Живём дальше Ч.5

tatiana_gubina — 24.09.2015 События, которые описаны в этом тексте, происходили три года назад.
Самое начало этой истории - здесь
Для тех, кто не читал - это очень много букв, и несколько разделов - "Откуда берутся дети", потом "Началось", потом "Живем вместе".

Часть 4 здесь

Встали ни свет ни заря, натягивали куртки, поёживаясь. Старшая стояла в майке. Я ей сказала - «Надень куртку, замёрзнешь!» Она дёрнула плечом - «Мне тепло!» Я подумала, что она протестует против всего, что бы я ни сказала или предложила. Хотелось махнуть рукой — да делай как знаешь, сама же будешь дрожать от холода. В конце концов, должна же она на своей шкуре почувствовать, что последствия всегда наступают. Всё же я не выдержала, стала настаивать — хотя бы положи куртку в сумку, это сейчас тебе тепло, а потом возможно станет холодно. Ругаясь под нос, она скрутила одёжку, запихнула в рюкзак — ей это не надо, чего я к ней пристаю. Подумалось, что наступил ещё один отвратительный день, который будет длиться бесконечно — холод, моросящий дождь и злая, обиженная на весь мир детка. И я ничего не могу изменить.

Приехали на вокзал, дождь продолжал моросить. Детка, отворачиваясь от меня, натянула куртку. Я подумала, что глупо и бессмысленно говорить ей о том, как сейчас было бы холодно в одной маечке. Зашли в вагон, стали укладывать сумки на багажные полки, чего-то как будто не хватало. Я замерла - мы с Младшей забыли нашу тщательно упакованную сумку со всем икебанным хозяйством. Поезд отходил через пятнадцать минут, и у нас ничего не было для выставки. Нас ждали пустые белые кубы в Академии Художеств, на которых к концу дня должны были встать наши композиции, а у нас, как выяснилось, не было ни ваз, ни материала, ни инструментов. Это была катастрофа.

Мы сели в кресла, стали обсуждать, что предпринять в такой ситуации. Бросаться домой, хватать сумку, ехать следующим Сапсаном — а вдруг билетов не будет? Муж должен был приехать в Питер на следующий день, у него были там дела, и он подгадал так, чтобы прийти на нашу выставку — но это только на следующий день! Старшая смотрела на нас с любопытством, и ещё мне показалось, что с долей ревности. Она пробормотала, что, кажется, тоже чего-то не взяла. Ну да, это же её "роль" - забывать, портить, создавать проблемы. И оказываться в центре внимания. А тут - такой провал, а она вроде и ни при чём, в стороне от волнующих событий.

В конце концов, решение было принято. Мы едем как есть. Возвращаться домой не имело смысла — на следующем поезде мы добрались бы до места только к середине дня, и до закрытия залов всё равно ничего бы не успели . Я рассудила, что инструменты мы найдем на месте — наша учительница Галина всегда возила с собой запас ножниц, и проволоки, и прочих нужных штук. Ну или попросим у кого что найдётся. Вазы тоже раздобудем - они всегда есть, на случай если что-то у кого-то разобьётся. Цветы и листья купим в ближайшем магазине — какие будут, такие и купим. Будем творить из чего придётся. Неожиданно я почувствовала, что мне легко и весело. Неопределённость вдохновляла. Это был крутой «творческий вызов», и он мне нравился. Пожалуй, я давно не испытывала такой прилив сил.

Быстро заселились в гостиницу, пешком отправились в Академию. По Неве шёл лёд, и дул ветер — такого ветра в Москве не бывает, со свежими нотами моря и рваным рисунком. В залах подготовка шла вовсю, по полу расстелены огромные куски полиэтилена, заваленные крупными ветками, тут и там под ноги попадались ведра с водой и цветами, кто-то здоровался, кто-то вскрикивал — сюда не наступайте! Мы оглядывались, разыскивая Галину. Старшая неожиданно сказала:

- Я оставила в гостинице свою сумку.

Я сначала не поняла, для чего она мне морочит голову какой-то сумкой, и так времени мало, и отмахнулась. Она повторила:

- Я забыла сумку с икебаной.

Я в изумлении повернулась к ней.

- Как это — забыла?

Мелькнула мысль, что она сделала это нарочно, мы своё забыли, и она вот своё — тоже, но мне сейчас было не до сложных деткиных «ходов», а может быть она и вправду оставила сумку по рассеянности и своему обычному безмыслию, и вообще какого чёрта она мне добавляет проблем, пусть сама разбирается. Именно это я ей и сказала — твои трудности, я тут ни при чём. Она сказала - «Я пойду в гостиницу». Я отказалась — у меня не было ни малейшей уверенности, что она пойдёт именно туда, если я её отпущу. Учитывая её протестные настроения, она могла двинуть куда угодно. К тому же, даже если бы она направилась действительно за сумкой, то вряд ли нашла дорогу — сюда она брела, как обычно, «куда ведут».

- Я вообще тогда ничего делать не буду! - взвилась она.

- Не делай. Только найди сенсей Мидори, и сообщи ей об этом сама, пожалуйста. Мне своих забот хватает.

Я увидела Галину, мы с Младшей подошли к ней, и покаянно сообщили о том, что проявили непростительную халатность, и прибыли на выставку в полный голяк. Будем очень благодарны, если она поможет нам раздобыть какие-нибудь вазы, инструменты мы готовы насобирать по людям, а за цветами сейчас сходим. Она отреагировала со своим всегдашним спокойствием — всякое бывает, вазы вроде были, и повела нас куда-то в задние комнаты, где был утроен временный склад всего нужного и ненужного. «Цветов тут больше чем достаточно, - сказала она, - и веток полно, никуда ходить не надо. Сейчас наберём вам по ведру».

Наконец, всё необходимое было собрано, мы нашли свои места, и приступили к делу. Я испытывала подъём, почти восторг — разглядывала цветы и листья, которые мне достались, и мне было так хорошо от того, что мы с ними «не знакомы», и я пока не знаю, что и как я сделаю, и мне и не надо знать, я просто буду следовать за их линиями и красками, и всё выстроится само. Я поглядела на Младшую — судя по выражению лица, она испытывала приблизительно то же самое.

Старшая деловито ходила по залу и разговаривала с разными людьми. Я поняла, что она вполне целенаправленно собирает себе инструмент, и просит поделиться цветами. Лицо её было спокойным, а речь, насколько я могла слышать — убедительной и внятной. Однако, как благотворно действует на ребёнка личная ответственность за происходящее! Главное — она почувствовала, что я не шучу, и действительно не тревожусь о том, что и как она будет делать. Ей оставалось либо впасть в никому не интересный «протест», либо взять дело в свои руки. Меня радовало, что она выбрала второй вариант.

Мы поставили композиции, Старшая закончила раньше всех, и у неё получилось очень неплохо — просто, но выразительно, и я в очередной раз подумала, ну почему всё так у нас погано, вот есть же в ней эта гармония, и красота, и она может быть увлечённой, сосредоточенной и позитивной — а без этого никакие цветы никуда поставить невозможно, они просто развалятся, если ты сам внутри себя «развален». Младшая, как обычно в порыве вдохновения, сотворила нечто грандиозное, полное неожиданных сочетаний и перетекающих смыслов. Мне нравилось то, что я сама сделала — композиция получилась неожиданно яркой и «летящей».

Часам к четырём, прибрав за собой и распрощавшись с теми, кто всё ещё доводил до ума свои сложные задумки, мы вышли на набережную. Шёл дождь — сначала моросило, потом потекло сильнее. Мы с Младшей достали зонты, Старшая шла так — в расстёгнутой куртке, с непокрытой головой. Я спросила, где её зонт, она не отвечала, потом буркнула, что зонта нет, потом — что он есть, но открывать его она не будет. Она злилась. Она всё время злилась, и каждое моё слово встречала в штыки, на всё огрызалась и делала всё ровно наоборот тому, что было бы разумно. Дождь лил, волосы её начали намокать. Я сказала, чтобы она надела капюшон. Огрызнулась. Я настояла — ты должна его надеть, неважно, что тебе самой не холодно и не мокро, я отвечаю за твоё здоровье. Она натянула капюшон, закрыв лицо, и пошла так — спотыкаясь и наступая в глубокие лужи.

Настроение было мерзким, я ощущала себя как человек, который тащит какую-то неприятную тяжесть, ему плохо-тошно-бессмысленно, но он отчего-то должен тащить это дальше. Такая «судьба», так вот сложилась жизнь. Реальность, данная мне в ощущениях — эта злая девочка, которая в свою очередь мечтает от меня отделаться. Она спросила, куда мы идём, я ответила, что надо где-то поесть, а потом решим — уже вечереет, но может быть мы куда-нибудь сходим. В Петербурге у нас было три дня, какое-то время нужно было проводить на выставке, а свободные часы хотелось использовать с толком и по возможности с удовольствием. Детка снова занудила, что она пойдёт в гостиницу. Я ответила — нет, одна ты никуда не пойдёшь. Она побежала вперёд.

Я подумала — не отпустить ли её куда ей там хочется. Решила, что пожалуй, слишком рискованно — и пойдет неизвестно куда, и вдруг ей вступит вещи собрать да на вокзал рвануть, вообще всё что угодно может произойти. Отчасти я догадывалась, что добавляет ей этой злобы и нервозности. В кармане она носила мобильник, недавно стащенный у Младшей — своего у неё уже давно не было, все телефоны у неё загадочным образом разбивались, я отказалась покупать новый, и результат не замедлил себя ждать - она просто "позаимствовала" то, в чём нуждалась. Добычу свою она скрывала, а у меня не было ни сил, ни желания выводить её на чистую воду, и я делала вид, что ни о чём не догадываюсь. Она тайком переписывалась смс-ками со своим бывшим приёмным папой. Похоже было, что в последнее время это общение участилось и как-то «обострилось», точно я ничего не знала, но подозревала, что детка всей душой рвётся туда, к нему, и бесится от того, что вынуждена жить не там, где хочет. Я просто кожей ощущала её злость, а может и ненависть — ко мне, ко всему что мы делали, она стремилась обломать каждую мелочь, устроить сопротивление на каждом шагу, сказать неприятное каждым словом и интонацией.

И ещё — она всё время была как будто «на старте», во всей её фигуре, в позе и движениях виделось что-то такое — как будто в любую минуту она готова сорваться и побежать — куда? Потом, вспоминая тот период, я думала, что возможно она ждала, что тот папа её позовёт? Не просто смс-ку напишет — люблюнимагу, дорогая доченька (переписку я время от времени подсматривала, забив на моральный аспект), а вот прямо позовёт — мол, приезжай, жду, будем жить вместе как прежде. Может быть, ждала... И была готова. А может быть, и нет. Мы шли по набережной, она то сильно отставала, то убегала далеко вперёд. Иногда приближалась, бурча — я не пойду с вами, я пойду в гостиницу. Я старалась не обращать внимания.

Сейчас, глядя туда, назад, я думаю — могла ли я сама вести себя как-то по-другому? Поговорить с девочкой по душам, объяснить, что она не может вернуться в свою прежнюю семью, что мы с ней живём вместе, и что я очень хочу, чтобы у нас всё было хорошо, потому что это наша с ней совместная жизнь. Сказать какие-то слова, которые утишили бы её душевный раздрай. Принять её, понять, поддержать. Сейчас, из своей теперешней жизни, из своего теперешнего понимания я вижу, что это, наверное, был правильный и единственно возможный способ поведения, ведущий к миру и взаимопониманию. А тогда... Тогда ничего подобного мне в голову не приходило. Тогда я видела перед собой злую, агрессивную девочку-подростка, которая всеми силами старается сделать мне что-то неприятное. О том, чтобы прижать её к себе и пожалеть, не было и речи. Она была источником зла, и это зло "перешибало" всю жалость, которая во мне, бывало, поднималась. Хотелось держаться от неё как можно дальше...

Детка специально наступала в лужи, загребала ногами воду, я видела, что её кроссовки промокли насквозь. Я понимала, что она делает это нарочно — она ребёнок, она промокла, я же должна была на это среагировать – её надо сушить, переодевать – я должна была начать волноваться и всё-таки отвести её в гостиницу. Я не волновалась. Я наблюдала за её «стараниями» вполне равнодушно, уже убедившись, что она не убежит «в никуда». Она начала кашлять — демонстративно, с неестественным надрывом, и это отчего-то меня совсем успокоило. Я подумала, что надо будет ей как-нибудь рассказать, что если человек промок, простуда наступает не сразу, а хотя бы через несколько часов, или на следующий день. Через некоторое время детка раскрыла зонт.

Мы нашли ресторанчик — внутри было тепло, мы развесили мокрую одежду, расставили зонты, выбрали столик. Обслуживали медленно, и мы просто сидели — хорошо, сверху не капает, горячий чай, и на стенах интересные картинки. Мы с Младшей о чем-то заговорили, Старшая достала блокнотик, принялась писать. Выражение лица у неё было спокойным, взгляд не злым, и я решилась спросить — что она пишет. Она сказала — тебе не понравится мой ответ. Я заинтересовалась — что же это может быть такое, что мне не понравится, спросила — может, она пишет личное письмо, я вовсе не прошу её поделиться содержанием, просто стало любопытно. Она ответила — я переписываюсь в контакте. Я уточнила — в смысле, ты в это играешь? Ты как будто переписываешься в контакте? Она сказала неожиданное — «Нет, я на самом деле это делаю. Я пишу своим друзьям, и они мне отвечают».

Я спросила — почему мне это должно не понравиться, она ответила — ты же мне запрещаешь с друзьями общаться. Ну вот что на это можно ответить? - в её представлении, я ей запрещаю. А если я попытаюсь спорить, она тут же вспомнит какой-нибудь момент, когда я действительно запретила ей сидеть в интернете, и сошлётся на него в качестве «обоснования». Вообще переспорить её было невозможно — она просто говорила, что это так, она же знает, и вот тогда-то я сказала ей то-то, а это значит, что всё так, как она говорит. Внутренне я давно махнула на такие вещи рукой. Я уже привыкла.

Я понимала, что в голове у моей девочки есть «образ меня» - злой, всё запрещающей тётки, которая препятствует всему хорошему и навязывает всё плохое. Она смотрит на меня через эти чёрные очки, и на самом деле видит это плохое. Потом, спустя время, я думала о том, что ведь и я тоже смотрела на неё через похожие чёрные очки. Мы обе искали и находили друг в друге подтверждения своей неприязни.

Я сказала:

- Но это же всё равно понарошку. Ты ведь сама придумываешь за своих друзей слова, которые они тебе пишут!

Она закрутила головой:

- Да нет же, – её голос звучал теперь раздражённо — я не придумываю. Они мне так пишут.

Протянула мне блокнотик

- Вот видишь — Вера: Как у тебя дела? Я: Хорошо.

Несколько страниц были исписаны фразами. Кое-где шло «обсуждение» каких-то дел, задавались вопросы и получались ответы. Нормальная такая «игра в контакт». Человек занимает себя интересным ему делом. Но отчего она так упорно утверждает, что это «по-настоящему»? Всё же четырнадцать лет человеку, не пять и даже не семь. Я сделала ещё одну попытку, решив, что она будет последней:

- Ну всё же, это ведь ты сама пишешь за друзей. Если бы это была настоящая Вера, в интернете, в настоящем контакте, она, возможно, написала бы что-то другое?

- Нет, - сказала детка, - она именно это и написала бы. Я же знаю, кто что скажет.

У меня начала брезжить догадка.

- Ты всегда знаешь, что другие скажут?

Мне вспомнились многочисленные случаи, когда у нас бывали с деткой выяснения отношений, и я ей задавала вопрос — почему ты мне не рассказала, почему не спросила, почему не обсудила проблему, если она была? И всегда получала в ответ одно и то же - «Ну я же знаю что ты скажешь!» Я всегда считала, что это «я же знаю» - её негатив против меня. Ну вот не ждёт она от меня ничего хорошего, и заранее придумывает всякие отказы и запреты, которые, в её представлении, непременно от меня получит. А теперь оказалось, что она про всех –«знает». Неважно, с живым человеком она имеет дело, или со своим представлением о нём — для неё ничего не меняется. Этот человек ведёт себя так-то, говорит такие-то слова, на такие-то вопросы даёт такие-то ответы.

Я попыталась что-то объяснить — ну есть же разница, неужели ты не понимаешь, что каждый человек может повести себя по-разному... И ты не знаешь, кто про что думает. Она на всё отвечала — «Я знаю кто что скажет. Вера в прошлый раз сказала именно так. Я ничего не придумала, я просто переписываюсь с друзьями». Я оставила попытки объяснить. Как и раньше бывало в разговорах с моей девочкой, у меня возникло ощущение, что это со мной что-то не так. Как будто я пытаюсь «навешать» ей что-то, чего на самом деле не существует. Лёгкое ощущение собственного безумия — последнее время у меня такое проскальзывало. Мы поужинали, отправились в гостиницу. Про кашель она забыла.

На следующий день было открытие выставки, и потом мы какое-то время ходили по залам, рассматривали работы своих коллег, и участников из других школ. День был яркий, солнечный, мы отправились гулять по городу, я предложила сходить в Исаакиевский собор, подняться на смотровую площадку. Детка на всё говорила «нет», снова держалась отчуждённо и вызывающе. Я решила не обращать внимания. Я не знала, как мне себя вести, что делать и как быть. Она снова и снова повторяла, что никуда идти не хочет, и всё держалась за карман, в котором, видимо, лежал мобильник. Она стала отставать на ходу, я всё чаще теряла её из вида. На смотровую площадку мы поднялись вместе, но потом она опять куда-то исчезла. Я стала прикидывать, что я буду делать, если она убежит. Мы зашли внутрь собора — детка сказала, что ей ничего не интересно, смотреть она тут ни на что не хочет и не будет. Я пожала плечами — не хочешь, посиди у входа — там была лавочка. Она села, свесила голову ниже колен.

Мы с Младшей ходили по собору, смотрели. Дурацкое чувство — стараешься думать хоть о чём-то другом, не о девочке, но мысли упорно соскальзывают на неё. Смотришь на фрески, на изгибы сводов — и думаешь о девочке, которая сидит у входа. Навязчивые мысли. Тяжесть на душе. Зачем всё это? Почему мы оказались вместе? Насколько мне ещё хватит сил так жить? Я предложила Младшей сходить в Эрмитаж. Мне очень туда хотелось. Я всегда шла в зал, где висит Гоген, садилась на банкетку, смотрела на картины. Мне хотелось туда добраться, как голодному хочется добраться до куска хлеба. Я знала, что там мне полегчает.

Пока шли по улицам, Старшая постоянно отбегала в сторону, то и дело терялась в толпе, а когда подходила ближе, бубнила — я никуда не хочу идти, я останусь здесь, на улице, я не пойду с вами, я убегу, я поеду в Москву. Я пыталась отключиться, не обращать внимания, но отчего-то не получалось, и бубнёж детки звенел в ушах, и мне казалось, что я схожу с ума. Зачем всё это? Почему мы идём вместе по улицам, куда я её веду, я же не хочу, чтобы она шла со мной, я готова отпустить её куда угодно, пусть уходит, только куда она пойдёт, ей же некуда пойти, если бы этот её бывший папа мог её забрать к себе, он давно бы уже позвонил, и я бы спорить не стала, это раньше мне казалось, что она там пропадёт, да пусть пропадёт, мне уже всё равно, только пусть она окажется где-нибудь в другом месте, я же не могу так больше, что же это такое...

Наконец, мы добрались до Эрмитажа. Пройти ко входу было нельзя — площадь оцепили, там шла подготовка к какому-то не то параду, не то празднику, и нужно было подождать. Мы стояли, о чём-то разговаривали, детка огрызнулась, я дёрнула её за руку, она рванула в сторону, побежала через толпу, исчезла из виду. Я стояла и думала, как теперь быть — обращаться в милицию? И что я должна сказать — от меня сбежал приёмный ребёнок? И у меня нет с собой документов, как я докажу, что это мой приёмный ребёнок? Я думала — это должно было закончиться именно так, я поганая приёмная мать, от меня сбегают дети, и мне в милиции скажут, что я в этом виновата. А вдруг с ней что-то случится? Тогда я уж точно буду виновата, и может быть, меня привлекут к ответственности. Всё было очень плохо.

