К. Ю. ЛЯНДАУ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОДНОГО РУССКОГО БИБЛИОФИЛА (начало)

lucas_v_leyden — 21.10.2017 — Литература На первый поверхностный взгляд поэзия русского модернизма и современное ей книжное собирательство существуют почти в разных вселенных и могут быть объединены (в стиле загадок Безумного Шляпника) лишь тем, что для обоих явлений начало ХХ века – период высшего расцвета. В самом деле, легким попустительством судьбы мы имеем весьма подробное представление о составе библиотек крупнейших наших поэтов – Блока¹, Сологуба², Вячеслава Иванова³ - и ни в одной из них мы не находим следов собирательских усилий: составлены они в разных долях из подношений современников и книг, потребных для работы. Чуть в большей степени библиофилом был Брюсов⁴: его библиотека (сильно прореженная, но все же сохранившаяся с известной полнотой) несет на себе следы забот и комплектаторского толка, и сугубо практического - часть книг одета в заказные недешевые полукожаные переплеты, причем на некоторых экземплярах сохранились его строгие указания мастеру, предписывающие сберечь обложку и поаккуратнее обходиться с обрезкой полей. Некоторыми типичными библиофильскими свойствами обладал и Волошин – что, в частности, послужило причиной ссоры его с одним из коктебельских постояльцев: он так и не простил Мандельштаму невозвращенное им итальянско-французское издание «Божественной комедии»⁵.

К. Ю. ЛЯНДАУ. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ОДНОГО РУССКОГО БИБЛИОФИЛА (начало)

Впрочем, при легкой перенастройке оптики два этих мира оказываются связанными множеством малоразличимых, но крепких нитей. Как минимум двое из будущих великих собирателей в юности не только писали (кто этим не грешил!), но и издавали стихи. Про одного из них – Ивана Никаноровича Розанова – и его собственное поэтическое творчество мне уже случалось писать здесь. Другой – Николай Павлович Смирнов-Сокольский, которому мы во многом обязаны становлению жанра библиофильской прозы, прежде чем сделаться работником советской эстрады, издал три сборника лирических стихов такого рода:

Плачет румынская скрипка оркестра
В душном проплеванном зале кафе…
Дымом табачным окутан маэстро…
Держится нагло юнец в галифе…

В воздухе знойном пары кокаина,
Шепот порочный на каждой софе…
Женщины… Щеголи… Вот вам картина
Лучшего в городе нашем кафе…⁶.

Будущий крупный теоретик книжного дела, автор классической «Истории советского библиофильства» П. Н. Берков начинал свою литературную карьеру в качестве переводчика с еврейского языка; впрочем, один из первых свидетелей его лирической юности утверждал: «Помимо переводных стихотворений у Павла Наумовича имеется много оригинальных стихотворений, в которых чувствуется влияние К. Бальмонта»⁷.

Не единичны и обратные примеры: так, толковым и внимательным книжником, например, был М. Л. Лозинский, изящный поэт и блистательный переводчик. Состав его библиотеки от нас скрыт, но вот, например, характерный эпизод: в 1946 году, заняв у приятеля и коллеги экземпляр классического труда Микеле Барби, нужного ему для работы над переводом той же «Божественной комедии», он обнаружил неисправность книги – и, возвращая ее, писал владельцу:

Как можно, мой ученый друг,
Так не радеть о книжном скарбе?
Что это за ужасный круг
На титуле Michele Barbi?
Проказы шаловливых фей?
Печальный оттиск бутербродный?
Или полуночный елей
Лампады Вашей благородной?
Солнцеподобное пятно
Таит загадочную повесть…
И как я счастлив, что оно
Не мне обременяет совесть!

- прилагая к сему прозаическое объяснение:

«Дорогой Алексей Карлович,
А. А. Смирнов сообщил мне, что Вы соскучились по «Problemi» M. Barbi. Пользуюсь случаем с величайшей благодарностью возвратить Вам эту книгу, которую в разных ее частях я проштудировал с большим удовольствием и пользой.
Когда Вы, в свое время, любезно вручили ее моему зятю в завернутом виде, он, уезжая от Вас в такси, не утерпел, как библиофил, и, развернув пакет, как библиофил же ужаснулся, увидев на обложке большое жирное пятно, проникшее вглубь страниц. Он хотел сразу же вернуться, дабы обелить себя, а – в перспективе – и меня, не сделал этого и потом скорбел.
Я тоже скорбел, и позднее отражение этой скорби излито в прилагаемых стихах»⁸.
Значительный пласт поэтических текстов (по большей части юмористического толка) связан с работой московских и ленинградских библиофильских обществ 1920 – 1930-х годов; некоторые из них остались запечатленными в малотиражных кружковых изданиях, а иные до сих пор не напечатаны. Особенно замечательны изделия ленинградской школы, среди действующих лиц которой выделяются поэты Мэтью Кэв⁹ и Георг Нордбарн¹⁰, издавшие (вместе и порознь) в начале 1920-х годов несколько сборников стихов и прозы.

