Технологии в адаптивном спорте 
"Номер 13", или Смеялись до упаду 
С ПРАЗДНИКОМ,мои дорогие! 
Kiwine Sauvignon Blanc 
С днем рождения Черноморский флот! 
По фигу как они они оделись - это их выбор. Главное, что 1000 наших парней 
Бизнес-ланч в Доме татарской кухни 
Фото дня, 17 мая 1977 года 
На Колесе сижу, далеко гляжу!
29.09.2023 —
«МЕЩАНСТВО, ДОВЕДЕННОЕ ДО АБСУРДА»
КАК ДРУЦЭ В МОСКВЕ ОКАЗАЛСЯ (1)
sergey_v_fomin — 30.09.2023
Ион Друцэ. 1965 г. Национальное архивное агентство Молдавии.
«Когда-то редактор “Дружбы народов” Сергей Баруздин сказал, что Друцэ – хитрый молдаванин, он уехал из Молдовы, а в Москву так и не переехал. Я всегда и тут дома, и там дома».
Ион ДРУЦЭ
СТРАНИЦА ПРОШЛОГО
О МУЖЕСТВЕ И ДОСТОИНСТВЕ ЧЕЛОВЕКА
Предисловие
На каком-то закрытом совещании в Москве один из партийных деятелей Молдавии сказал, что у Друцэ три смертных греха – “Бремя нашей доброты”, “Дойна” и статья “О мужестве и достоинстве человека”. Остается загадкой, каким образом рядом с романом, который писался более десяти лет и объем которого более трехсот страниц, оказалась статейка, написанная в один присест и занимающая всего несколько страничек. История этой статьи, однако, далеко не простая. В шестидесятых, знаменитых шестидесятых годах, руководить журналом “Дружба народов” был назначен Василий Александрович Смирнов, писатель-деревенщик, который, впрочем, писал редко и мало. Его считали в Москве комиссаром от литературы – человек агрессивный, фанатичный и безконечно русский. Как я теперь понимаю, его железная воля понадобилась на этом фронте по следующей причине. В республиках Союза начиналось опасное оживление, особенно среди писателей, и нужно было поставить во главе нашего журнала крепкого партийца, который бы управлял всеми этими непредсказуемыми процессами.
В том же шестидесятом году журнал “Нистру” отклонил мою первую пьесу “Каса маре”. Возмущенный вопрос главного редактора: “Ион, ты мне покажи, где тут у тебя лампочка Ильича?” – запечатал в Молдавии судьбу пьесы. Оставалась Moсква, куда я и устремился с русским вариантом. После того как пьесу приняли к постановке в Театре Советской Армии и даже начали репетировать, осмелевший автор решил предложить свое детище “Дружбе народов”.
Дело было, как мне помнится, в конце марта – начале апреля 1960 года. На май была запланирована Декада молдавской литературы и искусства в Москве. Журнал “Дружба народов” уже отправил в типографию свой “декадный” номер, но сам Смирнов, по слухам, был не совсем доволен его содержанием и потому, когда ему сообщили, что появилась молдавская пьеса, распорядился тут же прислать на дачу машину с рукописью. Представляю, каким мукам подвергла сурового комиссара моя бедная пьеса. Метания главного вошли в редакционный фольклор. С пятницы до понедельника четыре раза машина гоняла из Москвы в Переделкино и обратно, то привозя, то увозя “Каса маре”.
После первого прочтения Смирнов сказал сотруднику редакции: “Чушь несусветная”, – но пьеса чем-то задела, и через два часа он позвонил и сказал привезти текст обратно. После второй читки, говорят, у него вырвалось: “Какая распущенность там у них в Молдавии, какая распущенность!” Отклонил с ходу, но спустя несколько часов попросил текст рукописи.
В понедельник, собрав редколлегию, заявил:
– Конечно, ни социальным, ни партийным тут и не пахло, но любви – море! Так и быть. Рискнем. Печатаем.
Позвонил в типографию, номер разобрали и собрали заново, на этот раз включив в него и мою пьесу.
Для Кишинева, спокойно и надежно похоронившего мое детище, известие о том, что в Москве пьесу репетируют, да еще и печатают в майском, “декадном” номере журнала “Дружба народов”, возымело эффект разорвавшейся бомбы. Секретарь ЦК Компартии Молдавии Постовой, выступая в Кремле на каком-то идеологическом совещании, обрушился на Театр Советской Армии и журнал “Дружба народов”. Сомнительное оружие берете вы на вооружение, дорогие товарищи, сказано было Кишиневом Москве.
