Глава: Бубен Сухого Неба

(Петербург. Середина бессрочного ненастья. Время теряет смысл в струях дождя.)

Дождь в Петербурге — не явление природы. Это метафизический оппонент, хладнокровный и упорный, как герой Гранже, методично добивающий жертву. Он не лил — он оккупировал. Серые струи, словно прутья бесконечной тюрьмы, связывали шпили, глушили мостовую, вымывали из глаз прохожих последние искры воли. Город превратился в гигантский аквариум для меланхолии. И в центре этого водяного лабиринта, в мансарде дома у Крюкова канала, где сырость уже прорастала узорами плесени на обоях, как карта забытых земель, стоял ГойВриЭль Кассандрович.

Он смотрел в окно. Запотевшее стекло дрожало под ударами капель. Его лицо, обычно отрешенное, как у летчика над безлюдными песками, было напряжено редкой концентрацией. В глазах, глубинных и усталых, вспыхнул огонь, похожий на холодную ярость Глена Кука. Лень — его вечный спутник и броня от абсурда мира — начала трещать. Этот дощщщь перешел все границы. Он стал личным оскорблением, вызовом, брошенным самой бессмыслицей бытия.

На столе, среди фолиантов по квантовой метеорологии и томика Хемингуэя с закладкой на главе о фиесте, лежал бубен. Не артефакт шамана, а жалкий сувенир «Зарядье» — кожа натянута кое-как, бубенцы тусклые. Куплен в порыве абсурдной надежды неделю назад и заброшен в угол. Теперь ГойВриЭль взял его в руки. Кожа холодила пальцы. Он ощутил нелепость жеста, как толстовский герой перед боем, осознающий всю ничтожность человека перед стихией пушечного мяса. Но что-то щелкнуло.

Ритуал требовал не веры, а ярости. Не молитвы, а деконструкции.

Он закрыл глаза, отключив зрение, как ненужный шум. Внутри разворачивалась карта Петербурга — не улиц и площадей, а силовых линий тоски, узлов атмосферного отчаяния, аккумулированных миллионами промокших душ. Он видел, как серая муть неба впитывала энергию разбитых зонтов, проклятий водителей маршруток, слез под окнами чужих квартир. Этот дождь питался человеческим. Как ницшеанец, он рос на лютиранских страданиях.

ГойВриЭль поднял бубен. Не для заклинания облаков. Для ритмического резонанса. Он бил не в небо, а в сам механизм печали. Каждый удар ладони по мокрой коже был точечным уколом, хирургическим вмешательством в энергетические узлы города:

1. Удар первый (Тупик Грибоедова): Глухой, тяжелый гул. Частота — низкая, как стон затопленного подвала. Цель: Разрушить петлю вечного возвращения одной и той же капли к одному и тому же мокрому камню. Прервать цикл.

   
   

2. Удар второй (Шпиль Адмиралтейства): Резкий, высокий звон бубенцов. Вибрация, устремленная вверх, как игла. Цель: Проколоть нижнюю кромку облаков. Создать микроканал для конвекции, для малейшего движения в застойной массе.

   
   

3. Удар третий (Медный Всадник): Не удар, а тремоло. Дрожание, имитирующее сухое трение ветра о бронзу. Цель: Внушить небу память о солнце, о том, как оно высушивало гранит налетом золотой пыли. Апеллировать к закону сохранения энергии — если было сухо, сухость может вернуться.

   
   

4. Удар четвертый (Нева): Серия быстрых, отрывих щелчков по ободу. Звук рассыпающейся волны. Цель: Деконструировать саму идею непрерывности потока. Каждая капля — отдельно. Каждая может быть остановлена.

   
   

Он не пел. Он мыслил ритмом. Его сознание, холодное и аналитичное, как прибор, вычисляло частоту разрыва водяных связей. Его усталость от вечности, вложила в удары всю накопленную тоску по сухости, по теплу, по запаху нагретого асфальта — тот самый запах, когда солнце побеждало утренний туман.

На улице, у подъезда, промокший до костей студент, спотыкаясь о лужи, поднял голову. Из окна мансарды доносился странный, неровный бум-цзынь-трем-ТЦК. Звук был смешной и жалкий. Но вдруг... студент почувствовал, как по его щеке скатилась капля не дождя. Слеза? Нет. Это была капля воды, стекавшей с его собственных мокрых волос. Дождь прекратил бить ему в лицо. Он замер, ошеломленный. С неба больше не падало ничего нового. Только висела влажная память.

Наверху, ГойВриЭль опустил бубен. Он дрожал от напряжения, как после рукопашной схватки. Ладонь горела Гленом. В окно, сквозь стекающие ручьи, пробился луч. Не солнца. Свет фонаря с противоположного берега. Но он упал на пол мансарды четким, сухим пятном. В радиусе этого пятна пыль на полу перестала быть липкой грязью, а стала просто пылью.

Дождь не кончился. Он заколебался. Облака над центром города, эти серые легионы безнадежности, дрогнули. В их сплошном массиве появились разрывы — узкие, как лезвия, темные провалы в высшие слои атмосферы. Над Спасом-на-Крови на мгновение показался кусочек сизого, не враждебного неба. Ветер, до этого вяло толкавший дождевые массы, резко изменил направление, закрутив мокрые листья у памятника Крюйсу мини-торнадо. Это был сбой. Авария в отлаженной машине ненастья.

ГойВриЭль подошел к окну. Он видел, как люди на набережной останавливались, тыкали пальцами в небо, недоуменно поднимали ладони. Он видел, как серый монолит туч начал медленно, с сопротивлением, как отрывая присоски, отползать на восток, к Ладоге. Его ритуал не создал солнца. Он внес хаос в порядок дождя. Он заставил стихию задуматься, дрогнуть в своей уверенности.

Он поставил бубен обратно на стол. Плесень на стене казалась уже не такой агрессивной. ГойВриЭль не улыбнулся. Но в уголке его глаза, где обычно гнездилась лишь вечная усталость, мелькнуло нечто редкое — крайне утомленное удовлетворение мастера, взломавшего, наконец, упрямый замок. Он не победил дождь. Он доказал, что даже самое бесконечное ненастье имеет точку приложения силы. И иногда этой силой может быть жалкий сувенирный бубен в руках того, кто слишком долго ленился бить в него.

Над городом повисла хрупкая, мокрая пауза. Время между каплями сумеречного несознания. ГойВриЭль Кассандрович вздохнул и потянулся к томику Хемингуэя. Завтра дождь, возможно, вернется. Но теперь он знал — его можно остановить. Хотя бы на время, достаточное, чтобы прочитать главу о солнце Испании и ощутить его тепло на страницах, еще пахнущих сыростью Петербурга. Бубен лежал рядом, как спящее оружие. Готовое к новой, неизбежной охоте.