И о "подвиге Семёна Удалова"

filibuster60 — 11.07.2020   Вернёмся к подвигу Семёна Удалова (мне привычнее говорить Удалого, ну да ладно). Задача: попытаться определить, фейк это или не фейк. Ну, или так: легенда это или таки правда.
       Начнём с исходника.
      Впервые рассказ о подвиге матроса 47-го флотского экипажа Семёна Удалова появился в «Морском сборнике» (№ 7, 1857 г.) инкогнито – то есть автор счёл за благо остаться неизвестным. Читаем:

      «Геройская смерть матроса Камчатской флотилии 47 флотского экипажа Удалова.
       По прибытии моём в Санкт-Петербурге явились ко мне мои сослуживцы матросы 47 флотского экипажа, которые в Авачинской губе по нечаянному случаю попались в плен к неприятелю. Я заметил, что между ними не достаёт матроса Удалова, и спросил их: «А что, верно, Удалой позабыл меня, что не пришел ко мне поздороваться?»
       Один из матросов отвечал мне: «Никак нет, ваше превосходительство, Удалой погиб, как вы изволили нам приказывать».
       Этот ответ заставил меня вызвать одного из них, который потолковее, разъяснить мне, что такое городит на меня наш сослуживец. Вызванный стал рассказывать:
       «Дело было вот как: когда мы на ботишке выплыли с кирпичами из Тарьинской бухты и увидели эскадру, то приняли её за нашу, адмирала Путятина; наладили на ботишке паруса, как следно, и хотели поближе пройти под кормой адмиральского фрегата; глядь-поглядь, суда-то не наши; давай мы в берег, а враги наши со всей эскадры со шлюпками погнались за нами; на беду нашу заштилело, и вооружённые шлюпки окружили ботик, что нам делать? Мы хорошо помнили разные случаи, которые вы нам изволили приказывать, и тот, что матрос не должен живой отдавать ружья своего неприятелю; а у нас, на ботике, как сами изволите знать, всё были только кирпичи. Тут Удалой сказал нам: на этот случай, что у нас ружей нет, а всё кирпичи, ничего не приказано, что нам делать? Если кирпичом станем кидать в неприятеля – даром жизнь погубишь и ни одного не зашибёшь до смерти; не замай: пусть нас берут, а вы смотри, не зевай, не могим ли мы какого случая найти на судне на погибель врагам. А боцман Усов (ехавший с нами со своею семьёю) прибавил: смотри, не разговаривать, что будет неприятель выспрашивать, знай отвечай на все вопросы: не могу знать, а там что Бог даст! Неприятельские шлюпки забрали нас и побуксировали наш ботишко, словно мыши кота погребали; привезли нас на фрегат и, не добившись от нас ничего, кроме «не могу знать», заперли нас в трюм. На другие дни слышали пальбу, и больно было сердцу, что мы сидели скованные в трюме, а наши товарищи проливают кровь за царя и отечество. Скованные по рукам, мы и перекреститься не могли; горько было нам, пока господь Бог помог вам поколотить врагов, и они отошли в даль от крепостей. Тут к работе и нас вызвали. Порадовалось сердце наше, видя на фрегате везде стон и щепы; видим, что делать нечего, ослушиваться нельзя, – принялись за работу. Вышла неприятельская эскадра из Авачинской губы и пришла в Калифорнию, а потом французы повезли нас на остров Таити и там заставляли строить каменную крепость. Удалой не хотел работать крепости и сказал им, что на кораблях работать – дело другое, – работа вам идёт не впрок, а против своих крепости делать не буду. Его заковали в железа и посадили на хлеб и воду; и мы сиживали в железах за то, что не хотели крепости работать, но нам нездоровилось сидеть, стали пухнуть, делать нечего: принялись работать. К другому лету повезли нас на бриге «Облигадо» в Петропавловский порт; при входе в Авачинскую губу, забили тревогу: Удалой был написан у пушки, а мы у подачи ядер. Удалой не пошёл к своей пушке, а стал у грот-мачты и сказал нам: «Ребята! Грех на своих руки поднимать! Уж лучше смерть! Помните приказание начальства, чему нac учили!» Сказавши эти слова, он скрестил руки на груди и за-кричал во весь голос: «Слышь вы, французы» – и к этому прибавил, как тут вашему превосходительству сказать, да вы изволите знать крутой нрав Удалова, то есть он, так сказать, попросту выругал их, а потом сказал: «Слышите ли, французы? У русских руки не поднимаются на своих, я к пушке не иду». А Польша сейчас слово в слово и переведи старшему лейтенанту. Лейтенант затопал ногами и закричал на него: «Ежели не пойдёшь к пушке, то сейчас повешу!» – и приказал гордень готовить, это перевели Удалому. Удалой в ответ закричал сердито: «Врёшь, такой-сякой француз, ты меня не повесишь, и я к пушке не пойду», – и с этими словами бросился по снастям вверх по мачте, и, поднявшись, перепрыгнул с них на ванты, и закричал нам: «Ребята! Не поднимайте рук на своих, не сделайте сраму на сём свете и греха на том! Прощайте! Видите, я принимаю смерть!» и с этими словами, перекрестясь, бултых в воду. Знаете, ваше превосходительство, он нам на последях ваши слова повторил, которые вы нам сказывали по отслушании молебна, когда получено было известие, что неприятель будет к нам сильный, и вы нас готовили победить или умереть. Изволите видеть, где он погиб; он вовсе не погиб, а он утонул, как вы изволили приказать».
       Рассказ этот тронул меня до слёз, и я сказал: «Да, ребята, Удалой кончил жизнь свою во славу русских матросов и, верно, заслужил царство небесное!»

       Слова «ваше превосходительство», конечно, раскрыли автора статьи. Её написал контр-адмирал Василий Степанович Завойко, на момент событий генерал-губернатор Камчатки. Больше об этом геройском эпизоде с участием Удалова из современников не написал никто, нигде и никогда.
       Через год в «Revue des deux mondes» вышли воспоминания дю Айи, которые нашли отражение всё в том же «Морском сборнике» (№ 11, 1958 г.):

     «Окончательно обращаем внимание бывших участников и свидетелей тогдашних происшествий в Восточной Сибири на обстоятельство, рассказанное различно в «Морском сборнике» и в статье г. дю-Гайльи, и просим их ради исторической истины и ради великого подвига матроса Удалова, подвига, не требующего прикрас, разъяснить это обстоятельство. Дело в том, что в повествовании к.-адм. Завойки* сказано, что 4 русских пленных матросов были закованы в железа за то, что не хотели работать крепость на острове Отаите и что матрос Удалов, назначенный на бриг «Obligado» к пушке, при входе англо-французской эскадры в Петропавловский порт в 1855 году бросился с вант за борт, когда старший офицер французского судна приказал приготовить гордень, чтобы повесить непослушного пленника за отказ его действовать против своих соотечественников. Вот что говорит г. Гайльи, упоминая о размене в 1855 году 3 русских пленных на одного английского и на одного французского матросов, оставшихся в руках русских после дела 4 сентября 1854 года:
       * Надеемся, что почтенный автор не будет негодовать на нас за то, что мы назвали его, ибо по самому изложению его статьи нельзя было не узнать её автора, как, например, из слов одного матроса: «Знаете, ваше превосходительство, он (Удалов) нам напоследях ваши слова повторил, которые вы нам сказывали по отслушании молебна, когда получено было известие, что неприятель будет к нам сильный, и вы нас готовили победить или умереть» (примечание редакции «Морского сборника».)
       «Первоначально у нас было четверо русских пленных, но кончина четвёртого достойна быть подробнее описанной. Его звали Семёном (Siméon). С первого дня поступления на бриг он приобрёл всеобщую любовь как усердным участием в работах команды, так и сообщительной весёлостью своего счастливого характера. Во время обеда у стола, за которым сидел Семён, раздавался наибольший хохот вследствие его бесконечных шуток и острот. Ночью, когда между двумя пушками собирался кружок около любимого рассказчика, этим рассказчиком непременно оказывался Семён, восхищавший своих слушателей предлинною сказкою на странном языке своего изобретения, составленном из смеси русского, французского, бретонского, прованского. Но настал час, когда бригу «Obligado» пришлось вторично направить курс на Камчатку. С этого момента нрав Семёна переменился. Усердие к работе осталось прежнее, но его весёлость исчезла. От постоянной мысли, что его заставят участвовать в предстоящем нападении на Петропавловские укрепления, он сделался печальным и молчаливым. Тщетно уверяли его, что ни в каком случае не заставят его драться против своих соотечественников. Ничто не было в состоянии убедить его в этом, и за несколько дней до прихода в Авачинскую губу, воспользовавшись моментом, в который никто не обращал на него внимания, он бросился за борт. Тотчас были выброшены спасательные буйки, спущена на воду шлюпка, но тщетно. Видели с брига, как, перекрестясь, он исчез под водою, даже не пытаясь бороться против смерти и не делая тех движений, которые невольно делаются вследствие чувства самосохранения даже людьми, одарёнными самою железною волею. С тех пор, слушая рассказы о Крымской войне и о тех остервенелых сражениях, которым рукоплескала внимательная Европа, я часто восхищался многими геройскими подвигами, удивлялся многим славным кончинам, составляющим честь военных летописей, но, признаюсь, каждый такой рассказ напоминал мне трогательную смерть бедного русского. Ничто не могло затмить в моём воспоминании безвестную жертву неведомого Курция».