“Дружба народов” располагалась тогда, да и теперь все еще располагается в маленьком флигеле для прислуги во дворе большого барского дома на улице Воровского. Коридоры в редакции настолько узки и кривы, что при появлении встречного нужно непременно вступить с ним в общение, потому что разминуться – это долгая церемония. В том коридорчике я и встретился впервые с Василием Александровичем Смирновым.
– Это ты и есть тот самый Друц, – спросил он свирепо, и его безцветные глаза не обещали ничего хорошего. – А какого черта ты не идешь в ЦК жаловаться на своих обидчиков? Или ты не знаешь, какую на тебя катят бочку? Не читал еще “Советскую культуру”?
Надо сказать, что к тому времени Кишиневу удалось склонить на свою сторону эту газету. Сначала она напечатала выступление Постового в Кремле, а потом вышла статья “Недоумение” знаменитого на всю Москву погромщика культуры, имя которого недостойно упоминания.
Сказать по правде, мне в ту пору казалась нелепой сама мысль, что я, безпартийный, смог бы обращаться в ЦК КПСС.
– Но, Василий Александрович, я даже не знаю что, где, как?
– Зайди к моей секретарше. Она объяснит.
В ЦК меня принял милейший человек, заместитель заведующего отделом культуры Петров, трагически погибший несколько лет спустя в авиакатастрофе. Он выслушал, сказал, что и как писать, дал бумагу, ручку. Через несколько дней была создана Комиссия при Союзе писателей СССР, которая твердо встала на защиту пьесы. “Каса маре” пошла по театрам, вопрос был исчерпан.
У Кишинева, однако, оставался в руках мощнейший рычаг давления на меня. Меня не печатали, но ведь жить на что-то надо писателю с двумя малыми детьми. Я носился по редакциям в поисках заработка и опять, в том же узком, кривом коридорчике, столкнулся лицом к лицу с Василием Александровичем.
– Слушай, Друц, ты, говорят, пишешь для нас роман?
Никакого я романа в ту пору не писал, у меня и письменного стола еще не было, но ощущение благополучного движения судьбы как-то осенило, и я твердо заявил:
– Пишу.
– Договор есть?
– Как – договор? С кем договор?
По правде говоря, я в ту пору даже не знал, что толстые журналы, по примеру издательств, заключали договоры с авторами и финансировали их во время работы над произведением.
– Людмила!! – завопил вдруг Смирнов. – Какого черта до сих пор с Друцой не заключен договор! Заключить немедленно и по высшей ставке!
Для получения определенных порций гонорара полагалось время от времени представлять в редакцию написанные фрагменты. Первые “Степные баллады” привели в восторг редакцию, но сам Смирнов был разочарован. Скрепя сердце подписал бумаги на очередную выплату, но работой был крайне недоволен. У него герои, это самое, прямо на телеге, груженной сеном! Они что, до свадьбы не смогли дотерпеть?!!
В очередной раз, когда мы столкнулись в коридорчике, пришлось услышать:
– Друц, где русский солдат, я тебя спрашиваю?
– Какой солдат?
– Вы что, вашу мать, там в деревне так и не видели русских солдат-освободителей?!
– Как не видели! Один из них, Николай, даже прожил около месяца в нашем доме, но, Василий Александрович, роман же не об этом!!
Ярости Смирнова не было предела. Вся редакция высыпала в коридорчик. Мне казалось: еще минута, и он взорвется как граната, прямо тут, на наших глазах, взорвется. После того как разнес в щепки все, что было мной написано до тех пор, он, успокоившись, произнес тихо, побелевшими губами:
– Ион, если в этом романе не будет русского солдата, мы тебя не защитим. Знаешь какого-то Николая, ну пиши про того самого Николая…
Осенью шестьдесят второго “Новый мiр” взорвал всю литературную Москву. Вышла повесть Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, одобренная Хрущевым. Дана была команда на положительные отзывы. Умудренные опытом редакции не спешили. Мастера слова увиливали от этого заказа под любыми предлогами – кто болен, кто в отъезде, кто не в форме, ожидая, как развернутся события.
“Дружба народов” была в трауре. Трудно представить себе что-либо более чуждое духу Смирнова, чем повесть Солженицына. Но, приказано было, а Василий Александрович был сыном партии. Целый день искали кандидатуру для отзыва на “новомiрскую” повесть. Редактор отвергал все и вся. Все писатели из республик были для него антисоветчиками и националистами, все коммунисты – предателями. “Степные баллады” уже были сданы в набор. Кто-то из отдела критики предложил мою кандидатуру. Смирнов призадумался.
– Хорошо. Дайте ему один день. Сегодня заказали, завтра получили. Да, так да, нет, так нет.
Сказать по правде, я к тому времени не то что не читал, даже не слышал о существовании этой повести. Достать номер “Нового мiра” было несбыточной мечтой. Оскоцкий из “Литературки” одолжил номер всего на сутки. Днем прочел, вечером написал, утром отправился в редакцию с отзывом. У меня какая-то странная память. Я могу забыть лица, события, целые годы сливаются в единую массу, но вдруг какое-то мгновение высвечивается каким-то особо ярким светом и остается в этой яркости навсегда.
Помню, как я ехал в переполненном троллейбусе “Б” с текстом во внутреннем кармане, и было у меня такое ощущение, что везу в кармане огненное пламя, в котором сам же и сгорю. Не писать, однако, было бы безчестием, и этого Господь Бог, отпускающий дарования, никому не прощает. Я многого в те годы не знал, многое не знаю и сегодня, но это я знал всегда.
Кишинев ликовал. Потопить роман или пьесу дело сложное, за каждым произведением стоит определенный пласт действительности, который можно истолковать по-разному, но тут автор сам выскочил в заснеженном поле и поднес властям на блюдечке то, что так долго они искали, копаясь в его намеках и подтекстах…
К удивлению многих, покойный поэт Николай Костенко напечатал в “Молдова Сочиалистэ” триптих, размышления о трех писателях – о Кузнецове, перебежавшем в Англию, о Солженицыне, которого уже готовились выслать за кордон, и обо мне. Само сопоставление имен должно было подвести читателя к определенному умозаключению, но молдаване, когда они этого хотят, отличаются редким тугодумием.
Кишиневу пришлось через отдел агитации и пропаганды ЦК КПСС организовать разнос этой статейки в самой Москве. Тогда очень были в моде статьи-убийцы, после которых автора все равно что схоронили. Операция была поручена “Литературной газете”. За дело взялся сам заместитель главного редактора, небезызвестный Юрий Барабаш. “Предатели из центра и предатели с окраин”, так, по слухам, называлась та статья. Спас меня случай. Когда материал в целую полосу стоял уже в номере, в самой редакции проходило совещание собственных корреспондентов в республиках. И вот корреспондент по Армении, порядочный и нетрусливый человек, прочитав ту полосу, позвонил заместителю редактора “Дружбы народов” Акопу Салахяну и сказал на армянском языке, что на завтра назначены похороны журнала.
Василий Александрович приехал с дачи немедленно. Собрал коллектив, который и был свидетелем его разговора с Барабашом.
– Слушай, ты, сукин сын… Аль не знаешь, какие у меня связи, аль не ведаешь, что я могу тебя, как букашку…
Угрозы не возымели должного действия, и Смирнов поехал в ЦК. К концу дня статья была снята с номера. Война отделов завершилась победой Отдела культуры.
Кишинев, однако, не унимался, заведующему Отделом культуры ЦК КПСС Поликарпову пришлось поехать туда, чтобы утихомирить распоясавшихся самодуров. Два дня, по слухам, орали друг на друга до хрипоты, но кишиневцам не удалось сломить Москву. Откуда им было знать, что Василий Александрович Смирнов – друг юности Поликарпова, а друзей в России, в отличие от Молдавии, в особенности друзей юности, не предают.
Со временем нападки на мою статейку поутихли, но вот, после высылки из страны, в каком-то интервью Солженицын будто бы сказал, что из всего, что было написано о нем в России, наиболее содержательна статья “О мужестве и достоинстве человека”. И все вернулось на круги своя.
