ХРОМОЙ

 ХРОМОЙ.

   Это был крепко сбитый мужчина, на взгляд, примерно, 65-ти лет. Открыв белый шкаф, он посмотрел на офицерский мундир, который был без погон. Он сорвал их, когда началась война на Украине. В темени высекалось ранее утро с клубящимся серым туманом, который освещался болезненным, жёлтым светом уличных фонарей. Пятна света были похожи на огромные глаза, которые гипнотизировали его, проникали в душу, и, как казалось ему, наполняли её вязкой желтизной, в которой, словно жестяная консервная банка тарахтело, мельчило и сбоило сердце.

   Он считал себя офицером, но без звания, отдавая себе отчёт в том, что это был непоследовательный и тихий квартирный бунт, поскольку он, сорвав погоны, не отослал их туда, где ему присвоили последнее звание, не отказался от офицерской пенсии. Решиться на большее он не мог из-за внучки, которую он воспитывал с женой. Её родители погибли в автомобильной катастрофе на трассе «Дон». Была ещё одна причина. От его дальнейших поступков всё осталось бы так, как было, в его жизни ничего не изменилось бы, тем более ничего не изменилось бы и там, где шла война.

   Надев чёрный спортивный костюм, он вышел на улицу. Он шёл, слегка прихрамывая на правую ногу. Хромоту можно было видеть, только внимательно присмотревшись и поговорив с ним. Завернув за угол красного кирпичного девятиэтажного дома, в котором располагалась и его квартира, он почувствовал свежий ветер, вырвавшийся из небольшой берёзовой рощи, который сбил выхлопные газы от машин, урчавших во дворе. Он побольше вдохнул воздуха, в голове закрутились воспоминания. Он отогнал их и направился к массивной, железной, ржавой двери в подвале дома. Постучал. Никто не откликнулся. Потянул за изгиб ручки. Не шелохнулась. Он достал небольшую отвёртку, поковырял в  проёме замочной скважины. Щёлкнуло. Дверь, тяжело и глухо скрипнув, медленно, словно нехотя отворилась. Вспыхнувший не яркий свет от настольной лампы, на пару секунд ослепил его. Разогнал темень. Продержавшись пару секунд свет погас. Дверь с грохотом закрылась за ним, будто попала под сильный удар.  Он дёрнулся, вздрогнул и успокоился. Потом впотьмах, вытянув руки, нащупал кресло и сел. Он кого-то ждал, время от времени поворачивая голову к тонкому пучку света, пробивавшегося через боковые щели не плотно пригнанной двери. Просидев минуть пятнадцать, он, достав из кармана куртки бутылку водки,  свернул жестяную закрутку и осторожно, чтобы не промахнуться в потёмках, налил в гранёный стакан.

   Оказываясь в подвале, он вспоминал одну и ту же картину. Ему не хотелось вспоминать, но это как бы исходило не от него. Было ощущение, что кто-то или что-то насильно навязывает её. Эти кто-то или что-то было неумолимо, непреодолимо и сламывало его мысли, заставляло раньше делать поступки, о которых он сейчас жалел. В памяти вспыхнуло, как  они вошли в небольшой с первого взгляда  пустынный афганский кишлак. Пройдя его по пыльной дороге, они выбрели  на  противоположную сторону. Впереди был видна небольшая мелко каменистая гора, на вершине которой они решили остановиться, сделать  засаду, чтобы  встретить банду душманов. На войне нужно уметь дружить с местностью. Тут их  и обстреляли, но откуда?  С тыла, из кишлака,  который они только что прошли, но едва они отдалилась  от саманных домиков и ограждающих их саманных дувалов, метров на двадцать, они оказались на совершенно открытом пространстве. Палить начали со всех сторон. Он помнил острую боль в верхней  части бедра.  На комбинезоне была дыра от пули: вышла, не застряла. Из чего стреляли? Скорее всего из «бура»: английская винтовка типа винтовки Мосина образца  1891 года с более крупным калибром: мощная, дальнобойная и очень точного боя. Видимо, как подумал он тогда, перебили бедренную кость в самой верхней её части. Возможно, что задели артерию или вену, лимфатические узлы. Он полз, чтобы прикрыться за дувалом. Нога волочилась и скреблась  по неровности почвы. Он перевалился на спину и полз на спине, отталкиваясь левой ногой, головой и руками, волоча за собой автомат. Снайпер не отпускал. Около головы вздымались  фонтанчики комочков земли. Душман пытался добить его в голову. Наверное, и добил бы, если б не ребята. Они проломили дувал и стали осторожно вытаскивать его через пролом. Плечи и таз прошли, а правая нога зависла на той стороне, словно привинченная к земле и мешала тащить дальше. Он пытался отодрать её. Кто-то протиснулся  через пролом, поднял и выпрямил  ногу. После этого его перетащили на противоположную сторону дувала.

   Вспыхнувший свет, разлетевшись, разогнал темноту. Подвал был чистый. Подметённый. С круглым сверкающим зеркалом на побелённой стене, в котором отражались большой, широкий слегка потёртый кожаный  диван, крепкий коричневый стол, два громоздких красных кресла, двухстворчатый зелёный шкаф с инструментами, слесарные тиски, установленные на толстом обрубке берёзы, и красная корзинка для мусора. Мебель была собрана на мусорке, вычищена и вымыта.

   Во дворе заурчала отъезжающая аварийная машина с жёлтыми полосами. Поломка была, видимо, в небольшой электроподстанции, расположенной во дворе. Он вышел из подвала. Свалившаяся берёза порвала электрические провода, которые упали на железные мусорные ящики, возле которых толпились испуганные жильцы с огромными целлофановыми пакетами, набитыми домашним мусором.

   «Во время, - подумал он, - а то могло и прибить. Как Воланд говорил  в «Мастер и Маргарита» Булгакова. Кажется так. «Да, человек смертен, но это было бы ещё полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен».

- Здорово, Викторович.

   Сантехник Сергей. Высокий, крупный парень с лопатообразными ладонями. С лохматой, седой шевелюрой. Лет пять назад он пил до остолбенения и лёжки. Потом сделал голубятню на опушке в роще: сколотил  бестенную деревянную коробку, затянул бока металлической сеткой, поставил на четыре столба, подвёл лестницу, завёл пернатых, свистнул, и как рукой обрезало водку.

- Привет, - ответил он. –  Расскажи.

   Сергей заморгал и удивлённо посмотрел на него.

- Да я тебе сотни раз рассказывал о них. А ты всё расскажи, да расскажи. Память в дырках. Уморил голубями. Дались они тебе.

   Сергей был энциклопедистом по голубям. Он знал их окрасы, породы, строения: мазуристые, кружастые арапы, цыгане, тульские жуки, тульские монахи, белые хохлатые русские туманы, где подклювье, ноздря, восковица, уздечка, зашеек...

- Что ещё слушать, - он посмотрел на Сергея, который  хлопал тяжеловесными ресницами, как бабочка – однодневка крыльями. - Телевизор. Как дорожают доллар, евро, гречка, макароны, рис...

- А я хочу, - Сергей разметал шевелюру, -  здесь телик небольшой поставить.

- На хрен он тебе нужен. Живи хоть здесь спокойно.  Лучше, когда время есть, лазь в будку с голубями и свисти.

   Солнце высыпало палевую мощь, раскатывая её по округе, но пробить свет в подвал не могло. Изредка через вентиляционное окошко втискивался пучок искристых лучей и гас, когда небо засеивалось тучами. Зато в подвале было тепло от труб с горячей водой.

- Да что ты привязался к голубям. – Сергей открыл  шкаф с инструментами, достал тяжёлый разводной ключ, кусачки и бросил в чемодан, с которым он таскался по квартирам. - Построй голубятню, я тебе помогу и голубей дам, и свисти.

- Люди перестали мне нравиться, - он смотрел, как Сергей, вытащив смоляную нитку из инструментального шкафа, быстрыми и точными движениями обматывал резьбу на вентиле смесителя. – Скубутся, дерутся. Не могут просто жить. Ты можешь. Дело знаешь. Увлечение имеется. С тобой можно разговаривать.  Да ещё со Светкой - кудрявой продавщицей, - он засмеялся, - у которой водку покупаю. Да с женой изредка. Уехала она с внучкой в санаторий «Золотые пески» в Белоруссию. Там говорят прилично и недорого.

- По телику можно смотреть войну на Украине?  Дома не посмотришь, - хмуро ответил Сергей. -  Жена помешалась на шоу. Там, где бабам шмотки примеряют.

- Занесло тебя. Куда стадо, туда и ты. Знаешь, Серёга. Честно и от души скажу тебе. Можно поговорить, вспыхнуть, продавить себя, а не хочу я продавливать себя. Отвоевался. Хватит. Никаких подвигов. Украина? Разберутся. Любая война когда-то же кончается. Только не нужно накачивать меня: люди гибнут, города бомбят. Я это знаю.  Наелся.

- А я собираюсь поехать на Украину. Другие воют. Ты же воевал. Вот и я.

- У  меня в отличие от тебя никогда голубей не было. Я в детстве из рогатки воробьёв стрелял, а после школы похулиганил. Из детского пистолета мелкокалиберный сделал. Чуть не посадили. Начальник милиции пожалел. Я с его сыновьями дружил.

- Судьба другая была бы, -  Сергей захватил правой лапищей лицо и помял его, - у меня была вначале судьбы пьяницы, сейчас сантехника, а станет ещё судьбой военного. Ладно. Поговорим ещё.  Пойду,  по квартирам нужно пробежать. Сам знаешь: бачки, краны, сифоны, смесители, раковины, ванны. А ты отдыхай. Пробегу и вернусь. – Он шумно вздохнул. - Сантехника сейчас почти у всех иностранная. Редко ломается. Это раньше конопатка, замазка... Рубчик, трёшка...

   После ухода Сергея он заглотнул второй стакан. Спиваюсь? Может быть, но об этом лучше не думать. А если думать, то нужно находить причину. На душе легче. Можно кого-то повинить. И он находил. Афганистан, но в Афганистане ему повезло. Повезло не в том, что его не завалили, а в том, что он не заболел там. Афганские заболевания для чужеземцев, а чужеземцем он начал считать себя после первого года пребывания в Афганистане, были проклятьем. Об этом он узнал на встрече выпускников спецкурсов от своего товарища Володьки Звягина: генерал – майора, служившего в контрразведке.

- Сколько ребят там полегло, - сказал он Звягину. – Поубивали  выше крыши.

- Поубивали пулями и... многих, - ответил Звягин, - ещё больше поубивали болезни.

   Со слов Звягина он и узнал, что потери от болезней во время афганской кампании советских войск в 8-10 раз превышали число боевых ранений и травм.

- Да брось, Володя. Не верю.

   Высшая статистика была не в его компетенции.

- Твоё дело. Я ездил  в Афганистан  и знаю, кое-что видел своими глазами. Этот народ невозможно победить. Напрасно мы втолкнулись туда.

   Самую большую опасность, как рассказывал Звягинцев, таила вода. Она была основным  источникам брюшного тифа и гепатита. Не меньше головной боли доставляли вши. Завшивленность  была страшная: не хватало воды для мытья. Особенно тяжело было солдатам. Они часто не могли понять, больны или нет, поздно обращались за помощью. Брюшной тиф, дизентерия, вирусный гепатит, малярия, москитная лихорадка не отлипали. Одна инфекция наслаивалась на другую, так что старая поговорка о том, что зараза к заразе не пристаёт, там не работала. 

- А ты сам, Володя, во время своих наездов, какую воду пил?

- Наверное, - словно, не заметив вопроса, сказал Звягинцев, - правы были те, кто писал в сопровождении к очередному цинковому гробу “погиб в бою” вместо “умер от тифа”? Так что благодари Бога, что в спецотряде работал а я вот побаливаю. Говорят, что рак. А там, кто его знает. Может зараза какая-нибудь притаилась, а сейчас грызть  стала.

   Умер Звягинцев в онкологическом центре на Каширке. Ездил он к нему. Высох, как скелет. Говорил тогда, когда пальцем затыкал вырезанную дырку на горле.

   Часа через два пришёл Серёга.

- На ногах ещё?

- Не знаю, - ответил он, - не вставал. Вот, когда встану, тогда пойму.

   Сергей достал из шкафа однорычажный смеситель с шаровым механизмом и стал его разбирать, пыхтя и слегка поругиваясь.

- А как ты бросил пить, Сергей?

- Взял и бросил, - ответил Сергей, вставляя в тиски накидную гайку и подводя к ней метчик, чтобы поправить резьбу. - Больше не буду.

- Не говори «гоп», - вздохнул он, - пока не перескочишь. Человек не знает своего будущего.

   Вечером, когда он уже ложился спать, его поднял протяжно завывший телефонный звонок двоюродной сестры Лариски с  посёлка, где он родился.

- Тётю Серафиму через два дня хоронить будут. -  Она заплакала. 

-  Не плачь, - он знал, что бесполезно это говорить, но говорил, потому что не раз ему приходилось опираться на это хлипкое, бестолковое слово, которое ничего не поправляло, не изменяло, а просто зависало в воздухе.  - Что случилось?  Убили или как?

- Ты же знаешь, что она  живёт в Гремучем в трёх километрах от нас, - затарахтела Лариса, она никогда не умела отвечать прямо на вопросы, а всегда выгребала то, что в первую очередь голову плющило, - три километра, а мы даже на похороны приехать не можем, чтобы попрощаться. Понимаешь. - Он даже отклонил от её крика телефонную трубку в сторону.

- Не понимаю.

- Ты что в московских подушках заснул? Стреляют. Не проехать. Хату твоих родителей тоже разбили. Хорошо, что они  умерли,  - она думает, что говорит, мелькнула у него мысль, -  а если бы не умерли, - продолжала она, - то, -  а тут она права.

   Его мысли перекинулись на отца и мать. Отец, выйдя утром во двор, постоял на порожках и упал. Мать разбил склероз. А где он сам был? Память сбоила, а, может быть, хитрила, выплёскивая горячую мысль. Он где-то был, но только не рядом.

- Вчера, - не умолкала Лариска, - у трёхлетнего сына соседки Ивановны ногу оторвало – Он почувствовал, как боль просекла его ногу, вызвала злость, которая, продержавшись пару секунд, угасла. -  А что  бомбить.

   Он хотел сказать: не рассказывай мне это, Лар, я это знаю и вижу каждый день по телевизору, хоть ты не гуди, но промолчал.

- Одни хаты. Ни заводов, ни фабрик нет. Божичка, мой.  Поле, да бугры. Выжигают, морят  нас.  У Василия (её муж)  отобрали трактор, - всхлипнула Лариса.

   Он вспомнил отца Ларисы: Афанасий Петровича. Съезжал он пьяным с бугра на тракторе, перекинулся трактор на бок, выпал Афанасий, страх душу протрезвил, откатился он в сторону, руки поднял, защищаясь, а гусеница наползла и раздробила его на куски: собрали, уложили куски  рядышком друг с другом, чтобы видно было, что это Афанасий. Василий до водки тоже охоч. Может, и хорошо, что забрали трактор.

 - Сказали, что документов у Василия нет. А они есть. А они говорят не те.

   Его мысли перекинулись на «документы не те». Однажды он ехал в Петербург. Остановил его рыжий гаишник на сотом километре от Москвы. Полчаса разбирался с документами на «Опель» с литовскими номерами, который он купил на Солнцевском рынке, приговаривая «А документы не те, не те», которые оказались теми, когда он всунул ему в карман.  А то время, когда его мучил гаишник, на дороге произошла авария. Столкнулось около десятка машин. Ему повезло. В железо не упаковали.

- У нас одни блокпосты, - плакала Лариса. -  Ополченцы, за ними украинцы. А с украинцами американцы.

- Почему так решила?

-Уши  ещё не оторвали.  Слышим же, как говорят. И ноздри ещё не вырвали.  Таким одеколоном несёт. Да....

- Лар. Что с Серафимой?

- Да что. То и случилось. Приехали военные. Стали ходить по дворам. Мужиков проверять. Зашли к Серафиме....

   В телефоне захлюпало, зашумело, булькнуло  и заглохло. Он подождал пару минут. Установить связь, так и не удалось. Он порылся в толстом фотоальбоме с мелкими пожелтевшими фотками: Серафима – ростком с вершок, а на руку горячая. Однажды пришла к ним, отец пьяным спал, часто заседал в бусугарне, просаживал зарплату, влезал в долги из-за водки, приходили мужики и кричали через забор матери: Оксана, готовим за долги твоему  мужу железный крест, в тот раз Серафима связала отца верёвкой и отпорола. Летом она забирала его к себе, где он отъедался украинским борщом со сметаной, пышками, варениками с вишнями, сливами.... Стоп. В твоём возрасте и с твоим прошлом, чем ты меряешь Серафиму? Пышками и варениками? Или тем, что, купаясь в речке, ты зацепился за корягу и стал тонуть, а Серафима вытащила тебя за волосы, а потом отодрала вожжами. А ребят, которые выгребли тебя из дыры в дувале? А себя? Чем измеряется человек?

   Было поздно, но он знал, где достать водку. В ночном магазине «Заходи на пивко» возле  сауны «У Ахмеда», где собирались городские проститутки.  Это была вторая пол-литра за день. Очередной стакан прошёл, но  что же случилось с  Серафимой? Убили? Водка разжигала, но не на слёзы. Нарастали и захватывали афганские чувства злобы и ненависти: нужно ехать, искать виновных, мстить, но странными были его чувства. С прорехами, в которых вмещалось нежелание: не ехать  не потому, что он боялся, этого не было, а потому, что  не хотел видеть то, что  уже видел! то, что рассказала Лара! что часто было в его воспоминаниях. Зачем перегружаться лишний раз.

   Он уехал в ночь. На следующий день под вечер он  оказался в посёлке. К сестре он не пошёл, а сначала направился к дому отца. Проходя по посёлку и осматриваясь, он спрашивал себя, что же это за война? Не афганская. Не чеченская. Жуткая. Жестокая. Бессмысленная, в которой не будет победителей. Нет. Это и афганская, и чеченская и наша война, потому что нет различия между афганскими, чеченскими, украинскими развалинами. Нет различия между мёртвыми афганцами, чеченцами, украинцами, русскими. Он вспомнил слова Звягинцева, что афганский народ невозможно победить.

   На  месте дома оказалась груда камней. Куда исчез сад? С яблонями, грушами, пепенкой, вишнями, сливами. Он помнил вкус яблок, но ещё больше он помнил, как весной с матерью до распускания почек они высаживали саженцы яблонь, груш, вишен, слив, черешни, устанавливали разбивочные колышки, копали ямки, вёдрами вносили перегной, если перегноя не хватало, то вносили домашний му­сор, древесную золу в смеси со старой соломой или прошлогодними листьями, вбивали кол, к которому бумажным шпагатом подвязывали саженец, таскали с колодезя вёдрами воду, поливали... Прилагали руки, утруждались, натирали мозоли. Им казалось, что не будет сноса саду, а вот снесли. Покорёженные деревья, словно разорванные трупы, Он явственно чувствовал тяжёлый, удушливый запах. Мёртвые деревья тоже имею свой запах.

   Удивительно, но на краю огорода в самом его закуточке целёхонькой стояла  низкорослая деревянная баня с не выбитыми окошками, крепкой дверью, возле порожек которой лежали яблоневые пни, увесистые обрубки грушевых, вишнёвых, сливовых деревьев...

   За уцелевшим забором заурчало. Бронетранспортёр. Во двор зашли в полевой форме парень лет двадцати: мелковатый с вихляющей походкой и с небрежным выражением на лице и крупный с тяжёлой поступью мужик где-то около пятидесяти лет  с автоматами. Не поздоровавшись, они стали рассматривать его.

- Воюем, ребята, - сказал он.

- Да, -  вяло ответил мужик, отводя взгляд от него и расстёгивая ворот, жарко  было, под которым проглянулся край тельняшки. Он уселся на оставшиеся обломки порожков, ещё раз посмотрел на него и буркнул. - Надоело. Ни хрена не понятно. -  Он оглянулся по сторонам и увидел баню.

   Не говоря ни слова, он захватил топор, валявшийся в разбитом дровянике,  поплевал на лезвие, провёл по нему указательным пальцем и направился к бане.Он раскалывал самый большой пень с одного удара, полено колол на несколько частей, не прикасаясь к нему руками. Поднимая топор, он с удовольствием ухал. Лихо, словно играючи, отсекал корявые ветки быстрыми и точными ударами. Чурки, выскакивая из-под топора, будто намагниченные сыпались в горку. Так кололи на Руси мужики перед баней «потешно», соревнуясь друг с другом.

- Вечерком помоемся, если не убьют, - сказал мужик, вернувшись и сгребая с лица тяжёлый пот.

- Где научился так дрова рубить? – спросил он.

- Шахтёр я. Шахта «Комсомолец Донбасса» в городе Кировское Донецкой области. Вылез из шахты, а куда попал? 

- В шахте тяжело?

- На войне труднее.

- А мне на войне легче, - вклинился парень.

- С придурью живёшь, - бросил мужик, - с придурью и уйдёшь туда.

- Я прежде, чем уйду, немало порву.

- С щенячьими зубами в волкодава метишь.

- Во, - радостно воскликнул парень. – Волкодавом теперь меня будут звать.

   Ветерок, лёгкий на подъём, стал усиливаться. Набирая дорожной пропалённой  пыли, он завивал её в мелкие вихри, которые, покрутившись, гасли в силе, выбрасывая обратно пыль. 

- Надоело воевать, -  мужик побарабанил пальцами по автомату. - Убиваем друг друга.

- Надоело.  Так уходите домой. Там и разберётесь. Дети и жены подскажут. Под пули зачем подставляться.

- Ты откуда нарисовался, - спросил парень, зыркая щёлочками глаз.

   Он не отлипал от автомата, вертел его в руках, водил стволом, прицеливался, указательный палец дёргался на спусковом крючке, но до конца не дожимал.  

- Приехал тётку хоронить.

   Вспомнилась Серафима. «Если Серафима умерла по судьбе, так что трепыхаться. А если её застрелили, так что разворачивать детектив. Серафиму этим не поднимешь. Ещё больше боли нагонишь». Он вспомнил фильмы «След» с его начинкой: зло будет наказано. « Нужно не допускать зло, - подумал он, - тогда и наказывать будет не кого».

- В посёлке Гремучем были?

- Ты что выпытываешь, - налетел парень.

- Заткнись, - сказал мужик. – Не были мы там. Война, - он потянулся и хрустнул костями. – Не мы её развязали. Развязали там. Мы расхлёбываем.

- Потому, что дурни, - бросил он.

 - Не гони и не разжигай, -  мелкий снял с плеча автомат и направил  на него. – Уматывай.

- Почему это я должен уматывать. Это моя хата. Зачем пришли? Я вас не звал.

   Знакомые слова. Ему тоже когда-то говорили их. Только в этот раз показалось ему, что не он их сказал, а кто-то язвительно  подшепнул на ушко.

   Во двор вошла мать с ведром молока, прошла на кухню, достала трёхлитровую бутыль, набросила на её горлышко марлю и стала процеживать, а потом, налив в алюминиевую кружку, позвала его. Он замотал головой, стараясь выбить прилепившуюся  картинку.

- Где ты видишь свою  хату? Тебя по голове ёб..ло, - воздух рассёк раскатистый смех.

   Это был здоровый, крепкий, заразительный  смех. В нём чувствовалась сила и молодость.  Смех не утихал, забористо, задиристо, беззаботно и даже дружелюбно  раскатывался по двору до тех пор, пока автомат парня не упёрся ему в грудь.

- Уходи. Не доводи его до спускового крючка,  -  глухо сказал мужик. - У него нервы пошатаны.  Стреляет и в тех, и не в тех. А устраивать разборку с ним я не хочу. И так еле склеенные. Как бы не рассыпаться.

   Поднявшийся ветер наматывал лёгкие  пушистые облака друга на друга, вертел, комкал, утяжеляя и сбивая их в увесистые и плотные тучи, которые хмурью наседали на затихший посёлок. По дороге, разрывая гусеницами тонкослойный асфальт, проскрежетало пара танков, ему показалось через открытую калитку Т-72, напустив удушливый солярный запах. Это было так непривычно для него: танки в посёлке. Какая ерунда! В детстве обод от велосипеда, выточенную палку в углубление обода и вихрем покатил, велосипеды, тачки, телеги, полуторки, редкие легковушки «Москвич», «Победа», лошадиный навоз, который собирали мальчишки на дорогах, помогая родителям, которые потом   замешивали его с соломой в разбавленной водой глине, чтобы она становилась густой и вязкой для обмазки стен,  С ерундой пришлось примириться, когда он встал, и, вытянувшись во весь рост, посмотрел на дорогу, что не осталось без внимания парня.

- Давай шлёпнем  его, Ворон, -  бросил мелкий, -  у меня от его хаты мозги с ума сходят. И танки наши считает.

- Да пошёл ты, стрелялка, хуё..я. - Мужик брезгливо поморщился.

- Я давно замечаю за тобой, - заслюнявил мелкий, - что не любишь ты убивать.

- Ты слова – то выбирай, щурец, - зло процедил крупный. -  Любишь убивать.

- Что тут выбирать. Я с охоткой врага замочу. А он враг. Не тётку он приехал хоронить.  Выискивает. Спрашивает: были в Гремучем. Чужак он нам. – Он сильнее нажал автоматом на его грудь.

   Кто-то снова язвительно подшепнул ему на ушко: что? дождался! там был чужаком, а теперь стал чужаком и на своей земле! всё справедливо. Там аукнул, а здесь откликнулось.

   Он не раз видел чёрную дырку ствола, заползавшую в его глаза. Она стала медленно подниматься вверх к его переносице, выбивая холодный пот на лбу. Он  не хотел вспоминать, как нагонял с отцом стены дома повыше, обтёсывал белый камень топориком, чтобы было ровно, клал, шкурил балки, сверлил отверстия для шпонок, поднимал стропила, замешивал глину грабаркой, таскал в вёдрах цементный раствор, накрывал крышу шифером, прибивая его гвоздями с резиновыми подкладками, как радовалась мать простору, он слышал её смех, басовитый голос  отца, словно они были  сейчас  в хате, но, как и в подвале, его ломили не эти воспоминания, а другие. Они  исходили, будто не от него. Было ощущение, что кто-то насильно навязывает ему их. Вспыхнул в памяти «бур». Как, в замедленном фильме, он отвёл ствол в сторону левой рукой, оттянул голову назад, а потом со всей силы выбросил её вперёд...

   Никто не знает свою судьбу.