Довлатов как редактор

1

Так уж повелось, что промежуток между датами смерти и рождения Довлатова (24 августа 1990 — 3 сентября 1941) стал считаться довлатовскими днями и отмечаться фестивалями в Питере и Таллине или просто рюмкой в подходящем питейном заведении. Постепенно все эти ритуалы слились в один, которым мы поминаем писателя, ставшего любимцем двух поколений — нашего и того, что приходит ему на смену.

С первым все понятно, со вторым — не все, уже потому, что оно не знало среды, породившей Довлатова, и его первых читателей. Лучше всего — после самого Довлатова — об этом рассказывает фильм, снятый младшим Алексеем Германом. Это — фильм не столько о Довлатове, а именно что о его среде, то есть обо всех нас, инвалидах застоя, которые перезимовали и выжили, а теперь смотрят в прошлое, не уступая ему ни одного ностальгического сантимента.

Пренебрегая фабулой, связностью, внутренней логикой и композиционной целостностью, режиссер идет вдоль реальности, неся с собой волшебное зеркало. Отражаясь в нем, случайное приобретает достоинства достоверного, неизбежного и характерного. Приглушенные, почти неслышные реплики, полутемные квартиры и плохо освещенные улицы, цитаты из песен, обрывки джазовых композиций, которые никак не дослушать, знаковые цитаты и культовые имена (чаще всего — Бродский и Поллак). Зрителей погружают в сырую, не преображенную вымыслом и целью действительность, где все ничего особенного не значит, но именно от этого каждый осколок складывается в общую картину безнадежно серого цвета.

Только не надо никого жалеть. Эта гурьба непризнанных гениев, топчась на границе между пьянством, тюрьмой и смертью, составляла ту творческую среду, где росли честная мысль, бесспорный талант и безграничная преданность своему призванию. Чем мрачнее эпоха, тем больше она нуждается в богеме, хранящей искру культуры в непредназначенных для нее условиях. Стоит вспомнить, что в те времена прозой официально признавались романы Георгия Маркова, стихами — поэмы Егора Исаева, а живописью — соцреалистический сезаннизм на тему «Дружба народов».

По другую сторону фронта в фильме показаны, так сказать, слуги режима: те самые, что душат и давят. Но и они изображены, как у самого Довлатова, без гнева и презрения.

— Они не пускают нас в литературу, — говорил Сергей, — мы бы их не пустили в трамвай.

В кино все живут накануне праздника (7 Ноября) и хотят только добра — и герою, и родине, и власти. Чтобы жизнь стала лучше и веселей, в ней должно быть место подвигу, твердят они, не догадываясь, что как раз этот хронический неудачник в неизменном черном пальто напишет книги, которые сделают их жизнь смешнее, а значит, лучше, что именно этот молчаливый человек и совершит подвиг, сочинив, как он часто рассказывал, 400 рассказов в стол.

2

Фильм «Довлатов» показал мне того Сергея, которого я не знал. Мы познакомились только в Америке, и мне трудно было понять всю безысходность прошлого, из которого он бежал в Новый Свет. Этим же объясняется тот азарт, с каким Довлатов искал себе место в новой жизни. Закономерно, что нашел он его в газете.

Когда Сергей появился в Нью-Йорке, эмигрантскую прессу исчерпывало «Новое русское слово», орган, отличавшийся от советских газет лишь тем, что был их антиподом. Разобравшись в ситуации, Довлатов быстро созрел для своей газеты. Образовав непрочный и, как оказалось, случайный альянс с тремя товарищами, Сергей погрузился в газетную жизнь. Больше всего ему нравилось подписываться: о том, кто главный редактор «Нового американца», знал читатель почти каждой страницы. Довлатову всегда нравилась проформа, он обожал заседать и никогда не жалел времени на деловые — или бездельные — переговоры.

Лишь сейчас я понял, чем для Сергея была его должность. Привыкнув занимать положение неофициального писателя и принимать как должное связанную с ним ограниченную популярность и безграничную безответственность, Довлатов наконец дослужился до главного редактора. Он дорожил обретенным положением и принимал его всерьез.

В газете Сергей установил конституционную монархию самого что ни на есть либерального образца, проявляя феноменальную деликатность. Он упивался демократическими формулами и на летучках брал слово последним. Но и тогда Довлатов оставлял за собой право критиковать только стиль и язык, заявляя, что на остальное его компетентность не распространяется. Несмотря на узость поставленной задачи, его разборы были увлекательны и — познавательны. Сергей важно бравировал невежеством, обладая при этом неординарными знаниями. Я, например, понятия не имел, что чесуча — дорогая шелковая ткань. Педагог и журналист Гриша Рыскин этого тоже не знал, поэтому и нарядил в чесучу — и рогожу — бездомных из своего темпераментного очерка. В сущности, пируя на газете, мы и сами были такими.

Довлатова в «Новом американце» действительно волновала только форма: чистота языка, ритмическое разнообразие, органическая интонация. И тут он оказался совершенно прав. Не сказав ничего особо нового, «Новый американец» говорил иначе. Газета стряхнула идиотское оцепенение, которое охватывало нас ввиду печатной страницы. Избегая тупого официоза и вульгарной фамильярности, все тут писали на человеческом языке приятельского общения.

За это нас и любили. Конечно, не стоит заблуждаться насчет природы этой приязни. Лучшим в газете была сама атмосфера, но она быстрее всего выветривается и ее труднее всего передать.

3

В центре того магнитного поля, что затягивало благодарных читателей «Нового американца», помещался, конечно, Довлатов. Его авторский вклад был самым весомым. Начать с того, что каждый номер открывался колонкой редактора, которая играла сложную роль камертона и эпиграфа.

Сергей писал эти мерные, как гири, тексты с той же тщательностью, что и свои рассказы. Именно поэтому не важно, чему колонки были посвящены. Расставшись с поводом, они легко вошли в довлатовский канон. Эти легкие опусы держались на тайном, но строгом, почти стихотворном метре и требовали изрядного мастерства.

Довлатов был покладистым редактором и не презирал своих читателей. Что было не так просто, особенно когда они обращались на «ты» и свысока давали советы. Сергей умел кротко сносить всякое обращение. Обижался он только на своих. Размолвки, впрочем, никогда не мешали веселому труду, который «Новый американец» превратил в высшую форму досуга. Наши открытые редакционные совещания собирали толпу зевак. Когда Сергей хотел наказать юную дочку Катю, которая переводила для газеты телепрограмму, он запрещал ей приходить на работу. Подводя итоги каждому номеру, Сергей отмечал лучший материал и вручал его автору огромную бутыль дешевого вина, которое тут же разливалось на 16 — по числу сотрудников — бумажных стаканов.

В газете Сергей умел все, кроме сочинения кроссвордов. Он владел любыми жанрами — от проблемного очерка до подписи под снимком, от фальшивых писем в редакцию до лирической зарисовки из жизни русской бакалеи, от изящного анекдота до изобретательной карикатуры. Так, под заголовком «РОЙ МЕДВЕДЕВ» он изобразил мишек, летающих вокруг кремлевской башни.

Труднее всего Довлатову давались псевдонимы. Он писал так узнаваемо, что стиль трудно было скрыть под вымышленным именем. Когда не оставалось другого выхода, Сергей подписывался «С.Д.». Ему нравились эти инициалы, потому что они совпадали с маркой фирмы Christian Dior, о чем Довлатов и написал рассказик.

Как ни странно, но авторский эгоцентризм не мешал Довлатову отличиться в неожиданной роли. Сергей печатал в газете роскошные интервью. Первое было взято у только что приехавшего в Америку пожилого эмигранта. Кончалось оно примечательно: «Интервью с отцом вел С. Довлатов».

В редакции Сергей не был генератором идей, Довлатов создавал среду, в которой они не могли не родиться. С ним было пронзительно интересно делить пространство, беседу, закуску (но не выпивку). Сергей всех заражал жаждой бескорыстной конкуренции. Каждый азартно торопился внести свое, страстно надеясь, что оно станет общим. Попав в ногу, газета создавала резонанс, от которого рушились уже ненужные мосты и поднималась планка. Всякое лыко было в строку, каждое слово оказывалось смешным, любая мысль оборачивалась делом.

Такое не может длиться вечно, даже долго. Но до последнего дня Довлатов считал год «Нового американца» лучшим в своей жизни.