Домик пана Тыквы

detnix — 01.04.2010 Оба полковника рассмеялись. Возген Григорьевич, успевший раскурить трубку, повернулся к Поскотину и хитро сощурился.

— Ну что, Герман Николаевич, не хотел бы ты озадачить своими вопросами секретаря парткома, — ехидно спросил он своего подопечного.
— Да у меня и других много, — и оборачиваясь к секретарю парткома, продолжил. — К примеру, Владимир Палыч, не подскажете, за что товарищ Маркс с товарищем Энгельсом так ненавидели Россию и желали ей погибели?

Игральные кости еще летели, когда от былого благодушия на лице секретаря парткома не осталось и следа. Игроки в нарды замерли и, повернувшись, уставились на Германа.

— Это в каком смысле? — пришел в себя Маликян.
— Да в прямом, Возген Григорьевич. Ненавидели они ни Россию, ни русских. А еще пуще, писали, дескать, этих восточных варваров надо всех до единого истребить!

Оба полковника в гневе привстали.


— Где ты этих бредней наслушался?! Опять "голоса" по ночам ловишь?!
— Никак нет! Слушаю только "СедОйе Ирон" (Голос Ирана) и "Би-Би-Си" на фарсИ… Владимир Палыч, Возген Григорьевич, да я вам сейчас книжку принесу!
— Какую книжку?! — взревел Фикусов. — Антисоветчины начитался?!
— Как можно, товарищ полковник? Полное собрание сочинений, том…
— Во-о-он! — взревел секретарь парткома.

Через десять минут в кабинет полковника Маликяна вежливо постучали. Хозяин кабинета быстро спрятал недопитую рюмку за бюст Ленина, а его гость — початую бутылку коньяка под стол.

— Войдите!

Из-за двери появилась голова Поскотина, излучавшая преданность и смирение.

— Герман, оставьте нас! — перейдя на «вы», воскликнул полковник Маликян.
— Возген Григорьевич, я вот тут три тома Маркса и Энгельса принес, — с этими словами он протиснулся в дверь и водрузил три увесистых бордовых тома на стол, потеснив тарелки с колбасной нарезкой и сыром с лимона. — Разрешите зачитать, — вежливо попросил Герман.
— Давай, только быстро, — снова переходя на «ты», недовольно буркнул полковник Маликян.
— Вот, том шестнадцать, страница триста шестая, — начал Герман, открыв закладку первого фолианта, — «борьба, "беспощадная борьба не на жизнь, а на смерть" со славянством, предающим революцию, борьба на уничтожение и беспощадный терроризм». Это Энгельс, товарищ полковник. А вот еще: «На сентиментальные фразы о братстве … мы отвечаем: ненависть к русским была и продолжает оставаться первой революционной страстью». Или… обратите внимание, «русским предстоит в ближайшем будущем погибнуть в буре мировой революции».
— Покажи! — не выдержал секретарь парткома.
— Да вот же, тут даже какой-то мерзавец карандашом выделил!
Оба полковника склонились над фразами, помеченными «каким-то мерзавцем».
— Странно… — промычал Фикусов, — Возген Григорьевич, надо подумать об изъятии этих томов, вы согласны?
— А может этот вопрос вынести на партком? — попытался снять с себя ответственность Маликян, но Герман уже спешил ему на выручку.
— В таком случае надо всего Маркса из библиотеки убрать! У него об этом — через два тома на третий! А вот еще: Энгельс относительно семьи и брака писал, будто полигамия…
— Довольно! — вскочил Фикусов, — все знают, что Энгельс был известный пьяница и потаскун!

Фикусов, словно отстраняясь от скверны, встал и вытер платком вспотевшие ладони.

— Ты, Возген, разберись со своим "студентом", а мне — пора!

Секретарь партком направился с двери, но у самого выхода обернулся и с досадой изрек: "А с этими Марксом и Энгельсом я еще разберусь!"

После его ухода, Маликян устало плюхнулся в кресло и укоризненно уставился на Германа.

— Что? — не выдержал Поскотин.
— Да вот думаю, откуда ты на мою голову взялся и что мне с тобой делать?

Герман, потупившись, промолчал, разглядывая под столом недопитую бутылку армянского коньяка.

— Поскотин, почему ты не можешь жить как все? Что тебя не устраивает? Ты хотя бы Родину свою любишь?
— Люблю!
— Честно?
— Чтоб мне провалиться!

В кабинете повисла пауза. Герман думал. Он со стыдом осознавал, что секунду назад слукавил. Герман не представлял себе, как надо любить свою Родину. Как любить женщину — знал, родителей — то же. А как любить все то, что тебя окружает ежедневно: друзей, соседей, утренних алкашей, коробочки панельных домов, или завод синтетического каучука, вонью которого было пропитано все его детство, решительно не понимал. Но ему было чертовски уютно: в этой стране, в этом городе, в окружении друзей и товарищей. Поверить страшно, ему нравилось даже члены Политбюро, добрые старческие лики которых заполонили среду его обитания. Он их жалел, как жалел и даже скорбел по усопшему на прошлом месяце Брежневу. Ему было досадно, что с его уходом канут в Лету беззлобные анекдоты, оживлявшие общение советских людей.

Его думы прервал Маликян, с интересом наблюдавший за еле заметными изменениями мимики на лице своего подчиненного.

— Герман, ты скажи, ну почему только к тебе бесы лезут в душу!

Герман, переведя взгляд с коньяка на закуску, молча пожал плечами.

— Что молчишь?
— Думаю…
— Герман, тебе нельзя думать! — не выдержал полковник. — Ты можешь три года ни о чем не думать? Уймись, пока не окончишь Институт!
— Мне уже запрещали думать…
— Где?
— В Афганистане!

Уставший полковник молитвенно сложил руки.

— Тоже, наверное, добра желали?.. Побереги себя, постарайся! Стань на время таким как все! Начни с простого… — Маликян на секунду задумался, — Сходи для начала в оперу! Глядишь, лишних мыслей поубавится.

С этими словами он вручил ему три билета, которые час назад получил из рук секретаря парткома с рекомендациями с пользой провести свободное время.

— «Пиковую даму» еще не слушал?
— Не довелось, — с грустью в глазах опять соврал Герман.
— Тогда держи. Своди свой «Бермудский треугольник» в оперу, а заодно проведешь среди друзей воспитательную работу. Вы поняли, товарищ майор?!
— Угу…
— Что, угу? Выпишу увольнение на пятницу после обеда.

Герман кивнул головой и, раздумывая, как извлечь из предложенного пользу, покинул кабинет.

Когда он вернулся в свою комнату, его сосед Дятлов лежал с наушниками, подключенными к огромному ламповому приемнику, выкрашенному, как и всякое военное изделие, молотковой эмалью. В руках он держал журнала «Космополитэн». Западные журналы и газеты выдавались в открытой библиотеке, где их было великое множество. Однако прежде, чем очередной образец зарубежной периодики попадал на библиотечную полку, строгая цензура его тщательно просматривала и, найдя крамолу, немедленно ее вырезала. Надо отдать ей должное, своими полномочиями она не злоупотребляла, изредка оставляя задрапированных до пояса девиц или беззлобные карикатуры на советских лидеров. Таким образом, на некоторых страницах появлялись аккуратные прямоугольные окошки, через одно из которых в данный момент капитан Дятлов наблюдал за вошедшим другом.

— Ты что у Возгена делал? — отложив журнал, обратился к нему Шурик.
— Докладывал обстановку.
— Ну и как?
— Поблагодарил за проделанную работу…
— Какую?
— За правильное воспитание тебя и Веника… Просил продолжить… и даже наградил нас увольнительной на пятницу.
— Да ты что?! — воскликнул Дятлов, снимая наушкники.
— Истину говорю! В пятницу идем на "Пиковую даму"!

Дятлов мгновенно сник.

— Я никуда не пойду!
— А кто заставляет нас идти в театр?
— Что? — переспросил Шурик, вновь снимая наушники.
— Я говорю, кто нам мешает распорядиться увольнительной более творчески.
— Как именно?
— Я приглашаю вас на торжества, посвященные моему заселению в новую квартиру. А билеты в театр подарим ее хозяевам. Они, хоть и алкоголики, но эстетически одаренные!

Дятлов планом остался доволен и рекомендовал ознакомить с ним Веника. Зайдя к нему в комнату, Герман обнаружил приятеля стоящего перед зеркалом. Он тщательно укладывал свои густые рыжевато-пепельные волосы женской массажной щеткой. Не обращая на него внимания, Вениамин приблизился к зеркалу, откинул прядь волос и поскреб длинным ногтем белую полоску пробора.

— Пля-а-а! Вся башка в перхоти!
— Это от переживаний, — участливо заметил Герман.
— Дурак ты Гера, хотя и майор! От переживаний — морщины, а перхоть — от воздержания!

Поскотин коротко хохотнул.

— Ты что смеешься? Я серьезно. В который раз замечаю, стоит мне две-три недели поспать одному, и сыпется эта перхоть с меня, как снег на озимые!
— Так ты не один, ты с Аликом в комнате живешь!

Вениамин оставил свое изображение в покое и повернулся к Поскотину. Его лицо было серьезным.

— Ты больше так не шути! Я гомиков на дух не переношу! Когда работал в Управлении, завели мы «сигнал» на пидоров из клуба любителей поэзии. К ним в то время как раз клеился второй секретарь английского посольства. Матерый такой разведчик. Каждые выходные из Москвы приезжал. Для отвода глаз матрешки в окрУге скупал. Со всех полок смел, даже неокрашенные заготовки скупил... уже к плюшевым мишкам стал присматриваться.
— Что, тоже мужиков любил?!
— Не перебивай! Стали наши поэты хаживать в старый дом, в котором то ли Меерхольд, то ли Михоэлс жил. Подремонтировали его и давай в нем друг другу стишки читать. А дом тот — в старом районе. Тихо, никакого движения, не подступишься! Днем все больше про Ленина, да про партию стихами сыпят, а к вечеру — такие рифмы загибали! Вот и стал туда англичанин наведываться. По-русски через пень на колоду, однако, стоит им Мандельштама начать читать, так он — в слезы! Хитрющий был, бестия! А у нас в городе одних оборонных заводов — в десять раз больше, чем общественных бань. Вот и дало нам начальство наказ — изловить шпиона и задокументировать его преступную деятельность.
— Ну, и?..
— Что, «ну, и»? Накрутили мы в том доме дырок под визиры да микрофоны. Благо дом еще до революции построили, сверла как в масло входили. А во флигеле, закрытом нами якобы на ремонт, устроили наблюдательны пункт. Короче, сидели там днем и ночью, как в курятнике. Вонь, окно не откроешь, вместо туалета — параша, ночью холодно, днем в трусах ходим.
— Да ладно, Веник! Что, я этого не проходил? Зачем мне твои шпионы? Давай про "это"!
— Не перебивай. Значит, было у нас два визира простых и один — с кинокамерой. Стоило нам технику подключить, как тут все и началось…
— Что началось?..
— А ты будто не знаешь? Я даже об этой мерзости вспоминать не могу!
— Зачем тогда разговор завел?
— Я же не закончил. Ты каждый раз меня перебиваешь.
— Хорошо, не буду.
— Был у нас в бригаде молодой опер. Только-только нашу школу закончил. Такой, знаешь, весь из себя правельный. Как на дежурство заступит, так давай нам про свою невесту рассказывать. Мол, красивая, на пианине играет, Флобера читает. Тьфу, пропасть, как он нам всем надоел! Пытались его водкой напоить — голову воротит! И все одно и тоже: как за ручки берет, как цветы дарит. Мы ему напрямую — как, мол, она в коечке? А он — в драку!
— Веня, давай по делу! Что ты все вокруг, да около!
— Не хочешь, не буду рассказывать!
— Хочу!
— Короче, только он это увидел, ему сразу худо стало. А мы — давай подначивать, рассказывай, сынок, что ты там видишь, нам, мол, для отчета надо. Бедняга в словах путается. Никак не может сообразить, в каких выражениях описать срамоту увиденную. Бежит к другому визиру, а там крупным планом волосатая задница и в ней — затычка. Тут его и вырвало. Мы орем — «в парашу, гад, в парашу!» Он метнулся, зажав руками рот, да не сообразил — споткнулся и головой снес ту парашу к чертям собачим!

Германа сорвало на смех. Веничка, довольный произведенным успехом, заканчивает рассказ.

— В общем, мы — в дерьме. Даже с потолка капает. К аппаратуре не подберешься. Так до утра и просидели во всем этом.
— А как же английский разведчик? — справляясь со смехом, спросил Герман.
— Упустили его…
— Жалко!
— Мне тоже. Его в ту ночь поэты скрутили и по очереди, понимаешь… Больше в наш город — ни ногой! Дом тот поэты спалили и подались в "Дворец пионеров". С тех пор я их всех ненавижу! Ты прикинь, из-за этой сволочи всю ночь в дерьме просидеть!

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив