Гусаровы дети. Страницы из моей семейной истории. Часть 5.

                                    М О И   Р О Д И Т Е Л И

    Мой отец Феоктист Петрович прожил очень сложную жизнь, как и большинство мужчин его поколения. Учился в Петропавловской школе 4 года, закончил, как он сам говорил, «4 группы», по тем временам приличное образование. Занимался крестьянским трудом в семье отца. По характеру он был суровым, малоразговорчивым, даже замкнутым человеком, как и дед Пётр. В молодые годы научился играть на балалайке, что потом наша мама считала занятием несерьёзным и отвлекающим от решения насущных хозяйственных работ. Кстати, мы, его дети, никогда его музыкального таланта не наблюдали, да и балалайки в доме никогда не было. Но однажды году в 54-м я увидел, как лихо играет на балалайке мой одноклассник Генка Бессонов и попросил у него этот инструмент дня на 2-3, чтобы поучиться играть. У меня ничего не получилось, но когда балалайку взял в руки отец, то мы услышали, что он ничего не забыл, играл целый вечер профессионально и с упоением.

    Как раз к возрасту зрелости моего отца в России начались события, которые точнее других определил Антон Иванович Деникин: русская смута. К началу Первой Мировой отцу было 13 лет, он только наблюдал, как обезмужичивалась Петропавловка бесконечными мобилизациями, как перекладывались все крестьянские заботы на плечи женщин и подростков. Всё, что создали своим трудом гусаровы потомки на необжитой дотоле земле, стало приходить в упадок. А тут подоспел и 1917 год. В деревню начали возвращаться с фронта раненные, больные, а то и дезертиры, успевшие получить в окопах и госпиталях дозу пропаганды и переносившие её плоды на сельскую почву. Появились конфликты уже не на межевой, а на политической почве: кто за кого.

    Рекордсмен по числу революций в XVIII веке Франция каждую из них заканчивала в кратчайшие сроки: перебили, кого нужно, кого-то в тюрьму, других за границу, собственность переделили и опять живут, ждут следующую революцию. В России же вместо того, чтобы остановиться на февральской революции 1917 года и отречении Николая II и жить дальше, как вся Европа, растянули эту бодягу на 3, а кое где и на 5 лет.

     Под эту раздачу попал и мой отец. В июне 1918 года в Томске было создано Временное правительство Сибири, упразднившее все учреждения недолгой до этого Советской власти, в т.ч. были распущены сельские и иные Советы. Волостными старшинами были назначены люди, поддерживающие старые порядки, бывшие при прежней, царской власти. Волостным старшиной в Петропавловке был назначен Иван Иванович Польников, потомок Степана Ивановича Польникова, прибывшего в Сибирь с обозом деда Петра. Волостным писарем остался хромой Трухов, сосланный из Орловской губернии за растрату казённых денег ещё в 1903 году. Они вместе с попом Павлом и горбатым торговцем сельхозинвентарём Скобяковым составили список неблагонадёжных мужиков, куда включили некоторых наиболее активных бывших депутатов волостного и сельского Совета, «богохульников» и просто недовольных новой властью. Эта четвёрка определила и наказание каждому из этого списка в зависимости от степени их «вины». Для реализации этого замысла был вызван карательный отряд колчаковской армии под командованием местного жителя с Саратовской улицы Алексея Пронякина. Он вернулся с фронта прапорщиком и сразу после восстановления белой власти ушёл к ней на службу. Отряд специально вызвали на праздник Покрова, когда в Петропавловке всегда проводилась ярмарка, и всех списочных мужиков можно было взять на ней без труда.

    Каратели, числом до 200 человек, окружили мужиков и завели их в огороженный высоким забором двор сельской управы, закрыв крепкие ворота. Писарь Трухов с крыльца управы вызывал их по фамилиям. Одних сразу закрывали в помещении каталажки, других заставляли лечь на широкую лавку, вынесенную из управы, и писарь объявлял, сколько ударов им положено за  неуважение к власти или за богохульство, и чем: шомполами, нагайками или плетьми. Экзекуцию проводили дюжие каратели. Моему деду Петру Ивановичу тоже досталось 15 плетей на 64-м году жизни. Хорошая знахарка бабка Арина Дмитриевна до конца его не долечила, в начале 1919 года он первый в семье заболел тифом и, ослабленный побоями, умер 7 апреля. Оба его младших сына, живших вместе с ним, Григорий и Феоктист, мой отец, были в это время в тифозном бреду и узнали о смерти отца только после выздоровления. Запертых в каталажке 10 мужиков, среди которых был и старший брат Василия Пушкарского Пётр Тимофеевич, вывели из камеры со связанными руками (верёвки для этого поп Павел снял с церковных колоколов) и завели в церковь. Тот же поп Павел отпел их живых, после чего всех отвели на кладбище и расстреляли у заранее вырытой могилы.

