успешный коммерсант, пусть и мелкий,
владелец галантерейной лавочки. Революция напугала его, он на
всякий случай пошёл работать в охрану Кремля, память от той работы
— две длинные картины в широких дубовых рамах, под ними
красно-золотые паспарту и миниатюры на чёрном фоне: ангелы двигают
камни, строят лестницы и дворцы, восседают в точёных креслах и
держат в мускулистых ангельских ручонках весы с драгоценной
поклажей... (Мама говорила, что дед спёр картины из Кремля, и
основная их ценность — дубовые рамы).
В нэп у прадеда всё пошло на лад, семья жила в просторных комнатах
квартиры в Лебяжьем, у девочек был учитель музыки, летом снимали
дачу на Сходне.
Потом всё схлопнулось, лавочка прикрылась, с Лебяжьего убрались на
Болвановку, и в 1928 родилась Лариса — под стать новому адресу
проживания. Поначалу было не так заметно: пухлый младенец с губками
бантиком, но быстро стало нарастать на девочку её неприкаянное
будущее. Николай, разглядывая эту несуразность дочки,
поспешил умереть — не знаю, увидел ли он первые станции метро, но
уж точно узнал о них. Шёл через поле и умер в одну секунду, а
Лариса осталась.
Женька хвалился часами с круглым пластмассовым окошком на ремешке,
а в окошке, как в иллюминаторе — крошечное фото Гагарина.
Женька тоже спросил. А где вы тогда были, когда я вернулся из
тюрьмы? Я ведь сначала домой пошёл, а в квартире чужие люди. Отца с
Веркой убили за квартиру — их нашли в шахте лифта, даже в газете
про это написали: Владимир Трошин с сожительницей Верой, забыл
фамилию... Прославился отец, ничего не скажешь. Я не знал, что мне
делать, куда идти — звонил вам, никто не подошёл, где были-то?
А я и не помню, где мы были. Но Женька, как и все остальные,
спрашивал меня не для того, чтобы получить ответ. А для чего-то
другого, я не поняла, для чего.
Потом они все ушли разом. Оставили мне варенье с Зининой дачи. Из
тех банок, что Зина открывала, приговаривая «крепко закатывает дед
Вася», когда самого деда Васи несколько месяцев как не было в
живых, а варенья и огурцов, закатанных им в банки, оставалось ещё
на год вперёд со всеми праздниками.
«А вдруг ты сошла с ума,» — спросил Медведь.
Медведь сказал, что ему очень страшно.
Мне тоже было страшно, но чай успокоил.
|
</> |