Преподнося экземпляр одного из них переплетчику С. С. Орликову¹¹, Нордбарн начертал на нем настоящий библиофильский мадригал:

Тебе, мой друг, стихов библиофила
Я смело подношу изящную тетрадь –
Здесь все, что я люблю, здесь все что сердцу мило,
Ты их один сумеешь сохранять…
Чем без тебя была бы мысль поэта,
Гравюра строгая иль Байрона смешок?
Сонм бурных лет разнес бы их по ветру,
В небрежности свалив безжалостный мешок…
Ты лишь один друг верный библиотек,
Спаситель от того, чтобы под смех и свист
Какой-нибудь слюнявый идиотик
Посмел кощунственно сломать тисненый лист.
И в час ночной, уютный и отрадный
Библиомана трепетно ласкающего том, -
Кто зажигал любовникам лампаду,
Как лишь не ты изящным мастерством!
И Голлербах пусть назовет снобизмом
Шнурок из золота на стройном корешке –
Облей презреньем их! И смолкни афоризмом:
«Мудрец всегда в дурацком колпаке!»¹².

Еще одно свидетельство этих междисциплинарных связей – печатаемые ниже воспоминания. Они принадлежат перу Константина Юлиановича Ляндау (1890 – 1969) – поэта и режиссера, бывшего во второй половине 1910-х годов заметным участником петербургской литературной жизни. Выехав в 1920-м году через Финляндию в Германию, он время от времени печатал в журнале «Osteuropa» мемуарные заметки, из которых до недавнего времени была введена в читательский оборот лишь одна – о Есенине¹³. В 2016 году, получив приглашение написать биографический очерк о Ляндау для одного коллективного сборника¹⁴, я не без некоторых логистических затруднений собрал воедино копии большинства его воспоминательных текстов и заказал их перевод на русский. Значение их показалось мне выходящим за рамки источника к биографии: так это или нет – судить читателю. Мемуары «Aus den Erinnerungen eines russischen Bibliophilen» были напечатаны в журнале «Osteuropa» (1970. № 7. С. 492 – 498). За источник мною взята машинопись с (авторской?) правкой, выложенная в сети. Перевод Д. А. Селивестрова. Все книги на картинках - из моего собрания.

==
¹ См. образцовое издание: Библиотека А. А. Блока. Описание. Составили О. В. Миллер, Н. А. Колобова, С. Я. Бовина. Под ред. К. П. Лукирской. Кн. 1-3. Л., 1984-1986.
² Шаталина Н. Библиотека Ф. Сологуба (Материалы к описанию) // Неизданный Федор Сологуб / Под ред. М. Павловой и А. Лаврова. – М., 1997. С. 435-521.
³ Обатнин Г. В. Материалы к описанию библиотеки Вяч. Иванова // Europa Orientalis. 2002. Vol. XXI. № 2. P. 261–343.
⁴ Библиотеке Брюсова посвящено несколько локальных работ (перечисление которых см.: Ильина О. Н. Изучение личных библиотек в России. Материалы к указателю литературы на русском языке за 1934 – 2006 годы. Спб., 2008. С. 174 – 175), но судить о ней, конечно, лучше всего по соответствующему тому архивной описи в ОР РГБ.
⁵ См. об этом: Купченко В. П. Ссора поэтов (к истории взаимоотношений О. Мандельштама и М. Волошина) // Слово и судьба. Осип Мандельштам: Исследования и материалы. М., 1991. С. 176-183.
⁶ Смирнов-Сокольский Н. Нечто сантиментальное… Кременчуг. <1919>. С. 7.
⁷ Одарыв. Отъезд П. Н. Беркова // Курьер Аккермана. 1920. № 3. С. 3.
⁸ Письмо к А. К. Дживелегову от 1 декабря 1946 г. // РГАЛИ. Ф. 2032. Оп. 1. Ед. хр. 227. Л. 108 – 110 об. Зять – Никита Алексеевич Толстой.
⁹ Матвей Исаакович Коварский (1902 – 1938) – поэт и прозаик. Расстрелян в 1938 г.; в следственном деле последней его должностью показано «металлург завода им. Ворошилова». Атрибуцию псевдонима «Мэтью Кэв» П. И. Ксентицкому (Худолей В. В., Михайлов А. Н. История ленинградского общества экслибрисистов. М. 2006. С. 106) почитаю недоразумением. Материалы к его биографии (весьма меня занимающей) собираются с большим трудом: вряд ли его перу принадлежат письма к А. Белому (РГБ. Ф. 25. Карт. 17. Ед. хр. 19), написанные антрепренером-москвичом; безусловно он – автор рассказов, изданных в юмористической библиотеке «Смехача» (1927) и «Бегемота» (1927) – устанавливается по его письмам к И. И. Кремлеву (РГАЛИ. Ф. 1250. Оп. 2. Ед. хр. 338). Он же – один из корреспондентов редакции «Крокодила» (РГАЛИ. Ф. 600. Оп. 2. Ед. хр. 173) – причем адрес под этим письмом совпадает с тем, который фигурирует в следственном деле (Канонерская ул., д. 3, кв. 11). Ну и, конечно, нельзя путать его с Н. А. Коварским, который первым приходит в голову.
¹⁰ Биография Георга Нордбарна (Георгия Львовича Френкеля; 1899 – 1969) известна гораздо лучше, благодаря, впрочем, нелитературным факторам: вовремя оставив поэзию, он сделался доктором медицинских наук, знаменитым физиологом и местночтимой звездой Киргизской академии наук (см., кстати, лаконичный биографический очерк, составленный его внуком: https://shkrobius.livejournal.com/601054.html).
¹¹ Сергей Семенович Орликов (1895-?) был членом Ленинградского общества экслибрисистов, причем экслибрис для него делал хорошо нам знакомый Doddy-Григорьев. За пределами книжного мира он упоминается, среди прочего, в качестве рабочего-слушателя Ленина (Гербач В. В., Кузнецов К. А., Лившиц Л. З., Плясунов В. И. Рабочие-балтийцы в трех революциях. Л., 1959 С. 71; напечатан портрет с подписью: ««Сергей Семенович Орликов – участник исторического собрания балтийцев») и стихийного рецензента, щедро делящегося своим мнением о театральных новинках: «Такую же высокую оценку спектаклю «Незабываемый 1919-й» дает рабочий-переплетчик С. Орликов. Тов. Орликов рассказал далее, какое огромное значение имеют пьесы, разоблачающие средствами искусства поджигателей войны, врагов советского народа.
- Когда я проводил беседы, - сообщил он, - о международном положении, то использовал материал из этих пьес, чтобы показать облик заправил империалистической Америки» (Зрители обсуждают итоги сезона // Театр. 1950. № 7. С. 94).
¹² Экземпляр в очень изящном переплете (вероятно, работы адресата) хранится в Отделе редкой книги РНБ (шифр 40.15.7.78).
¹³ Landau-Grűningen C. P. von. Flűchtige Erinnerungen an Sergej Jessenin // Osteuropa. 1966. № 9. P. 586 – 587. С рядом купюр печаталось по-русски: Русское зарубежье о Сергее Есенине. М., 2007. С. 85 – 92.
¹⁴ На сегодняшний момент сборник еще не вышел, но редакция его любезно разрешила мне включить очерк в свою книгу (Соболев А. Тургенев и тигры. М., 2017. С. 254 – 291); в сети же он в ближайшем будущем, по всей вероятности, не появится.

* * *

Сегодня я испытываю большую, просто огромную радость! Невзирая на мой немалый возраст, мне хочется просто скакать и прыгать. Настолько я рад. Через сорок девять лет после того, как я покинул свою русскую Родину, мой любимый родной город и то, к чему больше всего было привязано мое сердце, а именно мои книги, я только что, благодаря письму от своей кузины Алисы Никитиной (бывшей прима-балерины «Русского балета Сергея Дягилева»¹), которая совсем недавно вернулась из своей третьей или четвертой поездки в Москву и Ленинград, узнал, что она была приглашена на чай к одной из своих юных коллег по профессии из Кировского театра, и на одной из книжных полок обнаружила несколько книг с моим экслибрисом. Названия книг она не смогла (или не захотела) вспомнить. Так даже лучше. А значит мои книги – пусть даже совсем их небольшая часть – все-таки попали в хорошие руки, а не были сожжены, чего я опасался. А значит на моей Родине книги и сегодня, как и раньше, как и всегда не только читают, но и покупают, и собирают, причем не только ради их содержания, но и просто сами по себе, в особенности самые хорошие и редкие экземпляры. А значит, библиофильство продолжает существовать и в коммунистических государствах, и, кто знает, может быть даже в более широких масштабах, чем в «капиталистических»; ведь появляются и «запрещенные», «отвергнутые» издания. Говоря об этом, я думаю, например, о Сергее Есенине (как искали и покупали его книги, когда он находился под запретом), об Осипе Мандельштаме, о многих других, чьи произведения мне знакомы не понаслышке.

Воодушевленный радостной новостью, я в своих мыслях шаг за шагом возвращаюсь назад к тому времени, когда я сформировался как библиофил. При этом я чувствую себя просто обязанным восстановить в памяти и записать некоторые из воспоминаний, относящихся к тому времени. Наверняка найдется тот, кого заинтересуют эти, пожалуй, своеобразные подробности, даже если этот человек и не будет являться библиофилом.
Моя страсть к коллекционированию книг берет начало с Александровского рынка², так называемого «блошиного рынка», где я в возрасте двенадцати или тринадцати лет, в магазине известного в городе благодаря русской мебели в стиле ампир и очень искусно сделанным копиям античных люстр торговца антиквариатом Брайны Мильмана³ увидел и приобрел три обтянутых кожей томика Fenelon «Les Aventures de Télemaque»⁴, и затем погрузился на вечные времена в чудесный, исходивший от них запах. Когда я бежал из России, через семнадцать лет, они остались стоять на своем почетном месте в прекраснейшем из моих книжных шкафов вместе с редкими первыми изданиями так, как будто относились к ним. Эти же книги были первыми, в которые я вклеил выдуманный мною самостоятельно экслибрис, голубую бумажную гвоздику⁵.
Это было начало, и я был полностью поглощен книгами (т.е. не только их содержанием, но и просто ими как таковыми) до тех пор, пока я после утери моей оставшейся в Петербурге (тогда Петрограде) библиотеки, которая была не очень большой, но очень ценной, а затем и на протяжении последующих лет после утери нескольких чемоданчиков, в которых наряду с другими предметами находились также и редкие, ценные манускрипты, дал себе клятву никогда ничего больше не собирать, а книги просто читать и не оставлять у себя. Это решение я принял после того, как я в одном из книжных шкафов в доме на берегу Сены «откопал» сразу пять экземпляров абсолютно неизвестной пантомимы Huysmans («Le Pierrot Sceptique»)⁶, а вскоре после этого все эти пять книг у меня пропали.
В России собирательство книг соответствовало одной очень старой традиции. Ведь в бесконечном количестве господских домов и городских дворцов хранились богатые сокровища в виде роскошных экземпляров («grand papier», «avant la lettre»⁷ и т.д.) 18-го столетия (естественно, французского происхождения). Также можно было нередко найти первые издания немецких классиков и писателей романтического стиля. Некоторые университетские профессора шли в ногу с дворянством и с богатыми купцами. Известный профессор русской литературы Илья Шляпкин, например, (мне стыдно, что я забыл его отчество⁸) обладал в своем доме в Финляндии, перед воротами которого он, как бывший крепостной⁹, соорудил памятник императору Александру II-му в благодарность за освобождение, библиотекой, насчитывавшей около 150000 томов (и каких!)¹⁰. Я горд тем, что он поместил в свою библиотеку скромный томик моих стихов, а мне подарил одно из своих научных произведений со следующей дарственной надписью: «…поэту божьей волей…». Я, наверное, таковым мог бы стать, но не стал. Почему? ...Вы читали типично русский роман Гончарова «Обломов»? Если нет, то обязательно прочтите; он очень поучителен, для русских вообще и значит и для меня. К тому же я, к сожалению, именно в этом смысле являюсь настоящим русским.

В школьные годы скромные размеры моих карманных денег вынуждали меня довольствоваться приобретением только что вышедших новых стихов. Собственно, для того, чтобы копаться в потаенных уголках антикварных лавок, у меня не было и времени. На моих книжных полках стояли всего лишь выпущенные в большинстве случаев в виде брошюр томики современных русских поэтов (некоторые даже с дарственными надписями) и дешевые издания, состоящие из сборников русских классиков, которые мы получали в виде бесплатного приложения к очень популярному журналу «Нива».
А вот после выпуска из школы, когда я в возрасте восемнадцати лет приехал в Манчестер (мой отец, крупный промышленник¹¹, обязательно хотел, чтобы я стал инженером, однако я выдержал в техническом институте всего один год), я позволил себе окунуться в атмосферу маленьких антикварных лавок и смог в полной мере насладиться новыми открытиями. Как святыни я нес приобретенные книги домой, хотя у них не было никакой иной ценности, кроме почтенного возраста. В Манчестере меня, кстати, моя вдумчивость заставляла думать о Диккенсе и об описанных им типах людей; например, о госпоже Адамс, худощавой глуховатой женщине, сдававшей комнату, на горб которой, когда она стояла перед плитой, постоянно прыгала бесхвостая кошка. К счастью у этой черной как смоль кошки на краю левого уха было белое пятно, и можно было быть уверенным в том, что бекон, который подавался на завтрак, был действительно из свиньи, а не из копченого кошачьего мяса.
Вернувшись в Санкт-Петербург, я завел другое кошачье знакомство. Будучи студентом филологического факультета Санкт-Петербургского университета (тогда еще Императорского, с формой одежды и т.д. и т.п.), я, наконец, отважился посетить «святую» обитель крупнейшего знатока книг вообще, антиквара (и чудака; они все настоящие чудаки) Мелина¹². Будучи уже в солидном возрасте и наполовину слепым, он перестал работать в своем уличном магазине (на Литейном проспекте) и работал во флигеле одного из домов, где он, кстати, также и жил (как, для меня оставалось непостижимым). Его три большие комнаты с высокими потолками были не только вдоль стен и до потолка, но и крест-накрест и поперек уставлены загруженными под завязку книжными полками и столами, между которыми этот еле видящий человек протискивался с невероятной уверенностью, чтобы принести то, что он хотел показать клиенту. В то время как он это делал, по дому туда и сюда сновали целых 30 кошек всех возможных цветов и пород. Они были на полках и на полу, терлись об его ноги и об ноги посетителей, прыгали на руки, на спины, мяукали и мурчали, как только могли¹³. Запах стоял жуткий. Книги тоже были пропитаны этим запахом, но они, книги, были настолько редкими, настолько ценными, что этот кошачий запах напоминал скорее запах изысканного французского парфюма; и ведь действительно старик Мелин был родом из Франции¹⁴. Взяла ли его к себе его юная внучка, которая время от времени появлялась, приносила ему еду и пыталась хоть немного убрать у него, или же он и правда умер от тоски, как мне кто-то рассказывал? А его книжные сокровища? Смогло ли ведомство, отвечающее за библиотеки, вовремя спохватиться и обеспечить сохранность книг, прежде чем красная солдатня, как во многих других дворцах, начала бы крутить папиросы из прекрасных гравюр, а с помощью прекрасных книг разжигать огонь – я сам однажды стал свидетелем, как расправлялись таким способом с расписанными вручную гравюрами Moreau-le-Jeune по мотивам басен Lafontaine¹⁵!

Мои родители часто брали меня за границу. Однажды я сопровождал свою мать¹⁶ в Дрезден. Я воспользовался возможностью, чтобы найти в Лейпциге всемирно известную антикварную лавку Хирземанна¹⁷. С тех пор мне в Петербург высылались все каталоги Хирземанна, в которых я постоянно находил интересовавшие меня редкие русские книги. В качестве примера следует упомянуть оригинальное издание «Дневника писателя» Достоевского, чрезвычайно редкую книгу, которую я, конечно, сразу же заказал¹⁸. Как я дрожал в течение следующих дней (от страха за то, что кто-то мог опередить меня) до тех пор, пока ничего не подозревающий почтальон не вручил мне в руки заказную бандероль! Это может представить себе лишь тот, кто осознает, какой редкостью является эта книга. Из всех своих книг я более всего жалею об утере именно этой. Мои отношения с Хирземанн стали настолько плотными, что мне позволялось не оплачивать счета до тех пор, пока я сам снова не посещал Германию и имел возможность произвести оплату лично, в Лейпциге. Конечно, я знал и других немецких антикваров, в особенности в Берлине после моего бегства от большевиков, с одним из которых, Йозефом Альтманном из района Лютцовуфер¹⁹, я даже подружился. Кстати, ему я очень благодарен за приглашение на конгресс немецких антикваров в Лейпциге, который стал для меня незабываемым событием уже хотя бы по следующей причине: после торжественного заключительного банкета все участники конгресса поехали в бордель в старой части Лейпцига. У меня до сих пор перед глазами серьезные господа в сюртуках с обнаженными девицами на плечах, танцующие торжественную фарандолу. А у меня сюртука не было²⁰.
Но вернемся в Санкт-Петербург, который во время первой мировой войны, ввиду неверно управляемых проявлений национализма (если не сказать из-за шовинизма – из-за немецкой императрицы) был переименован в Петроград. Моя библиотека росла, хотя и достаточно медленно, так как мои карманные деньги и тогда не представляли собой какую-то роскошную сумму; и все-таки я, наряду с некоторыми объектами для коллекционирования, приобретал также и достаточно дорогостоящие, однако очень полезные для моей профессиональной деятельности книги, как, например, состоящий из множества толстых, продолжавших тогда выходить каждый месяц томов «Остафьевского архива»²¹, настоящая кладезь выдающихся встреч с некоторыми поэтами, звезда которых не взошла лишь по причине славы Пушкина.
За приобретение интересных редких книг я благодарен своей дружбе с зубным врачом и торговцем антиквариатом Лазарем Львовичем Аронсоном²², пухленьким, дружески улыбающимся человечком, карманы и сумки которого в большинстве случаев были полны только что приобретенными миниатюрами и фарфоровыми табакерками. Ему постоянно не хватало времени, он никак не мог его правильно распределить. Можно ли было считать Лазаря Львовича хорошим зубным врачом, не мне судить. Я часто видел его стоматологическое кресло, однако ни разу не видел никого там сидящим, не говоря уже о том, что я и сам туда не садился. Но зато Аронсон был отличным знатоком антиквариата любого рода. Причем неважно, о чем шла речь – о мебели, о фарфоре или даже о старых картинах. Его экспертиза в большинстве случаев была безошибочной. Наша дружба зашла так далеко, что мне было позволено сопровождать его, когда он посещал свой один очень многообещающий частный источник. На античные предметы я даже и не пытался посягнуть, но все, что относилось к моей сфере, т.е. книги, а также старые литографии, если они были мне интересны, были отданы на откуп мне. Я бы в этой связи хотел рассказать об одном характерном случае для времен начинающейся распродажи. Господин Аронсон однажды взял меня с собой в один маленький дворец на берегу Невы, хозяева которого собирались покинуть Петроград (это было через некоторое время после революции), и их целью было превратить все в деньги. Он сказал мне, что видел там книги. Эти книги увидел и я. Боже, что это были за книги: маленький книжный шкаф, забитый дешевыми французскими романами. Из чистой вежливости (по отношению к Аронсону, который, как ни удивительно, вообще не имел никакого представления о книгах) я спросил о цене и меня почти что хватил удар, когда я услышал ответ; это было почти в пять раз больше того, что эти книги могли стоить, когда они только были выпущены. Я уже хотел было уйти оттуда, когда неожиданно увидел на полу, прямо у своих ног, приличную кучу иллюстрированных журналов, в том числе альбомы и книги более крупного формата. Я вытянул из этой кучи первую, показавшуюся мне приличной книгу, и тут меня как будто укусил тарантул, и я снова положил ее обратно; ведь (школа Аронсона) никогда не следовало показывать, что тебя что-то действительно заинтересовало. Вынутая мною случайно книга называлась «La Galerie théâtrale», одно из самых раритетных изданий французской театральной иконографии (середины 19-го столетия), что я, правда, узнал только потом, благодаря Мелину²³. И, по всей вероятности, это был единственный экземпляр, который находился в России в частных руках. Когда я спросил о цене этой лежащей на полу кучи, мне была названа до смешного низкая цена. Я спешно заплатил ее, чтобы сразу же взять купленное с собой. Конечно, я, пожалуй, походил бы там еще, чтобы может купить еще три-четыре книги, но это, возможно, привлекло бы внимание. Я и так загрузил извозчика полностью, чтобы потом, прибыв домой, использовать почти все в качестве топлива для обогрева. Несколько книг были просто выдающимися, особенно, как я уже говорил, «Galerie théâtrale», которой не было даже у великого собирателя театральных раритетов Жевержеева²⁴, и никогда не было у Мелина. Это и есть та особенность ценных, редких книг, которая состоит в том, что на удивление они чаще всего встречаются у людей, которые вовсе ими не интересуются.

==

¹ Алиса Никитина (1905 – 1978) – танцовщица. Эмигрировала в Югославию, с 1923 по 1929 гг. – в труппе С. Дягилева. Ср. лапидарный отзыв Ю. Анненкова: «талантливая и очень красивая» (Анненков Ю. Дневник моих встреч. Цикл трагедий. Т. 1. Л., 1991. С. 222). О ней см.: Сергей Дягилев и русское искусство. Т. 1. М. 1982 (ук.); Константин Андреевич Сомов. М. 1989 (ук.); Русская мысль. 1978. № 3221. 14 сентября (некролог).
² Ново-Александровский рынок, располагавшийся в Спасской части Санкт-Петербурга; разрушен в 1932 г. (адрес: Воскресенский пр., д. 53). В нем помещалось множество букинистических и антикварных лавок, бывших традиционно притягательными для коллекционеров и любителей (ср., например, в воспоминаниях об О. А. Глебовой-Судейкиной: «Помню, как она любила ходить на Александровский рынок, где знала всех торговцев. Оттуда она приносила всевозможные невероятные вещи, раскопанные ею среди всяческой рухляди: старый фарфор, табакерки, миниатюры, безделушки» (Лурье А. Ольга Афанасьевна Глебова-Судейкина // Воздушные пути. Т. 5. 1967. С. 141)).
³ Мильман Брайна Яковлевна – легендарная петербургская старьевщица. Ср., например: «Главной поставщицей была все та же Брайна Мильман, одна из самых характерных фигур Александровского рынка. Нельзя сказать, чтобы товар у Брайны был особенно изысканным <�…> Зато для людей со скромными средствами, но которые все же желали жить не среди новой банальщины, а среди приятных, овеянных поэзией старинности вещей, для тех лавка Брайны была неисчерпаемой, непрестанно пополнявшейся сокровищницей» (Бенуа А. Мои воспоминания. Т. 2. М., 1980. С. 265). У нее же, между прочим, Л. Д. Блок купила стулья для квартиры на Галерной (Бекетова М. Воспоминания об Александре Блоке. М. 1990. С. 80).
⁴ Издание «Приключений Телемака» Ф. Фенелона по столь скудному описанию неопознаваемо.
⁵ Этот экслибрис несколько раз попадался мне и, кажется, даже на книгах собственного моего собрания, но, не зная, кому он принадлежит, я не отмечал факт его наличия и теперь найти не могу.
⁶ «Пьеро Неверующий» - пантомима Ж. К. Гюисманса и Л. Энника. Вероятно, речь идет об издании 1881 г., действительно, довольно редком (Hennique, L., Huysmans J.-K. Pierrot Sceptique. Pantomime. P., 1881).
⁷ Книговедческие термины – первый означает необрезанный экземпляр с большими полями; второй употребляется применительно к начальным, пробным оттискам гравюр с новой доски до того, как на нее будет нанесена подпись гравера; отличаются сочностью штриха и, благодаря малому тиражу, особенно ценятся.
⁸ Александрович.
⁹ Шляпкин был единственным сыном бывших крепостных – крестьянки и фабричного механика.
¹⁰ Дом Шляпкина располагался недалеко от Белоострова (финн. Valkeasaari; ныне часть Санкт-Петербурга). О библиотеке его см.: Дубин А. С. Профессор И. А. Шляпкин – историк и библиофил // Невский библиофил. Вып. 4. Спб., 1999. С. 178 – 189. В архиве Шляпкина сохранились письма Ляндау (РНБ. Ф. 341. Оп. 1. Ед. хр. 1728).
¹¹ Отец – Юлиан Адольфович Ляндау, «старый Юлиан», как называли его приятели сына («Счастливые дни золотой юности…» (Воспоминания М. В. Бабенчикова о С. А. Есенине). Публ. С. В. Зыковой // Встречи с прошлым. <�Вып. 4>. М., 1982. С. 180) был весьма деятелен и успешен: ему принадлежало несколько домов на Васильевском острове, оптовая торговая фирма (которой он владел в долях со своими братьями Максимилианом и Станиславом); он входил в правление акционерного общества «Каучук» и состоял директором (и, кажется, совладельцем) акционерного общества «Ткач» и Северной ткацкой мануфактуры (Барышников М. Н. Деловой мир Петербурга. Исторический справочник. Спб., 2000. С. 273: дополнено по петербургским адресным книгам 1910-х годов).
¹² Лев Федорович Мелин (1861—1932) – замечательный петербургский антиквар. Лавка его сперва располагалась на Малой Конюшенной, с начала 1890- х гг. – на Литейном пр., 51; с 1905 г. по адресу: Литейный пр., 60 (см.: Гринченко Н. А. Книжные магазины Санкт-Петербурга (1862 – 1917 гг.) // Книжное дело в России в XIX – начале ХХ века. Сборник научных трудов. Выпуск 18. Спб., 2016. С. 411). См. также: Баренбаум И. С., Костылева Н. А. Книжный Петербург – Ленинград. Л., 1986. С. 424. См. о нем: Гринченко Н. А. Л. Ф. Мелин и Л. И. Жевержеев (из истории петербургской антикварной книжной торговли) // Книжное дело в России во второй половине XIX – начале XX века. Сборник научных трудов. Выпуск 8. Спб., 1996. С. 51–64; Антиквар и коллекционер: (письма Л. Ф. Мелина к Л. И. Жевержееву). Публ. Н. А. Гринченко // Книга. Исследования и материалы. Сб. 77. М., 1999. С. 234–251.
¹³ Ср.: «К началу революции он почти совсем потерял зрение, но все же заходил к книжникам, предлагая образовать книжный кооператив, книжную коммуну и пр. На Литейном и Невском часто можно было встретить фигуру высокого согбенного старика, в очень засаленной шубе и громадных ботах, - Мелина на этих улицах многие знали. После смерти одной дочери и ухода от него другой внешне он очень опустился, завел дома с десяток кошек, редко кого принимал. Все же один клиент сохранил о нем добрую память и кое-чем его поддерживал» (Шилов Ф. Г. Записки старого книжника. Мартынов П. Н. Полвека в мире книг. М., 1990. С. 120. Восп. Ф. Г. Шилова).
¹⁴ Ср.: «Книги Льва Федоровича были пропитаны специфическим запахом и, заходя в тот или иной букинистический магазин, можно было определить по запаху, что на книжных полках есть издания, купленные у Мелина» (Там же. С. 255. Восп. П. Н. Мартынова).
¹⁵ Жан-Мишель Моро Младший (1741 – 1814) – гравер и живописец. Вероятно, имеется в виду издание басен Лафонтена с его иллюстрациями: «Les Amours de Psyché et de Cupidon avec le Poème d'Adonis» (P., 1797).
¹⁶ Мать - Фанни Александровна Ляндау, урожденная Шаскольская.
¹⁷ Книжный магазин и издательство, основанное К. Хирземанном, существует и по сей день.
¹⁸ Вопреки мнению Ляндау, ни один из томов первого издания «Дневника писателя» не представляет собой особенной редкости.
¹⁹ Магазин берлинского антиквара Josef Altmann (под маркой ««Fraenkel & Co. (Josef Altmann)») располагался по адресу: Lützowufer, 13 в 1919 – 1927 гг., позже переехал на Luisenstrasse 6, где вскорости и закрылся.
²⁰ «Остафьевский архив князей Вяземских» выходил под ред. В. И. Саитова в 1899 – 1913 гг.; всего вышло пять томов (последний – в двух частях).
²¹ Вероятно, имеется в виду ежегодное собрание Общества немецких антикваров («Verein der deutschen Antiquariats- und Exportbuchhändler»), имевшего штаб-квартиру в Лейпциге и насчитывавшего около ста членов. Не исключено, впрочем, что речь идет о банкете Лейпцигского отделения общества немецких библиофилов («Leipziger Bibliophilen-Abend»). Справка высокочтимого

labas, которому большое спасибо.
²² Аронсон Лазарь Львович (? – 1925) – петербургский дантист, собиратель и антиквар. См. о нем: Последние новости (Париж). 1925. 13 октября. № 1678. С. 1. Ср. кстати любопытное свидетельство: Поспелова Н. И. Дыхание живой культуры // Памяти Г. С. Кнабе. Книга 1. Харьков. 2014. С. 109 – 110 (приводятся воспоминания Р. Б. Иоффе). Д. Золотницкий атрибутирует ему псевдоним «Л. Арнс», которым подписаны некоторые любопытные статьи в петроградских газетах революционных лет (Золотницкий Д. Зори театрального Октября. Л., 1976 (ук.)); впрочем чаще этот псевдоним приписывается Льву Адольфовичу Аронсону (1893 – 1984).
²³ Имеется в виду книга: «Galerie théâtrale, ou Collection des portraits en pied des principaux acteurs des trois premiers théâtres de la capitale», выпущенная в трех томах между 1812 и 1834 гг.
²⁴ Левкий Иванович Жевержеев (1881 – 1942) – крупнейший собиратель 1900 – 1910-х гг.

(окончание здесь)

Сохранено