       Через год в «Морском сборнике» (№ 3, 1859 г.) снова коснулись этой темы, но ничего нового не сообщили – т.е. всё по рассказу Завойко и дю Айи, и только.
       Это и всё, чем мы располагаем. Что ж, не так уж и мало. Зададим положенные и вполне естественные вопросы.
       Первый. Почему Завойко не подписал свой рассказ о подвиге русского матроса? Есть, конечно, вероятность, что это была чья-то публикация по рассказу Завойко (пожелавшему остаться инкогнито), но тогда удручает позиция редакторов журнала, скрывшая заодно и фамилию пересказчика. Прямо сговор какой-то...
       Второй. Почему Завойко сказал, что о подвиге Удалова ему сообщили аж в Санкт-Петербурге, хотя (и на это сразу обратил внимание составитель сборника «Защитники Отечества» Б. П. Полевой) уже в 1855 году эти матросы неминуемо должны были встретиться с Завойко в Николаевске и всё рассказать, ибо эпизод больно уж неординарный.
       Третий. Почему есаул Н. А. Мартынов, остававшийся в 1855 году старшим над Петропавловским портом, в своём рапорте не упомянул бриг «Облигадо»? Он перечислил все неприятельские корабли, заходившие в Авачинскую губу, но «Облигадо» в список почему-то не попал. Точно так же не попал в рапорт и рассказ о подвиге Удалова, хотя бы даже краткий. Ведь вернувшиеся русские пленные непременно должны были Мартынову всё в деталях рассказать по свежайшим воспоминаниям. Ан нет.
       Подвиг матроса Удалова не был известен никому, кроме Завойко, но и тот постеснялся поставить свою подпись под заметкой в весомом и уважаемом журнале.
       Странно, правда?
       Дю Айи (он же г-н Гайли, Ed. Du Hailly) – это и есть тот лейтенант, по версии Завойко грозивший Удалову горденем. Он же – лейтенант де вессо Эдуар-Полидор Ванеку, старший офицер брига «Облигадо». Кому-то может показаться, что он как бы вроде оправдывается постфактум, но лично я не вижу, в чём ему оправдываться. Расписать пленных матросов по пушкам – нормальная практика. Лишь бы они умели. Пригрозить заартачившемуся пленнику петлёй – тоже вполне нормально. А как по-другому-то? И никакое это не оправдание, а просто достаточно подробное описание событий, причём непосредственным участником, а не с чьих-то слов. Правда, Ванеку тоже не указал своё подлинное имя, но он хотя бы общеизвестным псевдонимом подписался.
       Версия дю Айи не выглядит фантастичной ни в чём. А вот версия Завойко...
       Во-первых, как мы знаем, брига «Облигадо» среди первой группы кораблей, вошедших в Авачинскую губу в 1855 году, не было. Он пришёл позже, и через 1-2 дня ушёл (вообще не замеченный есаулом Мартыновым), а перед уходом пленных перевели с него на «Тринкомали» – британский фрегат, который в ту пору ещё числился корветом. Когда «Облигадо» прибыл на авансцену, уже не было никакой надобности в пушках – стрелять было не по кому, и это знала вся эскадра. Поэтому горячее желание французского лейтенанта поставить русских матросов к пушкам выглядит как минимум несколько странным. Впрочем, всё случилось ещё при входе в губу, так что будем считать, что обстановка французам ещё была неизвестна.
       Во-вторых, если Удалов таки решил броситься за борт, то куда уж проще было вскочить на пушечный станок, затем на пушку, оттуда на больверк и тогда уже прыгать. Для чего было на мачту лезть? Ладно, представим себе, что путь был преграждён стоящими между ним и бортом французами.
       Удалов находился под грот-мачтой, на неё и полез. По снастям. То есть влез на коффель-нагельную планку и...
       ...в-третьих, какие там снасти идут вдоль мачты? Правильно, там ходовые концы фалов и топенантов, закреплённые нагелями на планке. Они не имеют ни выбленок, ни мусингов, так что взбираться по ним можно лишь тем способом, каким мы лазили в школе на уроках физкультуры по вертикальному канату. Способ, так скажем, не самый быстрый и удобный (почему им никто и не пользуется), а лезть там примерно метров восемь или десять. Никаких верёвочных трапов там нет. И вот он лезет и лезет, а все, значицца, стоят и смотрят – и офицеры, и матросы, и русские пленные. Да? Ладно, долез. Докуда он долез? По Завойко, он перебрался с мачты на ванты. То есть не долез даже до грота-марса, а только до путенсов грота-стень-вант, которые пересекаются с грота-вантами. И вылез, мол, на ванты, с которых и прыгнул. Завойко говорит, что за борт, и мы ему, конечно, поверим, но всё же...
      ...в четвёртых, слегка усомнимся, потому что ширина брига по миделю метров десять, так что хочешь не хочешь, а горизонтальная дальность прыжка должна быть больше шести метров, иначе упадёшь не за борт, а на палубу. Хоть «ласточкой» прыгай, хоть «солдатиком». Или шмякнешься на ванты, на руслень, на больверк... Даже если учесть физику и вспомнить, что траекторией падения будет таки парабола. От мягких выбленок вант ещё и не оттолкнёшься как следует. А может, он перед прыжком предусмотрительно спустился пониже, на две трети высоты мачты? И все такие стояли, смотрели и с интересом ждали, что он будет делать дальше, ага. Абсурд.




Для примера: бриг "Меркурий", мало чем отличающийся от брига "Облигадо". Можно оценить необходимую дальность прыжка.

       В общем, если версия дю Айи выглядит простой и вполне логичной (Удалов – балагур и весельчак, экстраверт, психика которого в отсутствие собеседников и зрителей жрала саму себя, и в итоге таки сожрала), то версия Завойко трещит по швам сразу в нескольких местах. Кстати, он в течение нескольких лет после событий не только это выдумал.
       Вывод: подвиг Семёна Удалова – миф. И версию дю Айи в самое ближайшее время подтвердит Павел Калмыков, сделавший то, до чего не дошли руки ни у одного профессионального российского историка. Он с помощью Энди Тэшнера (который специально ради такого дела смотался из Англии в парижские архивы и обратно) нашёл и перевёл вахтенный журнал брига «Облигадо»; так что ждём, когда он сам об этом напишет, тогда и сделаем здесь соответствующий апдейт.
       Однако без картинок как-то некомильфо, верно? Поэтому вот картинка, иллюстрирующая «подвиг Семёна Удалова», столь же правдивая, как и рассказ В. С. Завойко.



        Художника зовут Н. С. Кочергин; иллюстрируя миф, он не сумел удержаться и добавил прелестей от себя. Это и потрясающая конструкция крепления вант; это и ножные кандалы (вы не пробовали в кандалах по вантам лазить? а хотя бы и без кандалов); это и примкнутые штыки; это и убийственная коффель-нагельная планочка под вантами; это и здоровенная медная пушка, надраенная до блеска, с дико заведённым на винград брюком и каким-то странным бруском вместо клинового механизма вертикальной наводки; это и планширь юта высотой по колено, да с киповой планкой на больверке; это и винтовые талрепы вант; это и трап без поручней; это и бумбончики на матросских шапках (введённые несколькими годами позже); это и ящик с пушечными ядрами; это и расстояние четыре метра между мачтами; это и чёрные шинели русских моряков с погонами, подозрительно напоминающими погоны рядовых солдат Вермахта; это и ландшафт заднего плана... Но больше всего, конечно, доставляют кандалы, середина цепи которых закреплена у матросов где-то между там (кроме Удалова, разумеется).
       В общем, какой миф, такая и иллюстрация. Одно другого стоит.
       Правда – это весьма специфическая штука. С ней нужно обращаться осторожно. Она хороша тогда, когда её не приукрашивают  понапрасну, иначе она начинает отдавать душком неискренности и вызывает подсознательное отторжение. А если потом ещё и выясняется, что...
       Кстати, пару слов о форменной одежде русского матроса времён Крымской войны:



       Уф! Доклад закончил.
       А, нет!  Ждём от Павла Калмыкова выдержку из вахтенного журнала "Облигадо".

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив