Игра


Я в его годы играла меньше, чем другие дети. Во мне не было котячей непосредственности. Помню пару кукол и кое-какое игрушечное оборудование, с которым я расположилась на старой низенькой тахте. Куклы были моими дочерьми и я хотела им сказать много важного, но вокруг крутились взрослые и мне было нестерпимо стыдно, что они услышат. Поэтому я играла молча, и половина удовольствия просто испарялась. А на месте второй половины вырастала гидра бдительности - как бы не показаться смешной! Как бы не разглядеть в свой адрес улыбку снисходительности и умиления. Сейчас мне жаль этого ребенка, который вечно был озабочен тем, как его видят окружающие.
Зато когда мы с подругой оставались вдвоем - игра была великолепна. Помню, мы сидели за кухонным столом, пили какао из игрушечного сервиза;

Отсюда игра прямой дорогой переместилась в театр. У нас был знакомый актер кукольного театра. Его звали Мих-Мих. Я различала его несколько пропитой голос, когда волк, гневно раскачиваясь на палках, с помощью которых его передвигали по сцене, поносил поросят, угрожал и требовал, чтобы они вышли из своих домиков и согласились быть съеденными. Здесь все было неправдой. Самое глупое и неправдоподобное, что волк, натужившись, дул на поросячие постройки, вместо того чтобы разметать их в один миг своими могучими лапами. Да и голос Мих-Миха иногда запинающийся

Потом был балет. Игра высшего, самого умопомрачительного уровня. Тоненькая балерина думала, что она лебедь. Ее прекрасные движения (а я видела и саму Уланову) ничем не напоминали повадку довольно бездарной на суше, переваливающейся на утиных лапах, грузной птицы. Через много лет, в городе Брюгге, когда мы с Левой гуляли по берегу лебединого канала, один из них взлетел и, пролетая метрах в трех у меня над головой, уронил на нее порцию жидкого помета. Последствия были катастрофическими. Объем препротивной субстанции превышал всякое воображение. Волосы и глаза были залеплены. Мы бежали в гостиницу. Лева, сдерживая смех, а я - и смех, и слезы.
Возвращаясь к балету: они играли лебедей а я, если и не верила, что это лебеди, то безусловно отдавалась магии театрального превращения и восторга.
Дальше был уже настоящий театр. Миронов играл Фигаро, а Ширвиндт графа Альмавиву. Было ли на сцене что-нибудь, намекающее на Севилью? Не думаю. Но восхищение и упоение -да! были, несомненно.
Лебедев играл Холстомера, а Басилашвили - князя.

Кажется, я даже понимаю, почему и футбол является игрой - человек с именем, фамилией, детьми и банковским счетом, преображается в левого крайнего и не выходит из этой роли до конца тайма. Все, что принадлежит его личности исчезает. В сущности, он становится тем котенком, который в своем мяче видит цель. Овладеть им и запузырить по воротам - вот жизненное предназначение его персонажа. И шахматист уходит от своей биографии в искусственную, которую он творит на доске.
Вот какова она - игра.
Жаль, что под конец жизни, старая кошка уже неохотно озирается на подпрыгивающий мячик. Лета к суровой прозе клонят. Да и мне сейчас, чтобы чужая игра заполонила мое сердце, нужно очень много. А сама я играю теперь только скучные роли мудрого наставника молодежи и добродетельной пожилой дамы. Тьфу! А как хорошо и весело все начиналось
|
</> |