Гамлет

bekara — 26.06.2023 вероятно я никогда это уже не допишу - нужно было тогда
где-то в марте наверное, когда мы добивали "гамлета" - вернувшись от детей, села записывать - на восемь страниц хватило, дальше я прервалась
изначально это задумывалось, кажется, чтобы объяснить, что такое сторителлинг. вот примерно это. у меня
про самого Гамлета, Клавдия, Гертруду - даже про Офелию до конца не успела... но тут все равно много главного. пусть останется

Записать, чтобы не забыть
Заканчиваем с подростками обсуждать «Гамлета», которого мне конечно никогда не ставить – ну так хоть поговорить…
Очень быстро мы его обсудили, мало что успели, еще и две субботы выпали из-за «Британии» - ничего сделать с ним мы не успеем, да и не надо, не обязательно – но вот сегодня читали наконец «быть или не быть», все – пусть хоть это останется
Дальше сумбурное. Просто если не запишу – то сама и забуду. Большую часть всего этого проговариваешь только в тот момент, когда оно наконец становится надобно) Но вот это то что уже проговорено – более менее

Начну с Горацио. Самый мой – увы – нелюбимый. Нельзя любить всех – даже тут. Потому, низко и подло, с ним единственным – о деньгах. Приехал позже, чем Гамлет. То есть, когда тот уезжал – наверняка стремительно, на похороны отца же – не был с ним, не знал, то есть с ним он не жил точно, квартира своя. Иначе бы вместе с ним и уехал. А жил он там дооооолго… Они же – ровесники. В школе вместе учились – если не с самим принцем (у принца могло быть конечно и домашнее обучение) – то с Бернардо и Марцеллом то точно (о чем ниже))) Как сказала сегодня одна девочка – у них там в Дании на всех одна школа. Наверняка, одна. Потому что Дания это дыра – из которой каждый нормальный человек хочет вырваться. И не хочет назад.
А Гамлету тридцать лет. Этот факт вспоминают не всегда – меж тем он записан черным по белому, в речи Могильщика – Первый могильщик поступил на службу тридцать лет назад, когда старый Гамлет победил старого Фортинбраса – в год, когда родился молодой Гамлет. «В комнату вошел старик лет тридцати пяти» - Пушкин о Карамзине, в девятнадцатом веке – у Шекспира был шестнадцатый. В пятнадцать лет становились взрослыми – у Грозного в том же веке в пятнадцать надо было выходить дворянам на службу. В пятнадцать мальчик уходит из дома и хлопает дверью. В пятнадцать Гамлет уехал в Виттенберг – учиться. А сейчас ему тридцать. Пятнадцать лет прошло. Он не пубертатный подросток от слова совсем. «Вот про это и история» (с))) Он давно уже отучился и мог вернуться домой. Он не вернулся. Он очень не хочет возвращаться – раз до сих пор не вернулся. Его не держит там ни женщина – ни слова о ней, ни наука – и о ней ни слова. Книги, которые можно читать, спектакли, которые можно смотреть – да. Читать и смотреть – но не писать и играть. Что он там делает все эти годы – бог весть. Учеба давно закончилась. Прелесть новизны жизни в университетском городе (где наверняка были первые женщины, первые попойки, первые драки) – тоже. У него и там нет дела – иначе он вернулся бы туда – несмотря ни на что. Он пребывает там, в Виттенберге – только чтобы не быть здесь, в Дании. Здесь он быть ранее никогда не хотел.
Но на что жить – у него там, в Виттенберге, было. Королевского сына нельзя не обеспечивать – он же не в изгнании… Иное дело Горацио. У него нет папы – первого министра, он не Лаэрт. Он не живет во дворце. Он – вроде бы благородный – раз дружит с Гамлетом и в Виттенберг все же поехал – но не из дворца. И он прожил там пятнадцать лет… «Нам выгодно предположить» (с) – что жил то он в Виттенберге за счет Гамлета. С ним гулял, с ним пил, у него обедал. Да, получается, что он приживал. Вполне может быть таковым. Вы просыпаетесь утром, чистите перышки – по возможности – и не слишком рано, но и не слишком поздно идет к своему другу – где вас ждет хорошая обстановка, бокал вина, беседа и вкусный обед, а потом театр… И вот вы приходите и обнаруживает, что друга нет. А куда он делся? Он ночью получил письмо о том, что скончался его отец, король – и тут же уехал. (Даже не попрощавшись – как другой персонаж, из другой книжки – и это значит, что не были они уж очень близки.) Вы возвращаетесь домой – и рано или поздно осознаете, что друг не вернется – ведь там, на родине, он сам должен стать королем – а жить вам тут, без него, собственно, нечем… Тогда, пересчитав остаток какого-то скромного пенсиона, позволявшего вам снимать комнату, вы идете на корабль и плывете на родину – о которой уже давно не думали – в надежде, что друг – ставший уже конечно же королем – не забудет вас и на родине. В конце концов, не даром же вы учились в Виттенберге! На родине с вашим образованием и связями есть шанс получить хорошую должность («молодые друзья царя»! – может быть все так и будет, и мы еще проведем реформы))) Должность он получит – но не сразу, ибо королем стал Клавдий и первым министром при нем по-прежнему Полоний. И не от Гамлета. От Фортинбраса, потом.
Он ехал на похороны короля. Он ожидал увидеть своего друга коронованным. А приехал на свадьбу королевы. Король – Клавдий, во дворец хода нет, все заняты торжествами – и своими внутренними, дворцовыми делами – Гамлет во дворце и к нему невозможно «протолпиться» - встречаются они только после того как Клавдий устраивает прием, на котором решается судьба страны (Фортинбрас – вот главная проблема страны с того самого момента, как старого Гамлета нашли мертвым) – и судьба Гамлета с Лаэртом. Клавдий отправляется на пир – ему полагается давать пиры – а Гамлет, единственный, на пир не идет, и вот тут наконец Горацио получает возможность с ним встретиться.
Что же он делал в промежутке между возвращением и встречей с Гамлетом? Ему нужно было во дворец, но туда не пускает стража. А стража – это те самые Бернардо и Марцелл (любимые мои персонажи в пьесе – в переводе, разумеется, Лозинского))) – с которыми он знаком! Они все вместе учились когда-то в одной школе – а потом Гамлет и Горацио уехали в Виттенберг, а эти пошли туда, куда идут все – в ПТУ, потом в армию, потом покалымить куда-нибудь, потом, вполне возможно, на войну – завербовались, повоевали, потом в частную охранную структуру, потом охранять, наконец, дворец… Синекура. Для тех, кто все повидал. Тридцать лет – взрослые, много повидавшие люди. Они видели такое – что этим маменькиным сынкам в Виттенберге никогда даже не снилось. Их ничем нельзя удивить. Уж призраком – точно.
Но они еще не старики. Кровь еще бурлит, как дрались в детстве, курили за гаражами, лазали вместе по деревьям – еще не забыто. И тут вдруг у них встреча одноклассников!!! Горацио явился! Прямо из «заграницы», в модном костюмчике, с айфончиком в руках и с гонором – конечно с гонором. Он хвастается, даже не понимая, что хвастается, он смотрит на них с оттенком презрения – уж он то точно умнее их, местных недоучек, он хлопает их покровительственно по плечу – ибо на них форма, они простаки – а он образованный и друг принца, он «выпендривается» – и они решают его слегка «поучить». Попугать. Скорее всего они, в общем-то, не хотели ничего плохого – именно потому, вместо того, чтобы набить ему морду (на это он и не заработал, так, просто много о себе понимает) они придумали, как над ним посмеяться… Посмотреть, как он задрожит при виде призрака – которым их не проймешь. И он задрожит, и будет говорить какую-то глупость – ты золото зарыл, скажи! - и когда призрак станет удаляться и Горацио потребует его остановить, скажут: «ударить протазаном?!» - ты совсем тупой, да, призрака – протазаном? Ха!
Вот сейчас они сделали самую страшную глупость в своей, очень все-таки недолгой, жизни – сами того не зная. Они – умные. Они – опытные. Они никогда не рассказали бы о призраке Гамлету!!! Они знали, что не надо этого делать. Царский сын. Принц, лишенный наследства. Да просто – сын, потерявший отца, с которым даже не смог проситься. Не следует множить сущности. Надо быть осторожным и аккуратным. Надо молчать. Во дворце стены имеют уши – но живут эти уши только пока молчат, это известно всем. Просто – НЕ НАДО ЭТОГО ДЕЛАТЬ. Они знают свое место – они аккуратно поздороваются с Гамлетом, когда он будет выходить за ворота, но не станут с ним пить и делиться секретами. Мало ли всякой нечисти бродит по дворцу. Мало ли почему появляется «призрак белой дамы» (см. Лувр и Бэкингема). Не буди лихо, пока оно тихо. Но Горацио они сказали. Чисто так, по приколу. Им в голову не могло прийти, что Горацио позовет принца. Ни одному человеку в Дании не могло бы такое прийти в голову. Все умные, все понимают всё. Они местные. Но Горацио давно уже не местный. Он ничего не понимающий в жизни придурошный чувак. И он зовет Гамлета…
Оставляя на этом Бернардо и Марцелла, скажу – что жизни их осталось уже совсем чуть-чуть. Любимое у меня развлечение – спрашивать, как умерли Бернардо и Марцелл. А они умерли. Потому что в середине пьесы толпа, предводительствуемая Лаэртом, врывается в тронный зал – а это значит, что все, кто дворец охранял, убиты – иначе никто бы не прошел. Они погибли не первыми – первым был Полоний – но вторыми. Они сдвинули не камень – так, камушек – но в результате сошла лавина, и их погребло. А можно сказать конечно, что это Горацио сдвинул камушек – не надо было ему панибратствовать, пить с дворцовой стражей, вспоминать старые времена. Но он маялся в ожидании возможности повидать Гамлета, ему было скучно… Ему не хватило корректности – и в итоге все погибли. Кроме него.
Горацио – единственный выживший из героев, тех, что были в королевском дворце. Умирать вместе с Гамлетом он не хочет – иначе бы он это сделал. «Я – римлянин!» Пустые слова человека, который в этой абсолютно суицидальной истории, где все стремятся к смерти – единственный на пути к этой смерти тормозит изо всех сил. Конечно, благородный друг скажет тебе – не надо, не умирай. Конечно, я придумаю себе оправдание – я расскажу! Кому я расскажу? В конце придет Фортинбрас – за своим придет, не за чужим, это его папу убил папа Гамлета, это ему принадлежит Дания по праву рождения, свое он возьмет. Но он здесь чужой, его здесь не знают. Трон для него очищен – но для народа ему нужен первый министр, местный. Этим местным станет Горацио – вовремя вернувшийся и подвернувшийся, займет место Полония при Фортинбрасе.
Обратимся же теперь, собственно, к Полонию. И вместе с ним к Офелии и Лаэрту.
Полоний учился в университете – там же, где Гамлет и Горацио. Он умный. Ему полагалось быть первым министром при короле-воине, собственноручно убившем старшего Фортинбраса. Сам он не воин. Но служить при дворе долго и оставаться живым – значит, совершить почти невозможное. Опаснее всего в непосредственной близости к тирану – а когда тиран мертв, ты поднимаешь глаза и натыкаешься на чужой взгляд – и слова застревают у тебя в глотке. Он правильно угадал – он не назвал королем Гамлета младшего. Он согласился молча – и говорил потом так, как будто правление Клавдия было делом давно решенным. Они хорошо понимают друг друга – люди, привыкшие молчать при старом короле. Полоний остается первым министром – и признает королем Клавдия. У них слишком много общих забот, чтобы враждовать. Им нужно спасти страну – и спасти детей.
В самом деле – стал бы кто-нибудь ждать прибытия Гамлета из Виттенберга, когда стране угрожает Фортинбрас? Все знали, что так когда-нибудь будет – тридцать лет знали, с тех пор как старший Фортинбрас был убит, а старший Гамлет взял его землю. Младший Фортинбрас не умер, он выжил – и ждал. Он не учился в Виттенберге, он торчал в Норвегии у дяди, глотал унижения, собирал солдат – он был наготове. А младший Гамлет уехал и не вернулся – за пятнадцать лет страна забыла, как его зовут и никогда не знала, как он выглядит. Он приедет – изнеженный иностранец – как он будет править? Да никто не станет дожидаться, когда он вернется – войско Фортинбраса будет здесь раньше. Только сразу, немедленно, назвав нового короля, можно спасти положение. Он будет взрослый, он будет местный. Он ни на минуту не ослабит правление. Он женится на королеве – да. Чтобы вообще никто не задал ни одного вопроса. Закрепил права на земли мертвеца, женившись на вдове – молодец, порядок знает. Кто вообще сказал, что у них наследование идет от отца к сыну? Дикая, архаичная страна – раньше наследование и шло от брата к брату, так полагается, все правильно. И жениться на вдове – тоже правильно. Не лишить ее короны, не выбросить на помойку. И сын ее когда-нибудь станет королем – своих то детей у Клавдия нет. И не будет – чтобы были свои дети, надо было жениться раньше, жениться на молодой – но этого у него не было и видимо быть не могло (брат не дал – иначе был бы крошечный шанс, что не его дети займут потом трон – а не надо никому оставлять этого крошечного шанса). Все, что у них есть – у Клавдия и Гертруды – сын и пасынок, любимый племянник. А у Полония тоже есть сын. И этих детей надо спасти – потому что страну то мы так может быть и спасем, а вот им теперь угрожает страшная опасность. Нашим мальчикам, которые выросли у нас на глазах (девочки не в счет – девочками всегда приходится жертвовать, тут уж ничего не поделаешь, так было и будет).
Не позвать Гамлета младшего на похороны отца нельзя. Категорически нельзя. Если так сделать, сразу все станут говорить, что Гамлета обошли, всем захочется решать, кому должен принадлежать датский престол (даже если представить себе, что Гамлет, получив сообщение о смерти отца, сказал – не поеду, не хочу, сами там без меня, мне и тут хорошо – его хоть силой поволокут, это дело не личное, а государственное). Не сделать Клавдия королем тоже нельзя. И отпустить Гамлета обратно в Виттенберг, увы – нельзя тоже. Единственное безопасное место сейчас для Гамлета – в непосредственной близости от трона, где он может всегда быть под контролем. Там, в Виттенберге, в Европе – в него вцепится любой желающий нажиться на войне за датский престол – не Фортинбрас, так любой другой первый попавшийся. Не захочет – заставят, не заставят – сделают еще одного Лжедмитрия и размахивая этим флагом пойдут разорять страну. Отпускать Гамлета нельзя, это ясно, как ни печально – и Клавдию, и Полонию. Тут, дома, может быть все обойдется, может быть еще он останется жив. А Лаэрта отпустить можно. И Полоний молит – молча, но взгляда достаточно, выживавшие тридцать лет при дворе все понимают без слов. Отпусти моего мальчика, дай ему шанс пожить – тут каждую минуту может начаться мясорубка, а он в нее точно влезет, он рожден, чтобы махать мечом – был бы он умный, его отправили бы в Виттенберг, но он не такой, он простой и сильный – таких тогда видимо отправляли в Париж… И Клавдий отпускает – «Лаэрт, твоим будь время!» Пусть мальчик живет. И Полоний ему этого не забудет – и девочкой, если надо, пожертвует.