    Пётр Пушкарский вернулся с фронта прапорщиком, односельчане выбрали его депутатом в волостной Совет, других «грехов» за ним не было. Более того, его не было и на ярмарке, он в это время был у себя на заимке. Зато на ярмарке был его отец Тимофей Фёдорович, которого в числе других заперли в ограде сельской управы. Когда назвали фамилию Пушкарского Петра, вышел его отец и сказал, что его здесь нет. В ответ на это деда заперли в каталажку, сказав, что выпустят, когда придёт Пётр. Об этом быстро узнали в семье у Пушкарских и рассказали  вернувшемуся с заимки Петру. Его мать пыталась удержать сына сказав, что ничего они с дедом не сделают, подержат, да и выпустят. Но Пётр, не зная за собой никакой вины, всё же пошёл в управу, как оказалось, на верную смерть.

    Из числа запертых в ограде сельской управы несколько человек перепрыгнули через забор и пытались убежать. Двоих каратели застрелили во время погони, а Григорию Горину удалось скрыться. Он был женат на сестре братьев Пушкарских Полине, позже умершей от холеры в 1921 году.

     Месяц спустя после этой драмы был объявлен призыв в колчаковскую армию. Однако, собранные для отправки на пристани в г. Камень новобранцы подняли бунт и разбежались по своим сёлам, скрывшись потом на заимках. Это не понравилось белой власти, и в конце декабря 1918 года в Петропавловку пожаловал, по словам отца, карательный отряд того же Алексея Пронякина. Но гонцы из сёл по пути его следования предупредили жителей и каратели ушли ни с чем.

    Весть о расстреле 10 лучших мужиков села дошла до служившего в колчаковской армии Василия Пушкарского и его односельчанина Николая. Первый потерял старшего брата, второй отца. Оба служили в конной разведке и решили дезертировать из армии, убив сначала из чувства мести нескольких наиболее рьяных сослуживцев из уральских казаков. Расстреливали их при выполнении очередного задания, а потом объясняли командованию, что те погибли в стычке с конными разъездами красных. Их замысел раскрыли и приговорили к расстрелу. Но удалось бежать, а помог их земляк, бывший часовым у запертого амбара, в котором они ждали расстрела.  Со многими приключениями от Урала до Алтая и Петропавловки они добирались полгода.

    По приезду Николай организовал группу молодых ребят, они подкараулили возвращавшегося с попойки из Мохнатки волостного старшину  Польникова И.И. и отдубасили его так, что он через месяц помер. Затем так же поступили и с урядником, появившимся в деревне вскоре после того расстрела, но тот через месяц оклемался.

    Василий Пушкарский работал с отцом в кузнице. А однажды увидел, что к их дому направляется урядник с помощником и понял, что сведения об его побеге дошли уже и до Петропавловки. Домой он больше не пошёл, а попросил моего отца запрячь коня и отвезти его в село Петровку, где жил тот земляк, что помог им с Николаем бежать из запертого амбара от расстрела и бежал вместе с ними. По слухам, в тех краях, километрах в 40 восточнее Петропавловки, действовал партизанский отряд Громова. Отец отвёз своего зятя и вернулся домой уже ночью. Василий в Петровке почти случайно наткнулся на группу партизан, командиром которой был батрак одного из зажиточных крестьян Петропавловки Степан  Суханов. После рассказа Пушкарского о расправах в Петропавловке отряд направился туда. Но молва о его приходе прибыла раньше, поэтому в сельской управе никого, кроме старика сторожа не оказалось: разбежались и писарь, и поп, и торговец. Но появился повод к созданию собственного партизанского отряда в Петропавловке в августе 1919 года. За два дня из Петропавловки и Мохнатки в отряд записалось около 600 человек. Командиром стал Матвей Медведев, а комиссаром – Григорий Горин, зять Тимофея Фёдоровича Пушкарского. Это Горину удалось год назад убежать от карателей и прятаться более суток на стогу сена в одном из дворов рядом с сельской управой. Именно этот стог в поисках забежавшего во двор Горина каратели со всех сторон протыкали штыками. На должность начальника штаба, хоть и против его желания, был назначен третий и последний из офицеров – петропавловцев, вернувшихся с фронта, Антон Верба. Из двух других один, Алексей Пронякин, служил у Колчака, вторым был расстрелянный Пётр Пушкарский. Были организованы батальоны, роты и взвода, но оружия набралось около 10 винтовок из числа привезённых с фронта и припрятанных на всякий случай, да по деревне собрали все дробовики и берданки. В кузнице под руководством кузнеца Пушкарского - старшего наделали пики, они и оказались главным оружием бойцов отряда. Поэтому и отряду дали название «Пика». Начали обучение военному искусству молодёжи, в том числе и моего отца.

    Вскоре стало известно, что сбежавшие перед приходом  в село отряда Степана Суханова урядник и торгаш находятся в Карасуке (Краснозёрском) и вызвали из Славгорода карательный отряд. Новоиспечённые партизаны решили выйти в поход на Карасук и разгромить карателей, а заодно расправиться и с петропавловскими изуверами. Однако, с берданками и пиками, и необученными деревенскими пацанами против пулемётов и опытной армии победить карателей не удалось. Отряд за световой день отстреливаясь, из чего было, отступил до Мохнатки и Петропавловки и растворился по заимкам и огородам. Отец со своим другом Григорием три дня отсиделся на чердаке у него дома, т.к. показаться у себя дома было опасно из-за родства с Пушкарскими.

    Потом были беспокоящие стычки с карателями и тыловыми подразделениями, которые координировали Горин, Медведев, Антоник, Пушкарский, Чуленков, Любимец. Ведь надо  было ещё и урожай собрать: война войной, а семьи кормить надо. Отец рассказывал, что их отряд участвовал во взятии Камня. Этот город партизаны брали дважды: в августе 1919 года выгнали было из него белых, те отступили, но в тот же день с подкреплениями вернулись и снова заняли город. Второй раз в конце декабря того же года партизанская армия Громова освобождала город уже вместе с частями 5-й Красной армии Тухачевского во время отступления колчаковских войск к Иркутску. В какой из этих двух операций, или в обеих, участвовал отец, мне неизвестно.

    В конце 1919 года, как бы не после этого самого штурма г. Камня, отец женился на первой красавице села Матрене, а в 1920 году у них родился сын Михаил. В июле этого же года ещё до рождения сына его вместе с одногодком и племянником Митрофаном Филипповичем (Митрошакой, как его называла мама), сыном строителя Фильки Хромого, и ещё с двумя петропавловцами призвали в 36-ю артиллерийскую дивизию Первой Конной армии. Курс молодого бойца петропавловские новобранцы проходили в Омске,  в воинской части напротив через улицу Красных Зорь (тогда Никольскую) от теперешнего магазина «Детский Мир». Там и сейчас размещается гарнизонная комендатура, а остальная территория части постепенно застраивается элитными жилыми домами. По окончании курсов были отправлены на Кубанский фронт, участвовали в штурме перекопского перешейка и в неудавшейся советско-польской войне. Под занавес Гражданской войны отец навоевался вдоволь, да и потом была не очень спокойная служба по усмирению северного Кавказа до марта 1924 года.

   В семье за племянником Мишей приглядывал младший брат отца Григорий, которому в 1920-м, когда отца призвали в армию, было 15 лет. Он и рассказал мне о моём старшем брате Михаиле, про которого в нашей семье практически никто не знал. За 4 года службы отец не писал домой ни разу, и его сочли либо погибшим, либо пропавшим без вести. Его молодую жену Мотю приглядел какой-то сельсоветчик  и увёз из села вместе с сыном на станцию Чулым в 120 км западнее Новосибирска. По словам дяди Гриши Михаил жил там ещё в 80-е годы. Вернувшийся после службы в марте 1924 года отец никаких разборок по этому поводу не проводил, а вскоре зимой 1925 года женился на моей матери, Дарье Корнеевне Маковецкой, которой было только 16 лет. Её родители были выходцами из Полтавской губернии и жили в Петропавловке  на Полтавской же улице. Её отец, а мой дед по матери Корней Иванович, а скорее Янович, был по национальности поляк, а мать Евдокия Ивановна - украинка. Бабушка Дуня умерла от тифа очень рано, в 1916 году, оставив деду Корнею 5 детей. Младших: мою маму, 8 лет, и  Николая, 2 лет, пришлось сдать в приют, который был в селе. Со старшими Катериной, Федосьей и Сергеем где-то в 20-х годах Корней Иванович пешком ушёл в Кузбасс, и семья осела в шахтёрском городке Белово. Позднее к ним присоединился и подросший в приюте Николай. Кроме отца Корнея Ивановича и Николая, все прожили в Белово до конца жизни. Николай Корнеевич, 1914 года рождения, на которого, по мнению мамы, я был очень похож, перед войной занимал какой-то важный пост в органах НКВД (милиции) Кузбасса. Когда в 1939 году была «присоединена» к СССР Западная Белоруссия, а проще говоря часть Польши, то Николая перевели по службе на должность начальника НКВД в  г. Белосток. До войны этот город был в составе СССР. Дядя Коля забрал с собой на новое место службы и своего отца, деда Корнея. Это объяснялось не только желанием  заботливого сына приютить старого человека, но и иметь рядом родственную душу, поляка среди польского окружения. Вот только это окружение благих намерений не поняло: местные националисты отравили Корнея Ивановича в столовой НКВД, подсыпав ему железные опилки в стакан со сметаной. Так мой дед, которого я не видел, поляк, нашёл свой вечный приют на польской земле (после войны Белосток снова перешёл к Польше), хотя и рождён был на полтавщине.

    Дядя Коля с войсками НКВД  с началом войны отступал до Москвы, 7 ноября 1941 года прошёл со знаменитым парадом по Красной площади (в кинохронике его узнали сослуживцы) прямо на подмосковные позиции, где и погиб 8 ноября при прямом попадании снаряда. Похоронку получила моя мать, семьи у дяди Коли тогда не было.

    А теперь о моей матери. Её в возрасте 13 лет в 1921 году взяли из приюта в семью Резниченко, они же и выдали её замуж за моего отца. Чем их за это наградила Советская власть, я писал чуть раньше. Обидно, что в приюте маму не обучили элементарной грамоте, она всю жизнь умела только кое-как расписываться. Счёт знала хорошо, особенно, если считать надо было деньги. В молодости мечтала научиться читать и писать, но многочисленные дети и  весь тогдашний уклад жизни этому не способствовали, хотя обучаемость у неё была завидная. Кто из нас, её детей, запомнил её речь в военные и пятидесятые годы, тот не мог не заметить, что она разительно изменилась. В сороковых годах это было типичное просторечие со своеобразным деревенским выговором звука «г», полухохлацкий выговор многих слов. Но росли, а главное учились дети, и в постоянном общении с ними она научилась грамотной, культурной речи без слов – паразитов, что замечали и посторонние люди, с удивлением узнавшие, что мама неграмотна. Когда появились наши дети, которым мы в детстве много читали детских книг, её очень удручало, если, бывало, и к ней они обращались с просьбой почитать на ночь книжку. Они не могли взять в голову, почему баба Даша не умеет читать.

    После женитьбы в 1925 году молодые стали жить в доме, построенном дедом Петром, правда после раздела в 1903 году хозяйства с племянником Игнатом Петровичем второй этаж раскатали и перевезли на его усадьбу. Там же жила бабушка Арина Дмитриевна и брат Григорий с женой Пелагеей Васильевной   (он женился в 1922 году). В семье дяди Гриши летом 1923 года родился сын Павел, который умер, не прожив и года, а в 1925 году родилась дочь Наталья. В 1927 году дядю Гришу призвали в армию. Служил он в Забайкалье 3 года. За это время его старший брат, мой отец, обзавёлся двумя дочерьми: в 1927 году родилась Мария, прожившая всего 2 года, а в 1929-м – Нина. После возвращения в 1930 году из армии дядя Гриша больше занимался делами, связанными с коллективизацией (во время военной службы в 1929 году он вступил в партию), а на сельское хозяйство сил, времени, да и желания уже не было. Отец с Филиппом Петровичем все эти годы поддерживали работу семейной ветряной мельницы, приносящей кое-какой доход. В 1930 году братья решили разделить хозяйство и имущество и жить раздельно. Мельница досталась отцу, а дом деда Петра – дяде Грише. В этом своём доме осталась жить в семье младшего сына и бабушка Арина Дмитриевна. Отец построил рядом с родительским домом саманную избу и жил там со своей семьёй, в которой в 1931 году прибавился брат Дмитрий, а  в 1933-м – Александр.

    Отец вступил в колхоз «Труд», передав ему всё своё хозяйство, в 1931 году. Мельница тоже досталась колхозу. Некоторое время она служила верой и правдой колхозу, детскому дому и другим организациям Петропавловки, пока её обслуживали отец и Филипп Петрович, построивший эту мельницу в начале века. Но в 1934 году Филипп Петрович, Филька Хромой, строитель от Бога в возрасте 73 лет умер, а отец оставил колхоз и перевёз семью в районный центр, село Краснозёрское, бывшее до 1931 года Карасуком. Некоторое время семья снимала квартиру, потом отец построил избёнку из 2-х комнат неведомо из чего. В первой комнате с земляным полом была русская печь, а во второй с деревянным – голландская печь, которую в тех местах называли грубкой. К избе были пристроены маленькие сени, а входная дверь выходила в переулок, упирающийся одним концом в речку Карасук, а другим метров через 100 - в озерцо, где мы купались, называемое на местном сленге лягой. Был при избе огород соток 5-6, где выращивали картошку-морковку. Помню и адрес этого «родового поместья» – ул. Чкалова, 29. Отец решил освоить профессию строителя, пошёл по пути Филиппа Петровича. Работал в райисполкоме, в отделе по строительству в колхозах. Его направляли на специальные курсы в Славгород и Томск. Какого-либо документа о присвоении ему профессии или квалификации я не помню, но зато помню бережно хранимый в доме красноватый дощатый сундучок со специальной серьёзной литературой и типовыми проектами коровников, конюшен, телятников и других подобных строений. В трудовой книжке отца была вписана профессия «техник-строитель».

    По словам старшей дочери дяди Гриши Натальи Григорьевны, племянницы отца, дядя Фетис, как она его называла, поступил правильно, переехав на жительство в райцентр: многие из его ровесников в Петропавловке были репрессированы в 30-х годах. Правда, отец никогда не проявлял интереса к политическим страстям тех лет, ему хватило мудрости не вступить в партию, хотя за время 4-летней службы в Первой Конной армии пропаганды и агитации было не меньше, чем в более позднее время службы дяди Гриши.

    Возможно, что именно служба в той армии, которая была в то время «на слуху», благодаря раскрученному пропагандой её командарму  С. М. Будённому, уберегла моего отца. Ведь троих соседей-мужиков, живших по углам перекрёстка, на котором стояла наша изба, арестовали в 1937 году. Я помню даже фамилии этих соседей: Заворины, Мишустины и Ращектаевы.

    По словам мамы и старших сестёр и братьев наша семья стала жить более или менее благополучно перед войной. Как главный признак этого благополучия называли купленный в сельпо велосипед – небывалую по тем временам роскошь. Во время войны мама обменяла его на хлеб, не знаю уж в каком эквиваленте. В Краснозёрском в 1936 году родилась сестра Зоя, а в 1940 ещё и я. Отца призвали на фронт только 10 октября 1941 года, возраст то уже был не 20, а 40 лет.

     Нас с матерью осталось пятеро, старшей сестре Нине было 12 лет. Мама работала уборщицей в райисполкоме, платили ей, кажется, 100 рублей в месяц. Семьи воевавших на фронте офицеров хотя бы аттестат на отца получали, а наш отец за семь лет окопной службы, включая Гражданскую войну, выше рядового не продвинулся. Как и в Гражданскую, он попал в артиллерию, только теперь не к пушке, а к миномёту. Примерно с трёхлетнего возраста я помню годы войны, потому что ассоциативно они связываются в памяти с не проходящим чувством голода. Хорошо помню, как Нина писала отцу письма – треугольники на фронт и на тетрадном листке обводила карандашом мою ладошку. Про фотографии тогда и разговора не было, нищета была такая, что современному человеку её и не объяснишь, он не поймёт, да и не поверит этому. Практически все военные зимы я провёл в полутёмной избе, т.к. не в чем было меня выпустить на улицу. Старшие ещё в чём-то ходили в школу, братья зимой через проруби в речке Карасук добывали задыхающуюся рыбу, морозы были лютые и для рыбы было плохо – заморы. Летом ходили по лесам в поисках ягод. Однажды принесли домой подраненного кем-то лебедя, был пир для всей семьи. Ярко помню, как маме продали но разнарядке кусок полубрезента армейского жёлто-зелёного цвета, из которого соседка сшила мне первые в жизни штаны с одним правым карманом, которым я очень гордился. А вслед за этим распределяли американскую помощь из поношенных вещей (сейчас это секонд-хендом называется) и мне достался настоящий серенький пиджак. Меня очень удивило то, что полы у него были закруглены.

    Отец на фронте хватил лиха по полной программе. Сначала было осколочное ранение стопы на Белорусском фронте, а после госпиталя попал в самое пекло на Волховском фронте в псковские болота и во 2-ю Ударную армию. Её остатки из-под Мясного бора достают до сих пор, погибло более 300 тысяч человек. Командующий армией генерал Власов вместе со штабом, выходя из окружения, попал в плен к немцам. Остатки армии, в числе которых был и мой отец, выходили из окружения в сторону Ржева. Раненный отец с осколком в лобной кости выше левого глаза выходил из окружения с полуживым командиром на плечах. Отлежался в госпитале во Ржеве с 23 августа по 23 ноября 1943 года. Осколок не решились изымать, так и прожил с ним всю жизнь, а на всех послевоенных фотографиях видна круглая шишка над левым глазом диаметром более 2-х сантиметров.

    Псковские болота даром не прошли: в июле 1944 года из-за окопного плеврита отца уволили из армии, не надеясь, что он доберётся до дома живым. Когда он уходил на фронт, мне было полтора года, помнить я его не мог, а  во время войны из разговоров в семье я знал, что у нас где-то есть отец, папанька, как называли его мать и старшие, помнящие его, дети. Для меня это был какой-то мифический человек. И когда он среди ночи постучался в дверь нашей избы, а вышедшая открыть ему дверь мама закричала из сеней: «Папанька приехал!», я испугался и забился за печку. Мне долго объясняли, что бояться своего отца нечего, но понял я это только тогда, когда отец подал мне свой кисет, в котором вместо махорки, т.е. табака, были кусочки сахара-рафинада, жёлтые от табачной пыли, граммов 500. Оказалось, что в госпитале ему запретили курить и вместо положенной пачки махорки выдавали в день по 2 кусочка рафинада. Их-то он и откладывал для меня, самого младшего, в кисет. Потом мне объяснили, что с этими кусочками нужно делать, т.к. до этого я сахара ни в каком виде не видал и, тем более, не пробовал. А когда положил эти жёлтые кусочки с привкусом табака в рот, я испытал ни с чем несравнимое наслаждение, запомнившееся на всю жизнь. С фронта отец не привёз ни одной награды, а 4 сентября 1948 года через военкомат уже в Калачинске его нашла награда  – орден Славы 3-й степени. Сравнительно недавно на сайте «Подвиг народа» я нашёл его наградной лист с описанием подвига. Привожу его дословно: «т. Бондарев в боях против немецких захватчиков при прорыве обороны пр-ка в р-не Глуховка с 10 по 14 марта 44 г. проявил себя храбрым и отважным бойцом. При атаке вражеских рубежей, он стремительно шёл в атаку, в числе первых ворвался в траншеи противника где завязал с ними бой. Гранатой, по засевшей группе пр-ка, он истребил 3-х гитлеровцев, обратив других в бегство, преследуя затем их из своего оружия до последующих рубежей. За проявленную смелость и бесстрашие на поле боя и образцовое выполнение своего воинского долга, достоин награждения орденом «Слава III степ.» Командир 268 Гвардейского стрелкового полка Гв. Подполковник Суринов. 22 апреля 1944 г.» (орфография сохранена).  Мне он говорил, что его представили ещё  к такому же ордену, но уже 2-й степени, за вынос из окружения раненого командира, правда, его он так и не дождался  А в пехоте он, артиллерист ещё с Гражданской войны, оказался после ранения в ступню правой ноги – после госпиталя его к службе при миномёте признали негодным, а в пехоте – в самый раз…

    Отец сначала принялся за неотложные домашние дела: мастерил из старой жести вёдра, собирал плотничий инструмент. Дома появилась телега для нашей коровы, которая по совместительству стала работать ещё и лошадью, причём ярмо для неё отец изготовил персональное. Узнай об этом мой пра-пра-прадед Демьян, он бы перекрестился в гробу! Но обескураженная бедная корова и сено для себя, и дрова для нас из леса возила безропотно. Вскоре он начал работать и на довольно странной стройке: кому-то из районного начальства пришла в голову бредовая идея перегородить нашу тихую степную речушку Карасук и построить на ней гидроэлектростанцию – нагдяделись на европейских землях на цивилизацию. И это при полном отсутствии хоть какой-то строительной техники, кроме нескольких добитых за годы войны автомобилей-полуторок и колёсных тракторов в МТС. Отец был мастером-строителем на этой стройке, строил чем - то дамбу, плотину, а в нашей избе даже появилась на потолке электрическая лампочка, которую я до этого никогда не видел. Правда, увидеть, как она светится, мне так и не удалось.

    Летом 1946 года по пути в Петропавловку к бабушке Арине к нам во время отпуска из армии заехал бравый молодой офицер, затянутый портупеей капитан, младший братец отца дядя Гриша со своей женой тётей Полей. Он уходил на фронт из Калачинска, тогда ещё рабочего посёлка, хотя призывался тем же Краснозёрским военкоматом, что и его старший брат Феоктист,  а демобилизован только в конце 1947 года. В этот приезд в Краснозёрское братья приняли решение о переезде нашей семьи в неведомый для всех нас Калачинск. Мы поняли только то, что он расположен у железной дороги и недалеко от большого города Омска. Братья пришли к такому решению больше ради нашего, детей, блага: там нам будет проще получить образование, а эту цель наши родители ставили превыше всего.

    Осенью 1946 года отец уехал в Калачинск как бы на разведку. Он нашёл себе работу техника по строительству в колхозах в РайЗО (видимо, районный земельный отдел), жил в Калачинске  на съёмной квартире. Зимой к нему съездила на разведку ещё и мама. Помню, с каким нетерпением мы ждали её возвращения: поездки даже на такие небольшие расстояния при всё ещё разлаженной войной системе железнодорожного транспорта были равнозначны подвигу. Тем более, что от Краснозёрского до станции Карасук и обратно можно было доехать только на попутном автотранспорте, который тогда ездил не столько по дорогам (их просто не существовало), сколько по направлениям. Дождались маму и узнали, что родители приняли окончательное решение: весной за нами приедет отец, надо готовиться к отъезду. Надо было подыскать покупателя на избу и корову вместе с телегой, другого имущества, имеющего какую-либо ценность, просто не было. На дорогу и первое время на новом месте мама сушила сухари, так же поступали и наши предки, готовясь к переселению в Сибирь. Приводила вместе со старшими в порядок нашу убогую одёжку-обувку. На тот момент в доме с мамой оставались 5 ребятишек. Старшая, Нина, вернулась после учёбы в ФЗУ (фабрично-заводское училище) в Новосибирске, где она получила профессию наборщика типографии. Её направила учиться после окончания 7 классов школы районная типография, где теперь она и начала работать. Митя и Шура  были вынуждены бросить учёбу в школе в самом голодном за военные годы 1943-м, дети пухли от голода, им было не до учёбы. Да и ходить в школу стало просто не в чем. Продолжить учёбу они смогли только после возвращения с фронта нашего отца в 1944 году. В сентябре 1944 года Митя пошёл в 6 класс, Шура – в 4-й, а вместе с ними и Зоя – в первый класс. Дмитрий после окончания 7 классов в 1946 году  учился в ремесленном училище в Новосибирске при авиационном заводе им. Чкалова на слесаря. Младшие: Шура,13 лет, Зоя, 10 лет, я, 6 лет и Толя, менее 2 лет готовы были к отъезду хоть в Африку.