Я стояла, ничего не делала, и думала о том, что всё плохо. Младшая стояла рядом, молчала. Потом спросила — как ты думаешь, мы должны её искать? Я сказала — наверное, надо попробовать. Вроде бы это мой долг — предпринять хоть что-то. Пока что я продолжала стоять на месте. Через некоторое время детка появилась, вид у неё был довольно пришибленный. Пару лет спустя, когда мы вспоминали эту ситуацию, она рассказала, что тогда очень испугалась. Она на самом деле чувствовала себя виноватой, и когда увидела человека в военной форме, который, как ей показалось, направлялся к ней, решила, что её сейчас арестуют. И побежала «сдаваться». Но об этом я тогда не знала. Просто она убежала, а потом приплелась назад.

Мы купили билеты, вошли в центральный холл Эрмитажа— там стоял гомон, совершенно оглушительный, нужно было почти кричать, чтобы услышать друг друга, и толпы людей сновали туда-сюда. Детка встала поперёк дороги, гримасничая, прокричала — а я никуда не пойду, я не хочу в этот ваш музей, я вообще уйду, и ухмылялась, и в глазах её светилось удовлетворение — она же слышала, что мне очень хочется в этот музей, и вот она сейчас мне всё обломает.

- Послушай, - сказала я, взяв себя в руки, - я всё понимаю. Ты не хочешь смотреть никакие картины. Ты вообще ничего не хочешь. Я и не прошу тебя ни на что смотреть. Ты понимаешь, я просто не могу оставить тебя здесь — мы потеряемся, и вдруг ты уйдёшь, а я не могу позволить тебе уйти. - Тут она пожала плечами, всё так же ухмыляясь — ну да, она может уйти, она и уйдёт.

Я вдохнула-выдохнула, продолжила: - Всё, о чём я тебя прошу — это подняться вместе с нами в один зал. Я там посмотрю картины, мне очень хочется их увидеть. Ты просто побудешь где-то поблизости. Если хочешь, можешь смотреть в окно, или в стену, или куда угодно. Стоять на пороге, или за порогом. Просто побудь там, минут пятнадцать. Это всё, о чём я тебя прошу. Она пожала плечами, ухмыльнулась. Сказала - «Я никуда не пойду». У меня началась истерика.

Я рыдала прямо посреди холла Эрмитажа, среди толпы, и никто этого не слышал — общий шум перекрывал любые звуки. Меня трясло, я пыталась стереть, спрятать слёзы, судорожно искала носовые платки, не находила, у меня упала сумка. Младшая подхватила меня под руку, повела вниз, в гардероб, где были лавки, усадила, обнимала, что-то тихо приговаривала. Я повсхлипывала ещё, успокоилась. Сходила умылась. Мы ещё немножко посидели с Младшей, потом поднялись, пошли внутрь. Где детка, убежала ли, мне было всё равно. Убежала, и чёрт с ней. Через некоторое время она мелькнула перед глазами — держалась где-то рядом, показывалась и снова исчезала. Я подумала — лучше бы и правда убежала, всё как-то решилось бы.

Я долго сидела перед Гогеном, провалилась в картину, ни о чём не думала. Казалось, я могу сидеть так бесконечно. Младшая немного побыла со мной, потом сказала, что пройдёт по соседним залам, ушла. Старшая периодически появлялась передо мной, проскакивала туда-сюда. Наконец я нашла силы подняться — мы договорились с мужем встретиться, да и музей вот-вот закрывался. Пошли к выходу — по коридорам, через залы. Детка пробегала мимо меня, издавала какие-то звуки — я не обращала на неё внимания, и её это явно не устраивало.

Пожилые смотрительницы поглядывали на неё с опаской. Один раз она поскользнулась на полированном паркете, почти упала, чуть не схватилась за огромную малахитовую вазу, и я подумала — ну всё, привет, сейчас она угробит произведение искусства, и на нас будут долго оформлять протоколы, или что там делают в таких случаях. Мысли текли вяло, мне было, в сущности, всё равно. Хуже вряд ли будет. Раздался звук, оповещающий о закрытии, и голос попросил посетителей направляться к выходу. Мы продолжали не торопясь брести, рассматривали с Младшей портреты дам царской фамилии, и она «выбирала» себе причёску.

Старшая подбежала к нам - «Надо уходить, музей закрывается!» Я махнула рукой — да успеем, вон вокруг народу сколько, пока все до выхода дойдут, полчаса ещё пройдет. Она не унималась — пойдёмте скорее, нас тут закроют! Я видела, что она нервничает, и психует, она уже почти кричала — пойдёмте быстрее, вы что, не слышали, надо уходить! Я равнодушно подумала, что девочка моя, похоже, не в порядке. Может, она и правда «того»? Да и я недалеко от неё. Мысли уплывали. Музей сейчас закроют. Детка свихнулась, и на улице убежит. И вазу чуть не разбила. А у меня, наверное, лицо заплаканное. Ну и пусть, всё равно. Какая вообще разница, что происходит...

Снаружи была толпа — на площади проходил парад. Я пыталась дозвониться мужу — связь пропадала, в телефоне села батарея, он выключился. Где нам искать друг друга, я понятия не имела. Детка маршировала на свободном пятачке, руками изображая, как будто бьёт в барабан, издавая соответствующие звуки. Я смотрела на неё — четырнадцать лет девочке, беда. Поняла, что надо срочно искать мужа, и пусть он принимает этот кошмар на себя. Потому что иначе я сейчас сама маршировать начну, мне уже немного осталось до этого блаженного состояния. Я попросила у какой-то женщины мобильник, позвонила. Наконец мы выбрались из толпы, двинулись куда-то вдоль канала — коллеги посоветовали мужу особый ресторанчик, туда мы и направлялись.

Я в двух словах ему объяснила, что с этим ребёнком общаться больше не могу, и если она вдруг решит убежать, то я лично никаких действий предпринимать не буду, а он как хочет. Она сказал - «я понял», оставил меня с Младшей, сам пошёл вдвоём с деткой, о чём-то с ней разговаривая. Удивительно — с ним она вела себя совершенно нормально, шла спокойно, поддерживала беседу. Меня разобрала дикая злость. Получалось, что девочка «уделала» меня в тряпку, весь день старалась, изгалялась как могла, я полностью деморализована, мне хочется сдохнуть, а вовсе не в ресторан, я хочу завизжать, а потом заснуть дня на три, а она... А она, значит, как ни в чём не бывало — получает «на сладкое» приятную беседу и внимание. Ей хорошо и спокойно. Её день удался. А сейчас она ещё и покушает с удовольствием, и десертик себе закажет от души — детка никогда в этом смысле не стеснялась, и угощала себя обычно самым дорогим, что было в меню.

Меня просто разносило в клочки. Я еле сдерживалась. Я чувствовала себя несчастной. Моя злость была направлена на мужа — ну как же он может, он же знает, что она — агрессорша, моя врагиня, мой мучитель, и при этом он беседы с ней ведёт как с порядочным человеком, а я тут просто погибаю! Я остановила их, отвела мужа в сторону, еле сдерживаясь, изложила ему, что сейчас чувствую. Он сказал — «Я думал об этом, но решил, что будет лучше, если я отвлеку её на себя. Я выбрал из двух зол меньшее». Умом я понимала, что он прав. Эмоционально мне от этого понимания легче не становилось, он казался мне предателем. Наконец, мы пришли в ресторан, и я отвлеклась. Хорошая еда смягчает огорчения. Бокал хорошего вина облегчает мысли. Я была рада, что этот день подошёл к концу.

На следующее утро мы отправились на выставку художника Нестерова. Это была моя идея, когда-то в детстве я прочла его биографию, в книге были иллюстрации, и я тогда впервые поняла, насколько сильнее воспринимается живопись, если знаешь что-то о художнике, и о том, зачем, как и при каких обстоятельствах он всё это нарисовал. Потом мои вкусы менялись, но Нестеров так и остался для меня тем первым, сильным детским впечатлением — моим собственным открытием.

После вчерашнего я сомневалась, стоит ли нам снова идти в музей — детка наверняка устроит очередную конфронтацию, и заявит, что ничего не хочет смотреть. С другой стороны, думала я, она всё равно это заявит, куда бы мы ни пошли. В неё словно «бес вселился», она делала всё поперёк с энтузиазмом и вдохновением, и старалась досадить мне в любых мелочах. Муж меня успокоил, сказал, что возьмёт её на себя. Его рабочие встречи прошли успешно, он был в отличном настроении и полон энергии. На выставке мы разделились — она сказал, чтобы мы с Младшей шли куда хотим, а они со Старшей будут осматривать всё планомерно.

Мы прошли по залам, я радовалась знакомым картинам, показывала Младшей своё любимое, она отзывалась, сама обращала на что-то моё внимание. Часа через полтора мы посмотрели всё, что хотели и могли, и пошли разыскивать другую часть семейства. Подходя к ним, я услышала, как муж задаёт девочке вопрос - что-то о содержании картины, и она вполне развёрнуто на него отвечает. Я спросила, долго ли им осталось. Муж воскликнул — "О, мы только начали! Мы пока всего два зала посмотрели, и пока ещё не полностью насладились искусством!" Он обернулся к Старшей, - «Мы ведь собираемся посмотреть всё, правда?» Она кивнула, глядя на него приблизительно как кролик глядит на удава. Я переводила взгляд с одного на другую. Интересно, как ему удаётся так вот на неё воздействовать? Гипнотизирует он её, что ли? - детка была тиха, собранна, говорила внятно, ступала аккуратно.

Я отозвала мужа в сторону, спросила — ты чего, маг и волшебник, что ли? Или ты её сначала шибанул об стенку, а потом уже повёл смотреть искусство? Я шутила, но ситуация для меня действительно была загадочной. Он рассмеялся - «У меня просто больше моральной силы. И она это чувствует». Я кивнула — да, моральной силы. У меня её теперь не было вообще, этой силы, нисколько, ни капельки. Последние месяцы я всё больше чувствовала себя «сиротой неприкаянной», и чем дальше, тем больше это состояние усугублялось. Я так же, как и детка, «брела» туда, куда шла дорожка, и ни в малейшей степени не чувствовала, что иду туда, куда хочу. Просто так сложилась жизнь. Я не хотела, чтобы она так складывалась, но от меня ничего не зависит. Совсем ничего.

Потом мы отправились на нашу выставку икебаны, и нас попросили постоять перед своими работами, и отвечать на вопросы посетителей, если таковые будут. Это оказалось очень интересно — разговаривать с людьми, которые смотрят на твою работу. Когда кто-то говорит, что работа хороша, ты «взлетаешь», и тебя заполняет благодарность и радость — человеку нравится то что ты сделал, и мы на мгновение оказываемся соединёнными общим «потоком».

Иногда это были просто разговоры — например, о том, нужно ли давать названия композициям из цветов. Грубоватый, одышливый дядька, от которого меньше всего можно было ожидать, что он восприимчив к такому прихотливому искусству как икебана, сказал, что ему очень не хватает названия — такого «завершающего штриха», общего смысла. Я сказала ему — но ведь каждый воспринимает свой смысл, и цветы говорят с каждым о своём, и он в ответ спросил — называю ли я как-то сама для себя свою работу, и я задумалась, мне в голову пришла фраза, я сказала её дядьке, и он разулыбался — ну вот видите, мне именно этого не хватало!

Потом пришли коллеги мужа, и я им рассказывала про искусство икебаны — отчего цветы ставят именно так, и откуда всё это возникло, и как развивалось, и чем школа Икенобо отличается от школы Согэцу. Я вдруг подумала, что когда чем-то занимаешься долго, то знания накапливаются сами собой, и из меня, похоже, уже получился неплохой экскурсовод. Это было приятно.

Выставка закончилась, композиции были разобраны, вазы помыты и возвращены на место, и сказаны слова благодарности и прощания. Мы отправились домой, в Москву. Все четыре часа я смотрела в окошко, и думала о том, как хорошо просто так сидеть, и ни с кем ни о чём не разговаривать, и вообще ничего не делать. Хотелось ехать так бесконечно, и никуда не приезжать.

Продолжение

Сохранено