Доктор Раскольников
nik-rasov — 30.04.2024В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, Родион
Романыч вышел из своей душной каморки на улицу, но и там не ощутил
прохлады. Даже с канала, в котором имели обыкновение топиться
нервические девицы, не веяло свежестью.
У моста, в раскрашенной будочке, нарзану не нашлось, а пиво обещали
подвезти лишь к вечеру, Продавалась тёплая абрикосовая, дававшая
обильную жёлтую пену, отчего пахло парикмахерской.
Душно было в Санкт-Петербурге, душно.
«Эх-ма!» — подумал Раскольников. «Эх-ма!»
И в третий раз ещё: «Эх-ма! Была б денег тьма!..»
Но что бы он предпринял, будь у него прорва денег, Родион Романыч
не додумал до конца, хотя предполагал, что непременно сделал бы
что-то хорошее и нужное людям.
Мысли разбегались, всё шло как-то непутёво, Родион Романович
чувствовал, что заболевает и брёл, еле переставляя ноги, сквозь
улицы-ущелья и дворы-колодцы к одной знакомой старухе-процентщице,
сам не зная толком с какой целью.
Однако петельку под пальто Раскольников нашил и топорик в неё
всунул.
Эх-ма!
Лестница.
В квартире парочка весёлых маляров мазала стену красками.
Раскольников поднялся выше и оказался перед нужной дверью.
Некоторое время он колебался, не плюнуть ли и не вернуться на
улицу, но тут дверь сама распахнулась во всю ширь так, что даже
хлопнула о стену, и в проёме показалась процентщица.
Из квартиры на Раскольникова дыхнуло водочным духом.
— Родя, голубчик! — заверещала Алёна Ивановна, шмыгая маленьким
остреньким носом. — Давно ждём!
И втащила недоумевающего Раскольникова внутрь.
«А ведь бабушка-то подшофе!» — с каким-то ужасом подумал тот.
Стол был накрыт по-праздничному и сидели вкруг него всё знакомые
лица.
Поднялся Мармеладов с лафитничком в трясущейся руке.
— Алёна Ивановна! — провозгласил он. — Тварь вы дражайшая! То есть
— дрожащая... То есть...
Мармеладов стушевался, скоренько опрокинул и сел на место.
Семён Захарыча все, в общем, любили, но к застолью звали редко — уж
очень быстро накидывался.
Свидригайлов вальяжно восседал, жмурясь от довольства, как кот на
Масленицу. Одной рукой он обнимал за плечи раскрасневшуюся Дунечку,
а другой гладил под столом коленку Сонечки.
Лужин мысленно примерялся, как бы ему ускользнуть и не скидываться,
когда пойдут за добавкой. Разумихин суетился, пытаясь всем угодить.
А Порфирий Петрович старательно делал вид, будто его здесь нет, в
то же время внимательно за всем следя.
Веселье было в разгаре.
Ну, поднесли штрафную.
Водка пролилась в пустой желудок Раскольникова, разошлась тёплой
струйкой по жилам и в один миг завладела всем его организмом,
затуманив голову. Родион Романович ещё посидел за столом, поковырял
вилкой в подставленной тарелке, пропустил ещё рюмочку или две, а
потом всё куда-то отъехало, будто поезд от перрона, и Раскольников
осознал себя уже в совмещённом санузле старухиной квартиры, где он
ловил в ладошку струйку воды из крана, смачивал и без того влажный
лоб и разглядывал собственное отражение в мутном зеркале.
И снаружи и внутри всё было мерзко и гадостно.
Что-то грюкнуло, звякнуло, затихло — только позже Родион Романович
сообразил, что то был топор, выскользнувший из петли и затерявшийся
где-то на кафельном полу старухиной уборной.
Потом Раскольников оказался вдруг квартирой ниже. Маляров там уже
не было и он стоял, вдыхая запах свежей краски. Как он покинул
сотрапезников, что им перед уходом сказал или сделал — Раскольников
не знал.
Чьи-то каблуки выбили торопливую дробь о ступени.
«А что это за шаги такие на лестнице?» — вяло подумал Родион
Романович.
Влетел Разумихин. Схватил Раскольникова за отвороты пальто. Прижал
его к стене. Задышал в лицо.
— Бежать, бежать тебе, Родя, надобно! — частил он скороговоркой. —
Порфирий-то старуху уговорил. Что-то промеж них вышло, он и тюкнул
её топориком в лоб. До смерти! Теперь на тебя это дело повесить
хочет!
Раскольников ничего не понимал.
— Он уме-ет, Порфирий-то! У них в части его Вием кличут: как не
могут найти преступника, зовут Порфирия, тот посмотрит-посмотрит,
ткнёт пальцем в первого встречного и скажет: «Вот он! Вы и
убили-с!» А виноват, не виноват — дело шестое! Улики-то он
подберёт, подтасует и — молодца на каторгу! Теперь тебя злодеем
выставить хочет. Говорит, и на топоре следы твои, и статью ты
какую-то писал, и готовился... Бежать тебе надо, скрыться! Порфирий
всех уже подговорил, на тебя покажут. И я едва держусь, беги
скорей, а то донесу!
Раскольников неуверенными шагами пошёл прочь.
Вслед ему неслось разумихинское:
— Город — это злая сила... Сильные приезжают, становятся слабыми,
город забирает силу... Вот и ты пропал!
И запетлял Раскольников по Петербургу.
Вслед кто-то крикнул ему:
— Эй, дядя! У тебя вся спина белая!
«Это Разумихин меня к стене прижал, — подумал Раскольников. — В
квартире... Где маляры мазали...»
После чего он куда-то пошёл, а куда – не помнит, где-то ещё пил
старку, а где – не помнит, где-то валялся под забором, а где – не
помнит опять-таки.
Ещё зачем-то нырял Родион Романович в Неву. Шарил у самого её дна,
но ничего не находил и лишь слышал, как в туннеле под руслом стучат
глухо и отдалённо поезда метро.
Потом оказался он в каком-то дворе в виде совершенно фантастическом
—
бос, в разодранной беловатой толстовке, к коей на груди английской
булавкой была приколота бумажная иконка со стёршимся изображением
неизвестного святого, и в полосатых белых кальсонах. В руке Родион
Романович нёс зажженную венчальную свечу.
Во дворе стояла тишина. Веяло уютом и безопасностью.
Вдруг Родион Романович усмотрел камень и подумал: «Не на месте
камень. Ой, неспроста!»
Приподнял его, увидел свёрток, развернул тряпицу и заблестели в
глаза жёлтый металл и разноцветные камушки.
Клад!
Тут Раскольников враз протрезвел, пришёл в чувство и далее
действовал решительно, быстро и с расчётом.
Перво-наперво купил на Гороховой у неизвестного лица диплом
доктора. Затем взял билет и первым санным поездом подался из
столицы на Север.
Дальше и дальше.
Забывая потихоньку всё былое, а не позабытое пока — кляня.
И обосновался Раскольников на берегу самого Ледовитого моря в
посёлке, где жили рыбаки, старатели, да стояли гарнизоном служивые
люди — пушкари, охранявшие рубежи.
Стал Раскольников лечить промеж них всякую хворь и сделался в тех
краях самым уважаемым человеком, к которому с любой нуждой люди
обращались.
Свечи ему во здравие в местной церквушке ставили.
Молодые девицы заглядывались на доктора, только он себя соблюдал и
ни с кем в связь не вступал, а сошёлся после с фельдшерицей,
которую ему в подмогу из Москвы прислали.
Её Ларой звали.
Тоже... Понастрадалась...
Знакома была со Свидригайловым ещё по его московской жизни. Тот её,
девочку совсем, развратил и лишил невинности. Лара и стреляла потом
в него из револьвера, да выжил злодей.
Так они и жили вдвоём в избушке на берегу, где с одной стороны
шумел океан, а с трёх пролегли снега без конца и края.
Печь всегда топилась. Уютно было в доме за кремовыми шторами. Свеча
горела на столе.
Родион Романович вечерами писал в тетради стихи, но никому не
показывал.
Уж после, по кончине его, нашли ту тетрадку.
Стихи списали и стали они по рукам ходить.
Бабы над ними плакали.
На один стих местный поручик романс сочинил.
И все поминали Раскольникова добром и даже приносили на могилку
цветы.
Где они эти цветы брали?
Загадка!
Не росли ведь в снегах тех никакие цветы — куда там, травинки не
сыщешь!
А вот поди ж ты — находили...
Из тетради доктора Родиона Раскольникова:
Мой дядя самых честных правил
промолвил, в вечность уходя:
мы почитаем всех нулями,
а единицами — себя!
Его слова — другим наука,
но — боже мой! — какая скука:
связаться с пошлою мокрухой,
скрываться в проходном дворе,
следить украдкой за старухой,
да сталь острить на топоре!
Дрожащих тварей миллионы —
мы все глядим в Наполеоны,
и ставим в центр мирозданья
самих себя в своём сознаньи.
Я был адептом этой веры,
не мыслил жизни без карьеры,
но вот, скажу вам без утайки,
мои желания — покой,
мой идеал теперь — хозяйка,
да щей горшок,
да сам большой!
Эх-ма!
|
</> |