Смирнов к тому времени оставил журнал. Его заменил Сергей Баруздин. По случаю какого-то юбилея редакция “Дружбы народов” собралась поехать в Переделкино, и кому-то пришла в голову мысль прихватить и меня. Странный это был человек, Василий Александрович Смирнов, очень странный…
В богатом Переделкино, где мастера слова, отхватившие двухэтажные дачи, старались перещеголять друг друга достатком, вкусом, связями с западными журналистами, Василий Александрович отгородил себе участок, обвел его высоким забором, построил простой, рубленый деревенский дом. В этом домике, в большой комнате, он сидел за столом босой, в поношенных штанах, в день своего семидесятилетия, сидел злой, сердитый как никогда. События двигались не туда, все шло не так. Хрущев все угробил.
Он не обрадовался ни гостям, ни приветствиям, ни подаркам. Не угостил чаем, как это издавна водится в Переделкино, даже присесть не пригласил.
– Спасибо. Идите. Работайте.
Вышел босиком провожать до ворот. У калитки отвел меня в сторону, сказал хрипло, устало:
– На тебя опять пошли катить бочку… В той статье ты недопустимо открылся. Это я виноват, что заказали тебе, ты слишком молод для таких жестоких игр. Прости. Я очень болен, верно, скоро подохну. Пока жив, они с тобой ничего не сделают, но ты должен начисто забыть ту статью. Я тебе ее не заказывал, ты ее не писал. Ее не было. Все. Иди. Будь.
Через год мы его хоронили. Народу в Доме литераторов было мало – сыновья, человек десять из “Дружбы народов” и еще, чуть поодаль, печально стоял молдавский крестьянин Онаке Карабуш, который один знал, чем он обязан этому лежащему в гробу человеку, который в жизни ни с кем, даже с самим собой не находил взаимопонимания.
Поразительны, однако, были сработанность этого человека с партийно-государственными структурами, его влияние на судьбы книг и самих авторов. С годами изменилось отношение к Солженицыну, стали выходить сборники статей и исследований о нем. Вернулся и он сам. Исследования об этом феномене русской культуры сыпались, как из рога изобилия, но никогда, нигде, ни один человек не вспомнил, не сослался на мою статью, точно ее в самом деле в природе не существовало, так что в конце концов стал забывать о ней и я сам.
Собрав свои лучшие статьи и эссе в сборник (Речь идет о книге эссе “Время жертвоприношений”. Кишинев. “Cartea Moldovei”. 1998.), я его уже сдал в типографию, он уже был набран, когда мне вдруг приснился странный сон. Я возвращался откуда-то домой и очень спешил. Едва войдя в квартиру, бросился к книжному шкафу, к тем нижним полкам, где хранятся старые номера журналов, и достал желтоватый номер “Дружбы народов”, первый номер за 1963 год. Я листал его и все время себя
корил – как я мог забыть свой голос, свое детище, молча пролежавшее ровно тридцать три года…
Кто мог знать, что так долго, так мучительно долго будет это пламя гореть…
Москва, декабрь, 1997 год
«Дружба народов». 1999. № 1.
Сохранено
|
|
</> |
Оставить комментарий
Популярные посты:
Предыдущие записи блогера :
Архив записей в блогах:
Ты думаешь, тот беспредел, что по России гуляет, в нём я виноват? Или Ильдар с Мухой? Хрен в стакан! Это всё от той гнили, что наверху, от тех сытых и толстых пидоров, которые никогда не знали, что значит жить плохо, бедно. А я из сирот, я знаю, что такое жизнь. Я знаю людей. В наше ...
...который я задавал чуть ранее , сделал фото через микроскоп. Яйца (или споры) оказались достаточно твёрдыми и прочными, правильной круглой формы, оболочка волокнистая. В раздавленном виде выглядит как-то так (20х) : Кто или что, я всё равно так и не понял. Кто-нибудь рискнёт ...
Постоянно держу в памяти афоризм: "Власть развращает, абсолютная власть развращает абсолютно." . Но всегда мысленно применял ее к конкретным политическим режимам. Преимущественно к нашему, российскому. И находил множество доказательств в справедливости этого афоризма. ...
Я знал, что ядро следственной группы по событиям 6 мая на Болотной составляет группа следователей, занимавшаяся расследованием по событиям на Манежной площади. Я думал, они будут копаться дольше со своими видео и фото-материалами.Тогда, по ...
а сколько стоят ваши самые дорогие туфли? и танцевальные и просто - уточняйте, так интереснее.апд: сколько стоили фактически, неважно, если была ...
