ИЗ ЖИЗНИ ГРАЖДАНИНА N. ОПУС 168

illesh — 08.01.2011 Кашель и глубокая простуда измотали приятеля. Совершенно обессиленный он лежал на топчане в одежде под старым ватным одеялом. То проваливался куда-то глубоко и жарко, то возвращался в избу, утирая рукавом холодный пот. Походы за дровами были мучением. По-бычьи нагнув голову, он притащил несколько порядочных охапок. Три ходки сделал. На последней руки сами разжались и дрова с грохотом упали на пол.
Кошак забился под топчан.
Жратву не готовил. Пил бесконечно чай с лимоном. Но и лимоны закончились. И тут погас свет. N помаялся с полчаса и понял: дело дрянь. Надо керосиновую лампу зажечь. А где она? Правильно, на чердаке. Сука.
Он, кряхтя, поднялся, на ощупь нашел ватник, больно ударился плечом о косяк двери и вывалил наружу. Там тоже не Таймс-сквер. В потемках разыскал тяжеленную лестницу и попер её в избу. Пока таскался за лестницей, в открытые настежь двери пробрался холодок: на дворе минус пятнадцать. Не бог весть что, но, однако, не плюс пятнадцать. Сшибая развешенные в сенях по стенам инструменты, матерясь и продолжая время от времени сгибаться в неудержимых приступах сухого и гулкого кашля, он поднял стопудовую лестницу и затолкал её конец под заструги. Так, во всяком случае, ему в темноте казалось. И – полез. По дороге влетел вновь – на этот раз головой в какую-то балку, И, наконец, почувствовал под подошвами валенок мягкую костру, что рассыпана на чердаке для утепления потолка.
Хорошо. Теперь – главное: нащупать в дальнем углу среди пыльных подшивок «Огонька» и «Юности», множества ящиков с непередаваемым хламом эту самую лампу. Шуровать руками можно безбоязненно: стекло от лампы висело на специально загнутом гвоздике на веранде. Не разобьёшь и не порежешься. Керосин – в сарае. Так что и разлить на чердаке нечего.
Под руки попадались всё время ненужные, совершенно лишние в нормальной жизни предметы. Маленькая наковальня для отбивки кос (он давным-давно не косил, некому ему траву косить), разнокалиберные деревянные сита, через которые он ничего, сколько помнит, не просеивал, серп – тьфу, черт, чуть не порезался, огромная бутыль – четверть с лишним – для браги, которую он тоже не ставил… Через короткое время он таки нащупал лампу. Спускался медленно, неуверенно переставляя по ступенькам ноги в неудобных для такого дела валенках. Плюнул – не стал убирать лестницу. Просто сил не было тащить её обратно в сарай.
«Гостей не предвидится, пусть так постоит пока. Мне это по барабану».
Заливая керосин, конечно, плесканул из бутылки и мимо.
В комнате сразу и изрядно запахло.
«Не такой и противный на запах керосин. Совсем позабыл, как он воняет».
Загорелось поначалу с копотью, и по аккуратно протертому краем байковой в клетку рубахи стеклу побежали вверх черные змеи. Он вновь протер и укрепил стекло. Подровнял фитиль и обернулся. В избе теперь почти все можно разглядеть.
Метрах в двух от лампы.
«Годится…» - сам себе вслух сказал N. И опешил от тембра голоса – чужим, низким и значительным показался ему собственный голос.
Он уверенно подкинул в сникшую печь березовые поленья. Обрадовало то, что теперь поленья на полу можно было выбирать: сюда свет доставал. А он очень любил подбирать один к другому полешки, что клал в огонь. И подбирал всегда и тщательно.
От этих глупых, но приятных мыслей, а еще оттого, что засвистел в свой дурацкий свисток чайник, он почувствовал себя покойно. И – почти счастливо. Пусть внутри хрипит и голова временами раскалывается, пройдет. Всё пройдет.
А вот всё ли?
Он заправил в огромную – почти литровую кружку чая - полную столовую ложку варенья. Малинового. Того, что я ему привез осенью из-под Смоленска. Там бабки у дороги торговали. Не бывает в магазинах такого варенья. Его только старухи в деревне из лесной малины, самими собранной, делать умеют.
Жар быстро растекся по телу. Приятель скинул валенки и вновь улегся на топчан. Кружку поставил рядом на табуретку. Поставил так, чтобы удобно было, не приподымаясь даже, доставать чай правой рукой.
Все.
Курить не хотелось. Когда N заболевает, он своё состояние так и мерит: не хочется курить – значит заболел. Захотелось – выздоравливает.
Кошак, дождавшись, когда хозяин перестанет суетиться, вскочил на топчан. И заранее врубил низкие частоты. Долго умащивался на груди, нашел нужную позу и замер. Однако мотор свой не выключил.
«Вот всё и в норме – думал с удовольствием приятель,- это ничего, что я сейчас до кружки дотянуться не могу. Полежит кошак и пойдет себе куда-нибудь. Пускай пока полежит. А чай с малиной и холодный – всё одно вкусный. Всё у нас просто замечательно…»
Он провалился в забытьё, в липкую черноту. Но довольно скоро вынырнул. Кошак – смотался, печь продолжала потрескивать, над лампой чуть заметно вился черный дымок копоти. Он попытался понять: что же его вытолкнуло из сна? Что-то такое, о чем и вспоминать трудно. И вдруг понял: мать. Мать ему приснилась. Так давно не снилась, а тут – на тебе. Блаженное настроение почти счастливого покоя улетучилось. В груди засосало. Не болезнь, стыд. Огромный, давнишний, но оттого не менее острый. N не знал, как с ним справиться. Постарался припомнить: что доброго и приятного сделал он матери в те её последние годы? Вылезали из памяти какие-то глупейшие огрызки про деньги, продукты, что возил ей, про счета за квартиру, которые оплачивал… Когда вспомнил про шубу, то окончательно расстроился. Подумал про себя зло и нарочито не справедливо: всю жизнь мелочами откупался. А теперь…
Что бы успокоить себя постарался представить, что могила матери здесь – неподалёку. На взгорке близ дороги в лес. Маленькое, аккуратное такое кладбище. Все в плакучих березах. Как это здорово: из грибов идешь – можно заскочить, на могиле чуток прибраться. Листья быстро падают. Но и собрать их – тоже можно быстро. Это такое важное дело - убираться на родительской могиле. А еще и надпись на камне обновить тоже не сложно. Взял в сумку краски, кисть с узким кончиком, тряпку какую-никакую… Сиди, рисуй. Это так обязательно рисовать фамилию матери на темно-коричневом валуне. Каждый год рисовать. Самому. Сидишь, а ветки деревьев шелестят над тобой. Весной – птицы кричат разными тонкими голосами. И кажется что слышно, как растет рядом в поле трава и нахальный, всегда в большой компании, цветок Иван-чай.
Он вновь провалился в небытие. Над ним теперь высоко-высоко плыли веселые белые облака. Лежать на земле и разглядывать эти чудесные облака было совсем не холодно. И во рту у него был сладкий малиновый привкус.
Приятель почти год не был на родительской могиле. Не на выдуманной, на настоящей. Почему? Он этого и себе объяснить не может. А я – не спрашиваю.
Но N проснется: ведь печка когда-нибудь, да потухнет.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив