ЕВРОАТЛАНТИЧЕСКИЕ РОЖИ НЕ ПОДАЛИ

Государственничество входит в стандартный набор консерватора на особых правах. По крайней мере, стереотипный консервативный габитус предполагает государственничество в ряду обязательных ассоциаций. И в то же время как не существует конвенционального определения консерватизма в России конца первой декады 21-го века, и всё, чем мы располагаем, это лишь расплывчатый концептуальный контур, так не существует ныне и убедительного консервативного дискурса о государстве; тогда как либеральный дискурс о государстве в самых разных своих версиях развивается весьма активно.

Перспектива того, чтобы консерватизм на нынешнем этапе социально-политического процесса в России стал синонимом нечленораздельности, не может нас устраивать. В частности, государство как категория сколь важная, столь же и сложная, требует на наш взгляд самого пристального интеллектуального внимания именно сейчас, когда кому-то может показаться, что всё, что можно было сказать, уже сказано. Необходимо адекватно и чётко проговорить тему государства и, немного забегая вперёд, скажем – не спасовать перед тем нравственным вызовом, который это проговаривание с собой несёт. Только в этом случае мы как консерваторы сможем вести речь об ответственности за будущее своей страны.

Современный российский государственный порядок подвергается энергичной критике со стороны либеральной и левой мысли. Показательным, можно сказать сигнальным примером такой критики является доклад Института современного развития «Россия 21 век. Образ желаемого завтра». Важно уяснить себе параметры этой критики: с последовательно либеральных, экономикоцентричных позиций критикуются такие элементы государственного порядка, которые можно объединить общим и несколько условным понятием суверенных атрибутов: директивность принятия решений, преимущество вертикали власти над самоуправлением, сочетание засилья бюрократии с пренебрежением процедурой, что затрудняет поступление сигналов «снизу вверх», обеспечивая беспрепятственность неподконтрольных воздействий «сверху вниз».

Докладчики ИНСОРа чётко фиксируют связь соответствующих элементов статус-кво «суверенной демократии» с тем, что распознаётся в качестве их идеологического сопровождения. Они называют это ресурсной моралью. Великодержавный пафос и вдохновенный лоялизм выступают здесь в качестве компенсации неудовлетворённости запроса на «реальные» социальные перспективы. Пока эта компенсация работает, подсказывают нам авторы, позиции государства в глазах граждан обеспечены. Однако никакая модернизация, задекларированная этим самым государством в качестве сознательного приоритета, в такой ситуации не возможна. Цель ИНСОРа – разоблачить компенсаторную сущность информационного климата, формируемого публичным дискурсом власти, сведя ситуацию к её предполагаемому социально-экономическому базису и продемонстрировав неудовлетворительность положения дел. Проделав данную процедуру, авторы рассчитывают добиться от адресата признания: если мы хотим модернизацию, то мы не хотим пролонгации статус-кво. Однако интрига - в том, что природа базисов и порядок возведения надстроек также определяются в рамках вполне определённого дискурса, по всей видимости, с дискурсом власти конкурирующего и служащего инструментом оспаривания этой самой власти.

Критики ИНСОР показывают: то, что имеет место, не является обязательным и даже оправданным. Они рассматривают весь дискурс власти как надстройку над определённым типом хозяйствования – типом, противоположным модернизации и с ней не совместимым. В этой связи и соответствующие элементы государственного устройства расцениваются как неэффективные и излишние, как пережиток, как нечто несовременное и несвоевременное. Данный тип хозяйствования, в котором, согласно усмотрению авторов, генетически укоренён способ существования действующей власти, по преимуществу ориентирован на извлечение природной ренты. Роль государства в этой ситуации сводится к распределению благ, дарованных природой, и не предполагает производства в качестве фундамента социального развития. Ресурсная мораль, следует заметить, лежит в основе идеологий всех традиционных государств. Как правило, в традиционных государствах идеологический комплекс выстроен более последовательно - с привлечением соображений религиозного характера. Но в настоящей ситуации российская власть не готова привлекать подобные соображения в свою пользу в силу их полной иррелевантности идейному контексту, поэтому её дискурс носит компромиссный и непоследовательный характер. Если бы власть выговаривалась до конца, она была бы вынуждена либо признать необходимость самоумаления в интересах модернизации, к чему её и призывает ИНСОР, либо последовательно встать на позицию «целое больше и лучше части» и попытаться предъявить сверхъестественный мандат.

Мы не отрицаем уместности постановки подобной альтернативы. Другое дело, что в дискурсе ИНСОРа эта альтернатива даётся как псевдоальтернатива, поскольку второй вариант представлен как явно ущербный. И только таким он и может быть дан в перспективе либерального мировоззрения, отрицающего преимущество целого над частным. Переинтерпретация концепта в терминах, отличных от тех, в которых он был порождён, как правило, предполагает его редукцию, низведение, выхолащивание (этого мы ещё коснёмся ниже). Однако беда нынешней российской власти заключается в том, что она вообще не располагает оригинальными терминами, в которых могли бы быть обоснованы способы её отправлений. В итоге её просто ловят на слове. Это слово – «модернизация».

Исходя из императива модернизации, под которым подписывается действующая власть, авторы доклада подводят последнюю к необходимости отказа от силовых атрибутов, надиктовав собственные правила вывода и не услышав в ответ никаких сопоставимых по уровню высказывания возражений. Критика ИНСОР состоялась. Власть, будучи призванной к ответу, не имеет в чём почерпнуть своё достоинство и на чём утвердиться - кроме тех оснований, которые предложены либералами и которые принуждают её устыдиться и умалиться, свернув всю суверенную часть «суверенной демократии» и «доведя до ума» демократическую. Для того же, чтобы реабилитировать государство в тех силовых параметрах, в которых оно отчасти существует сегодня, а в лучшем случае могло бы существовать в ещё более высокой степени, нам необходимо переинтерпретировать их в совершенно особой системе координат.

Современная Россия на карте политических идеологий находится, сама этого не отрицая, примерно в поле либерализма. Это, собственно, и даёт основание критикам действовать так, как они действуют. Искони западники в России трактовали действительность российской политики как нечто, что в принципе поддаётся описанию в терминах западной прогрессистской политико-философской мысли, но всегда с рядом существенных поправок, с оговоркой о том, что нечто должно быть исправлено, устранено, пересобрано. Если мы не соглашаемся с такой постановкой вопроса, если мы отрицаем излишний и погрешностный характер критикуемых элементов, то мы нуждаемся в особой системе отсчёта, в такой перспективе, где силовые атрибуты власти окажутся теоретически оправданы.

Что это будет за система? По крайней мере, она будет отлична от либерализма, лежащего в основе ИНСОРовской интерпретации. Что касается определения либерализма и его возможной альтернативы как принципиальной системы отсчёта, в которой мы будем переописывать наше государство, то мы воспользуемся базовой формулой, которую даёт современный философ Ален де Бенуа в своей книге «Против либерализма»: либерализм – это приоритет справедливости над благом. Для того чтобы уяснить себе смысл этой формулы, необходимо раскрыть содержание терминов «благо» и «справедливость», которые не могут быть взяты вне соответствующего политико-философского контекста. Справедливость либерализма – это отнюдь и далеко не та справедливость, о которой говорит Платон в своём «Государстве». Влиятельный теоретик либерализма Карл Поппер в части своих построений как раз опирается на критику платоновской концепции справедливости. Переизлагая платоновскую концепцию в собственных терминах, Поппер утверждает, что справедливость Платона – это не справедливость на самом деле. То есть, уточняем мы, не та справедливость, которую имеет в виду либерализм. Справедливость либерализма в общем смысле сводится к понятию равенства с одной стороны и ценностной нейтральности – с другой. Какова мировоззренческая подоплёка установки на справедливость как равенство и ценностный нейтралитет? Она как раз таки и заключается в отрицании приоритета блага как некоей надчеловеческой категории. А вместе с благом упраздняются и все стратификации, выстраиваемые в порядке его реализации на уровне общества как целого.

Либерализм закрывает этап европейской истории, характеризовавшийся кровопролитной борьбой различных проектов общественного блага. Для того чтобы остановить войну, её участники договорились приватизировать благо, иначе говоря – приватизировать мораль и питающее её понятие о ценности. Приватизация блага или, что тоже самое, «этическая зачистка публичной сферы» как событие в сфере общественного сознания (и в истории идей) составляет фундаментальную предпосылку доминации либеральной политико-экономической модели на пространстве Европы. Отныне никакой проект блага не может претендовать на обязательную реализацию. Благо редуцируется, ужимается до уровня интересов, а моральная убеждённость приравнивается к мнениям, несоизмеримым между собой и потому абсолютно равноправным. Отныне у каждого есть своё приватное благо, равняющееся индивидуальному интересу. Справедливость же мыслится уже не как моральный принцип, подлежащий реализации, а вполне технически – как условие оптимизации процесса взаимодействия интересов, страхующее общество от рецидива блага, от прорыва индивидуального интереса в сферу общего. Ограничение на реализацию проекта индивидуального блага в рамках индивидуальной же сферы вводится в соответствии с формулой «моя свобода заканчивается там, где начинается свобода другого». Причём ограничение это вводится в качестве общезначимого в соответствии с конвенцией, то есть признаётся всеми участниками процесса как оптимальное с точки зрения реализации их собственных интересов в долгосрочной перспективе.

Итак, общество в целом начинает мыслиться не как поле для реализации какого-то проекта, но как система, в рамках которой «естественным образом» протекает конкуренция интересов. Декларируя доверие «невидимой руке рынка», либерализм реализует антителеологическую установку, то есть установку на отсутствие общезначимой цели общественного процесса. При этом либеральная справедливость если не прямо, то косвенно преследует цель предотвратить битву интересов не на жизнь, а на смерть - разумеется, в общих интересах (точнее, в интересах каждого). В контексте рынка брутальная борьба за существование переходит в режим более тонкого соревнования, где участники не прямым образом наносят друг другу увечья и подчиняют друг друга, а воздействуют через сферы пересекающихся интересов. Они имеют возможность ущемить или поддержать друг друга не прямым телесным способом, а путём затруднения или поддержки условий для экономического преуспеяния друг друга.

По реальному счёту сама идея справедливости не является всецело свободной от ценностного заряда. Она продолжает нести в себе рудимент представления о благе, ведь требование равенства в любом случае выражает некую ценность. Казалось бы, при последовательном проведении линии на оппозицию благу, всякое ограничение на произвол должно быть снято, в том числе и ограничение на подавление конкурента всеми доступными способами. Однако покуда мы мыслим социальное пространство хоть в какой-то степени единством (что неизбежно в случае любой, пусть даже максимально паритетной модели управления), наше описание будет с неизбежностью допускать наличие у этого единства характеристик, не сводимых к сумме характеристик частей. Нечто надчеловеческое закрадывается, делая либеральную идею ценностно «небезгрешной», а её нейтралитет небезупречным. В рамках самой либеральной доктрины это несоответствие теоретически преодолевается за счёт того, что всякое вне-произвольное установление мыслится как результат свободного договора, как по согласию и в интересах отложенная борьба, как вполне рукотворные и прозрачные правила координации, с которыми, по крайней мере, в теории каждый участник процесса согласен в каждый момент. Это согласие даётся, повторим, исходя из расчёта на личную выгоду. И, конечно, ничего кроме личной выгоды мы от модернизации и не ждём.

Мы страхуем себя от непредвиденности, делаем прозрачными друг для друга собственные тактики, делаем максимально понятным и предсказуемым режим нашего соревнования. Идеал прозрачности подразумевает исключение из поля нашего взаимодействия закрытых зон – зон суверенитета, из которых исходит непредсказуемое и неотразимое воздействие (установка на социальную прозрачность соответствует атеистической установке в области метафизики – она в принципе не допускает проявления субъектности, превышающей индивидуальную). Суверен же не подчиняется никому из нас, защищён от нашего воздействия, в то время как мы от него не защищены никак - вот она, ресурсная модель или модель близкой власти по Мишелю Фуко. Согласно схеме Фуко отправным пунктом трансформации политического порядка европейских обществ является модель близкой власти, при которой суверен убивает нас в ответ на неподчинение. Это – телесное воздействие, исходящее прямо от верховного властителя через цепь опосредований. Нарушитель порядка карается либо смертью, либо малой смертью – отсечением части тела. Важно ещё раз подчеркнуть, что эта модель может быть рассмотрена как нормальная – в том случае, если мы поверим тому, что она говорит сама о себе. Тогда мы введём в круг своего рассмотрения соображения, касающиеся божественной делегации. Либерал эти соображения отвергает, утверждая, что суверен – никто иной, как узурпатор, который просто пытается задним числом оправдать, «отмыть» свой силовой захват, выдавая свои индивидуальные интересы за общезначимое благо, довлеющее над интересами всех остальных.

Путём последовательного размыкания зон суверенитета и перехода к прозрачности и всё более непосредственной сводимости порядка к индивидуальному интересу утверждает себя модель либеральной справедливости. Ей противостоит модель диктатуры блага. Принимая эту модель, мы верим тому, кто отправляет неподконтрольную власть, верим, что его полномочия связаны не просто с тем, что он благодаря своей силе оказался способен установить условия одностороннего контроля нас. Мы допускаем, что он осуществляет определённую миссию, находящуюся в его исключительной компетенции; его преимущество, его прерогатива, его право на принятие общеобязательных решений подкрепляется соображениями высшего порядка и имеет надчеловеческую легитимацию.

Оппозиция «справедливость против блага» может быть несколько условно перефразирована следующим образом: «Кант против Платона». Это – ярлыки, повторимся, довольно-таки условные, но, в то же время, говорящие нам нечто существенное. Характерно, что клуб известного либерала Морозова носит имя Иммануила Канта. Это, надо полагать, неспроста: Морозов отлично понимает, что реально оппонировать ему могут только «платоники». Платоническая модель не позволяет себя редуцировать так, как это, по сути, позволяет сделать с собой модель путинская, поскольку платоническая претензия на власть с готовностью предъявляет нам своё собственное обоснование. Это не значит, что попытки редукции платонизма в принципе не возможны. Характерный пример таких попыток даёт нам уже упомянутый Карл Поппер, который заявляет, что на самом деле соображения Платона касательно красоты и справедливости имеют второстепенное, вспомогательное значение. На самом деле, говорит Поппер, на первом месте у Платона стоит чистая тоталитарная идея, которая сводится к консервации статус-кво, в рамках которого закреплены преимущества правящего слоя. Будучи пересказанным в терминах либерализма, «Государство» выглядит следующим образом: есть правящий слой, который поставил собственные интересы выше интересов всех остальных, и философия разрабатывается в качестве пи-ара данного правящего слоя. Такая критика не является имманентной, то есть она попросту игнорирует то, что критикуемая система говорит о себе сама. В рамках собственно платонического дискурса именно красота, справедливость и благо находятся в центре внимания и велят нам устроить общество определённым образом. С точки зрения платоника общество не может быть сведено к ансамблю интересов. В процесс взаимодействия интересов должно быть привнесено ещё нечто, к интересам принципиально не сводящееся. Диктатура блага. Принимать или не принимать предъявляемое платоническое обоснование – наше дело, но важно уяснить, что критикуемая ИНСОРом российская власть не предъявляет никакого. Критика ИНСОР в значительной степени имманентна по отношению к действующей власти – в этом её сила. 

В соответствии с предлагаемым метафизическим обоснованием установление, иерархия, авторитет, приказ работают не потому, что без них ещё хуже (по Гоббсу мы согласились с существованием закрытой зоны суверенитета, поскольку нашли это наиболее рациональным). По Платону никто ни о чём не договаривается, никто не спрашивает заинтересованных индивидуумов – просто предъявляются определённые императивы, которые подлежат исполнению. Государство существует не для того, чтобы согласовывать интересы, а для того, чтобы привносить в движение социума мерную поступь этической нормы. Таково общефилософское обоснование для существования государства со всеми его силовыми атрибутами. Диктатор, власть имущий, знатный – это не тот, кто сильнее и ловчее, но тот, кто несёт на себе груз ответственности за проведение линии высшего и в силу этого имеет власть понуждать подданных к высшему. Если и можно это назвать интересом, то – интересом внеиндивидуальным, интересом Бога, если угодно. Этот компонент всегда идёт в плюс к имманентным интересам, а в соответствии с ним и авторитет власть предержащих идёт в плюс к их способностям как индивидуумов.

Итак, государство, высокая культура, вообще авторитет могут быть истолкованы помимо их редукции, но – наоборот – с сохранением их как содержательных и ценных категорий, только с принятием во внимание помимо борьбы интересов одной очень важной компоненты. Это – та компонента, которую как раз исключает либеральная доктрина. Это – диктат некоего блага, некоего должного, предположенного к реализации вне зависимости от интересов участников процесса. В этой перспективе отправляющий властные функции является не тем, кто рационализирует захват ресурса, но тем, кто ответственен за реализацию идеального, нисколько не сводящегося к имеющемуся.

Возможность осуществления диктатуры общезначимого блага всегда остаётся открытой. Необходимо лишь признать, что только с учётом этой возможности государтсво, авторитет, директива, получают в современном мире право на существование, а пафос лоялизма обретает свой высокий смысл.

Илья Дмитриев