Прежде чем перейти к девочке – последнее и предпоследнее про Полония. Девочку он любит – потому что вообще видимо любить умеет. Как умеет, так и умеет – но как-то. Когда он говорит с Офелией про клятвы, которые не следует принимать за любовь – это такой длинный-длинный список неназванных – любимых и любивших его, оставленных им и погибших из-за него. Ни одного имени, ни одного примера – только легкое содрогание, каждый раз, на каждой запятой, за каждым поворотом строфы – за каждым есть женщина, которую он оставил. Он оставил многих. И вот теперь перед ним стоит она – единственная, нежная – и ее тоже надо отдать.
А мальчик – чужой, но тоже ведь свой, на его глазах выросший, которого надо спасать и подсовывать ему свою дочь, выдавать все и так всем понятное – понятное, понятное, все знают, кто убил, все знают, что трона лишили, все знают (он тут первый министр, не имеет права не знать) про призрака – выдавать за безумие любви, дочь пихать чуть ли не в постель, шпионить с королем на галерее, хоть как-то и чем-то обнадежить королеву (ты ее тоже тридцать лет знаешь, это не один пуд соли, это круче любви) – мальчик этот через час убьет тебя. И вот ты выходишь во двор – где сейчас будет представление, «Убийство Гонзаго», и мальчик, ложась между ног твоей дочери, говорит – вы ведь тоже были актером, вы тоже играли, там, в университете, в этом нашем общем университете, где вы были на тридцать лет раньше меня, на картошке, в восьмой столовой, в лагере «Буревестник», кого вы играли? Я играл Юлия Цезаря, меня убивали в Капитолии, Брут убил меня. Через час он убьет тебя.
Ты знаешь. Ты почти все заранее знаешь. Ты идешь прятаться за занавеской – чтобы солгать. Тот, кто отпускает тебя прятаться за занавеской – тоже знает, что ты солжешь. И заранее соглашается. Последняя попытка спасти детей.
Когда Гамлет кидается к этой занавеске с криком «Крыса!» - он только что мог убить короля, убить в спину, но даже в спину не смог, любимый дядя, молодой и веселый, единственный живой человек в этой страшной холодной стране, откуда ты убежал пятнадцать лет назад, он катал тебя на мотоцикле и впервые налил тебе пива, я не могу!!! – он вонзает шпагу в эту чертову занавеску, и она входит в мягкое. Кто сказал, что он с такой же легкостью выдергивает ее обратно?
Клавдий и Полоний разного роста, разного телосложения. Гамлет никогда раньше не убивал. Он не выдергивал шпагу из мягкого. Она входит быстро – но вытащить ее надо с трудом. Он воткнул ее куда-то не туда. Там, на том конце, за занавеской, всхрипнуло и повисло – и продолжает хрипеть и виснуть, ничего не выдергивается, никто даже и не пытается выдергивать, он просто стоит – и там, за занавеской, тот другой тоже стоит – и хватается за занавеску рукой, и она наконец обрывается и падает – и висит теперь уже на шпаге, между ними – на одном конце за рукоятку шпагу держит Гамлет, на другом ее конце Полоний (не Клавдий, Полоний!!!) – стоит, хрипит и смотрит. Свободной рукой ты обхватываешь его – даже не думаешь, само пошло, ему больно, ему плохо, он умирает – и вот так вы и стоите, обнявшись, потому он и не падает, ты его держишь, рукой и шпагой, он стоит – и пока он стоит, он жив. Вокруг прыгает мать – ты говоришь с ней, но смотришь в его глаза, ты ругаешь ее – но ты по прежнему смотришь в его глаза, призрак приходит – или не приходит, не важно, важно, что в конце концов ты больше уже не сможешь его держать, вы оба опуститесь на пол, полежите так еще немного, потом ты разожмешь руку и встанешь. И потом шпагу ты все-таки вытащишь. Он уже давно мертв. Ты знал его с детства. Ты чуть было не женился на его дочери. Это твой первый труп.
Перейдем теперь к девочке. Про нее, собственно, мало что можно сказать – одно совершенно новое для меня, что я поняла только что – и то, что знала всегда.
Она его всегда любила! Ну – давно, для нее очень давно. Ей семнадцать, или девятнадцать, не больше – было бы больше, ее бы считали уже старой девой (Лаэрт старше ее – и младше Гамлета, потому он и гарантированно победит, он молодой и сильный, Гамлету с ним никогда не справиться, по местному счету он слишком стар для этого боя – не только потому что неженка, а потому что у Лаэрта больше этой безбашенной молодой силы). Так вот когда он уехал – тогда запомнить она его конечно же еще не могла. Но хоть раз то он приезжал! Лет пять, семь, десять назад… Один раз, когда обучение было уже закончено и надо было возвращаться, один раз наверняка пришлось – успокоить мать, постоять, изнывая от смеси страха и отвращения, перед отцом… Да отец, нет, отец, нет, обучение еще не закончено, да, еще необходимо, почтительнейше прошу, благодарю, отец, желаю здравия и процветания вашему величеству, всецело повинуюсь – с глаз моих, вон! – крик радости, подавляемый в груди, низкий поклон, поворот, прочь из зала, на лестницу, туда, где стоит она – ей девять, или может быть двенадцать, она в коротком платьице, панталончики из-под юбки – прелестная девочка, коснулся рукой (а может быть даже поцеловал, как тот, другой, через много сотен лет, строитель Сольнес – поцеловал маленькую Хильду, и она ждала, ждала, ждала и решила, что пришло время прийти и получить, «мой строитель!») – коснулся, сказал одно слово, ушел – прекрасный, заморский, самый нежный, самый лучший, тот, о котором можно только мечтать – и знать, что он не вернется. И вот он вернулся. Вдруг. И обратил на нее внимание. Тоже вдруг. И – по меткому замечанию одной пятнадцатилетей девочки (даже двух пятнадцатилетних девочек) – «у нее начался фанфик в жизни». Она – по местным меркам уже взрослая, хорошо образованная (прочитала все, что можно было здесь прочитать), умная и насмотренная (дочь первого министра, растет без матери, все видит, все слышит, все понимает – а папа может быть с ней даже и говорит, иногда, иногда даже что-то рассказывает, впроброс, случайно, за завтраком – надо же иногда хоть кому-то что-то сказать, из того, что следует давить в себе – ей можно, она дитя, она не выдаст) – она знает, что ничего хорошего из этого выйти не может. Знает сразу. Он не женится, никогда. Он связан своим рождением. Он может взять ее силой, ее могут под него подложить, тоже силой – ему ничего за это не будет, ей будет. Она обязана с ним говорить, с ним танцевать, с ним гулять – принимать его любовь «с отменным вежеством». И отец, и король – все этого требуют. Был бы это не он, другой – все было бы легче. Но это ожившее чудо слишком мучительно – она обмирает от каждого жеста, от звука, от имени, которое повторяется сейчас всюду и всеми. Когда, наконец, это закончится – ей станет, наверное, легче, невозможно вынести это истязание – реализацию мечты, возвращение того, кто не должен был возвратиться, и кто абсолютно равнодушно играет этим батистовым платочком, этим котенком, этой совершенно уже зрелой, переполненной любовью душой – даже не замечая ее. Когда отец говорит, что надо вернуть подарки, она соглашается не потому, что послушна – потому что знала заранее, что их придется вернуть (разворачивала, смотрела, проводила пальцем, нюхала – и аккуратно заворачивала обратно). Облегчение, конец.
Она знает, чем это закончится – он не знает. Не думает. Он развлекается.

.............................................................................

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив