«На апелляции мы будем настаивать на том, что отсутствует событие преступления — факт передачи сведений представителю иностранной организации не установлен. Нельзя предъявлять обвинение в столь суровом преступлении лишь на основании того, что на флешке нашли пыль из Китая. Более того, все сведения из этого реферата неоднократно публиковались и имеются в свободном доступе. Этот факт мы намерены подтвердить в суде», — объясняет позицию защиты адвокат Антон Голубев.

И деяние, которое максимально тянуло на условный срок, обернулось 20 годами колонии строгого режима. Впоследствии экспертиза экспортного контроля подтвердила, что пульт не является объектом экспортного контроля, а это значит, что никаких ограничений на оборот этого устройства нет, оно поставляется во многие страны, эксплуатирующие отечественные самолеты, информация об этом устройстве, включая техническую документацию, не содержит охраняемой законом тайны.

«Новая» поговорила с женой Алексея Воробьева Светланой о том, что их семье пришлось пережить за те три года, которые преподаватель МАИ содержится в СИЗО.

«Лучше сидеть в тюрьме 20 лет невинно осужденным, чем признать вину в том, чего не совершал»

— Мы познакомились в институте. Он преподавал, а я еще была студенткой. Алексей мне сразу очень понравился, но тогда это были студенческие мечты, а в 2011 году, когда я поступила в аспирантуру, между нами возникла взаимная симпатия. Через три года мы поженились. Вместе работали, в институт практически всегда вместе ездили, вместе возвращались, сидели в одном кабинете, наши столы были друг против друга. То есть мы практически всегда были рядом, и конечно, для нас вот такая вот разлука — просто невероятное мучение.

— Сколько Алексей сидит в тюрьме?

— Он был задержан 15 февраля 2019 года. Сначала сидел в СИЗО-5 «Водник», а спустя год его перевели в Лефортово.

— При задержании ему предъявили обвинение в контрабанде?

— Да, при задержании было обвинение в контрабанде, а летом 2020 года — уже «госизмена». В СИЗО-5 Алексей сидел в спецблоке ФСБ, но к нему почти каждую неделю ходили адвокаты. Однажды случилась неприятная ситуация: приехал адвокат, и его не сразу пустили к Алексею. Оказалось, что пока адвокат ждал разрешения войти, с Алексеем почти целый час беседовали оперативники, заставляя его дать признательные показания. Мы по этому поводу подавали жалобы, но в ответ получали лишь отписки. Возможно, в Лефортово его перевели и для того, чтобы полностью лишить общения с адвокатами. Ведь в Лефортово адвокатам и так гораздо труднее попасть, чем в другие СИЗО, а Алексей к тому же оказался там в период карантина в связи с пандемией.

— За эти три года были у вас с Алексеем свидания?

— Ни у меня, ни у мамы Алексея, которой 80 лет, ни разу не было с ним ни одного официального свидания ни в одном СИЗО. Мы виделись на заседаниях суда по мере пресечения. Дочку он также ни разу не видел, а когда его забрали, ей было всего три с половиной месяца. Мы привозили ее в Мещанский суд на заседание по продлению меры пресечения, он видел только издалека очертания дочери, ведь, конечно же, в зал нас с ребенком не пускали. Но один раз нам все-таки устроили свидание. Летом 2020 года, перед тем как ему предъявили обвинение в госизмене или сразу же после этого. Алексея привезли на Лубянку (в здание Следственного управления ФСБ по Москве и Московской области) для очередного следственного мероприятия, а меня вызвали туда на допрос.

Там, конечно, были очень сильно удивлены, потому что обычно жены начинают плакать и готовы на все, лишь бы увидеть родного человека. А я сказала, что не хочу, хотя, конечно, очень хотелось его обнять. Я понимала, какие эмоции может вызвать это свидание через почти два года разлуки. Мы боялись, что Алексея это расслабит, ясность ума, собранность пропадут.

Сотрудники меня уговаривали согласиться на встречу с ним, настолько им это было важно. Я согласилась не сразу и только после того, как разрешили приехать и его маме. Иначе я поступить не могла — не смогла бы потом смотреть ей в глаза. И вот по 15 минут мы с его мамой пообщались по очереди с Алексеем. Ну конечно, они рассчитывали, что мы будем убеждать его дать признательные показания, но теперь уже в госизмене.

— Они вам прямо так и сказали?

— Да. Но мы говорили с Алексеем только о том, что мы ему верим, любим, поддерживаем его, будем бороться и выдержим испытание. У нас верующая семья, и Алексей мне рассказывал, что и в СИЗО (наконец-то он и в Лефортово попал в тюремный храм) он говорил с батюшкой, и батюшка ему сказал, что ни в коем случае нельзя признавать то, чего ты не совершал. Раз Господь попустил испытание — значит, для чего-то это нужно. Соответственно, мы только об этом и говорили. Говорили, что не стоит признавать то, чего ты не совершал и как бы тем самым обелять тех людей, которые обманным путем создают дела, не стоит соглашаться на «заманчивые» предложения сотрудничать, когда условие: признай вину, снизим срок до 12 лет, а не признаешь — будет 20. Ведь сейчас все прекрасно понимают, что призывы сотрудничать — обман.

— Где состоялось это свидание?

— Оно проходило в комнате, где обычно проходят допросы, мы с Алексеем сидели вместе в клетке, и присутствовал наш адвокат. Мы прекрасно понимали, что нас, наверное, и слушали, и снимали на видео. Но нам нечего скрывать. Мы не предатели Родины, не преступники, мы — обычные люди.

Мы оба преподавали в МАИ на факультете «Двигатели летательных аппаратов». Алексея оттуда уволили летом 2019 года, меня же, к счастью оставили. И я вышла на работу уже осенью 2019 года, оставив 11-месячную дочь с мамой.

Студенты и аспиранты Алексея всегда участвовали в научных конференциях и нередко занимали первые места, кто-то получал дотации и стипендии как отличники, и это о многом говорит. Преподавание было для нас делом жизни, и вот это обвинение в госизмене — очень болезненный удар.

— Был ли у Алексея допуск к гостайне?

— У нас третья форма допуска, это самая низшая форма, которая оформляется при трудоустройстве скорее как формальность. Фактически это допуск не к секретной информации, а к информации для служебного пользования. У нас фактически и нет секретной информации, мы же не оборонное предприятие. Такая же третья форма допуска есть и у студентов. И преподаватели, и студенты не имеют доступа к весомой, реально секретной информации.

— Замечали ли вы раньше, еще до обыска, что за вами следят? Или этот обыск был как гром среди ясного неба?

— Потом уже, после обыска, мы анализировали и вспоминали что-то необычное: мы несколько раз видели какие-то машины с незнакомыми людьми, которые начинали суетиться, как только мы на них случайно обращали внимание. Ну, а обыск для нас был просто шоком.

— Как это было?

— Вечером 14 февраля 2019 года мы с Алексеем и с дочкой были в храме. Накануне праздника Сретения Господне. А утром 15 февраля я с дочкой опять собиралась в храм, Алексей должен был пойти на лекции. Не знаю почему, но это была какая-то очень бессонная ночь, наполненная тревогой. Я заснула только к утру. И примерно в 6.50 раздался страшнейший грохот в дверь. Я сейчас рассказываю вам об этом, и у меня прямо мурашки по телу — очень страшно. Я потом долгое время не могла уснуть раньше 7 утра, потом выдыхала, что не постучали снова, и засыпала. Они начали тыкать в дверной глазок своими удостоверениями. Моя мама никогда не верит всем этим службам, которые обычно пенсионеров обманывают. И поэтому она позвонила в полицию, чтобы ее сотрудники приехали и разобрались, кто к нам в дверь ломится.

Нам стали кричать из-за двери, что если мы не откроем, то они сломают дверь. Пришлось открыть, и моментально в квартиру ворвалась толпа людей, но все не влезли, поскольку квартира и коридор очень маленькие. Их было так много, как будто они выехали на задержание особо опасного преступника. Представьте себе маленькую квартиру, толпу сотрудников — в квартире, во дворе, в микроавтобусе, в машинах, вокруг напуганные соседи!..

Обыски одновременно прошли в нашем кабинете в институте, у мамы Алексея и в пустом гараже. Они приехали и на старую дачу, хотя там даже ничего искать не стали. Наверное, ожидали, что у нас дома, яхты, а у нас ничего. Все это было феерично! Они умеют напугать. Но мы как-то довольно быстро взяли себя в руки и были абсолютно доброжелательны и спокойны. Мы были абсолютно уверены, как дураки, что они во всем разберутся, что все это скоро закончится. Мы были уверены, что это какая-то ошибка. И поэтому, когда после обыска мы вместе с Алексеем поехали на Лубянку, были уверены, что сейчас вот его допросят, с нами тоже как-то поговорят, и мы вместе поедем домой. Хотя уже потом я поняла, что

Они, конечно, были очень недовольны, что к нам на обыск приехал адвокат. Так получилось, что у меня не изъяли телефон, и я позвонила своим знакомым, попросила найти адвоката. Они, видимо, не ожидали никакой борьбы, думали, что мы сейчас испугаемся и все будет так, как они скажут. Они убеждали меня, мою маму и моего папу, чтобы мы уговорили Алексея дать признательные показания. Разводили нас по разным комнатам и там с нами вели беседы. Мы им говорили, что не понимаем: о чем идет речь, о каких признательных показаниях, в чем он должен признаться? И сам Алексей не понимал, о чем идет речь.

— На обыске вам объявили, о каком обвинении идет речь?

— Да, они сказали, что Алексей обвиняется в покушении на контрабанду военной техники, что он из корыстных побуждений передал какой-то военный пульт. Обыск закончился примерно через 12 часов, и нас повезли на Лубянку. Хотели и мою маму отвезти, даже предложили оставить трехмесячного ребенка с соседями, но мы не согласились.

На Лубянке нас развели по разным комнатам и начали допрашивать, хотя изначально приглашали на беседу. И я даже не сразу поняла, что это допрос и мне нужен адвокат. В комнату все время прибегали новые следователи, на меня кричали, я плакала, пугали, что я мужа еще долго не увижу, что он преступник, который много лет занимался контрабандой, и его спасение — признание. Тогда снизят срок. А на мои вопросы, почему все эти годы они не пресекали преступления, о которых знали, не отвечали. В комнате было душно, накурено, я — кормящая мать, вся ситуации для меня — жутчайший стресс. Когда допрос закончился, я сказала, что не буду подписывать протокол. Мои слова там не были глобально искажены, но все же перефразированы. Они начали меня убеждать, что если я все-таки подпишу протокол, они разрешат мне пять минут пообщаться с Алексеем, иначе потом я его еще много лет не увижу. И естественно, в тот момент это сработало, и я протокол подписала. Было ощущение, как будто я ему подписываю страшный приговор.

— Почему?

— У меня было такое состояние тревоги, они меня так запугивали, что я не понимала, что́ из того, что я говорю, даже безобидного, может быть использовано против нас. Потом на одном из последующих допросов, когда я давала показания, я снова поняла, что любое, даже хорошее слово в отношении моего супруга может быть использовано против нас. Все выкручивается, все переворачивается с ног на голову. Тогда мне уже стало понятно, что они не будут разбираться, у них есть установка посадить его в тюрьму любыми путями. Правда им не нужна.

— Почему, по вашему мнению, спустя чуть больше года Алексею решили утяжелить обвинение?

— Скорее всего, это связано с тем, что он отказался дать признательные показания по статье «покушение на контрабанду». Его неоднократно предупреждали: если он не даст нужные показания, ему предъявят еще больше жесткую статью. Так и получилось. Сначала его одного обвиняли в контрабанде военной техники, а дальше появилось обвинение в преступлении в составе группы лиц. По этому обвинению он также не дал признательных показаний, они посчитали, что он их не услышал, и на пустом месте построили обвинение в госизмене. Естественно, на человека из НИУ (национальный исследовательский университет. — Ред.), где могут вестись какие-то исследования, можно потенциально навешать что угодно. Но, откровенно говоря, на нашей кафедре уже нет такой лаборатории, как ранее, и полноценных научных исследований там не ведется, а если и ведется, то Алексей в этих научных исследованиях не участвовал. Присутствие иностранцев в институте или каких-то контрактов с иностранцами — это тоже сыграло роль.

У нас в МАИ очень много иностранных студентов, которые приезжают не только из Китая, но и из Бразилии, Малайзии, Индии, Ирана. Также уже несколько лет назад появилась международная магистратура МАИ — ШУЦТ совместно с Шанхайским университетом. Много стажеров, в том числе из Китая, приезжают и целые делегации. И многие преподаватели у нас работают по международным контрактам с иностранцами. По сути, это один из вариантов получения прибыли институтом, одна из форм развития. Понятное дело, что российские предприятия не приносят такого финансирования. И обвинение в том, что кто-то, работая с иностранцами для развития своего вуза, может стать предателем Родины, приведет к тому, что все будут бояться сотрудничать с иностранцами.

Для меня очевидно, что это какая-то попытка развалить образование и науку. В тюрьму сажают хороших, сильных преподавателей и ученых, все меньше остается достойных людей. А те, кто остаются, будут бояться.

— О деле вашего мужа очень долго ничего не было известно. О нем услышали, только когда был вынесен приговор. Почему вы молчали?

И пока дело было не засекречено, мы не предавали его огласке, а потом, когда предъявили обвинение в госизмене, было уже поздно, дело засекретили, и неясно стало, что можно было говорить, а что нет. Потом была надежда на суд. Но после приговора стало уже нечего терять.

Когда все только началось, я писала жалобы в СК, прокуратуру, Генпрокуратуру, ФСБ, жаловалась на следователя, на оперативных сотрудников. Жаловалась на нарушение наших прав, на превышение полномочий. На то, что очень долгое время не могла войти в свой кабинет в институте — точнее, наш общий кабинет — за своими рабочими материалами. У меня забрали все: ноутбук, жесткие диски, в том числе с рабочими материалами, диссертацией и самым ценным — фотоархивами, где были родные, которых уже нет в живых, и наши свадебные фото, видео, фото с рождения дочки. Ничего не вернули. Мне пришлось за очень короткое время все рабочие материалы создавать заново: днем я вела лекции, а по ночам разрабатывала материалы, презентации к лекциям. К жалобе на следователя я приложила фотографии опечатанной двери кабинета в институте (следователь утверждал, что двери не опечатывались вообще никогда).

И однажды, когда папа рано утром подвозил меня на машине до метро, следователь задержал меня прямо на проезжей части. Он нас буквально «подрезал» на дороге, с криками вытащил меня из машины, не представившись, не предъявил постановление ни на задержание, ни на обыск, на который потом меня повез. Грубо посадил меня в машину на переднее сиденье, сзади сидели трое неизвестных мне людей. Конечно, дальнейшие мои жалобы не привели ни к чему — наверное, только рассмешили. Дома у меня забрали лишь телефон с фотографиями да паспорт Алексея, который не взяли 15 февраля. Вероятно, это была ответная реакция на мои многочисленные жалобы. Это было ужасно, и если бы не мой папа был за рулем, то я, наверное, разбилась бы или врезалась в толпу.

— На что вы сейчас надеетесь? Вашему мужу остается сидеть 17 лет.

— Конечно, хочется, чтобы Алексей вернулся домой скорее, но я понимаю, что это почти нереально. Надежды на оправдательный приговор уже почти не осталось, разве что случится чудо. Маловероятно, что будут признаны какие-то ошибки. Ведь столько задействовано людей, получены звания (например, один из следователей следственной группы, которая вела дело Алексея, получил звание полковника), потрачено много денег на экспертизы, зарплаты, — дороги назад не видно. Маловероятно, что фигуранта такого дела признают невиновным, оправдают. Но мы ждем хотя бы снижения срока на апелляции.

Я хотела бы рассказать о деле Алексея, чтобы люди знали, что он — не предатель Родины. Мы все говорим о каких-то материальных вещах, снижении срока, возврате вещей, которые у нас забрали, но мы все время забываем о чести и достоинстве. У нас растет дочка, 2 года 9 месяцев, которая его очень любит и ждет. Я хочу, чтобы она знала, что ее отец — не предатель, что мы боролись.

Там, в СИЗО он никого не оклеветал, он помогал своим сокамерникам как мог: советом, едой. Например, помню его рассказ, как с каким-то очень богатым мужчиной, который привык к другим условиям, он делился кашей в пакетиках, потому что местную баланду тот человек не ел, а своей еды у него не было, голодал. Алексей делился и с соседями, у которых нет родных, он видел, как им тяжело, у них еще не было денег на счету, и они не могли себе ничего заказать в магазине СИЗО. Бывало, что и его выручали. Тюрьма многих приравнивает, все в беде стараются помочь друг другу.

Еще мы хотим, чтобы Алексей знал, что за него здесь борются, переживают и молятся и те, кто знал его лично, и те, кто узнал о нем уже после ареста. Хочется, чтобы люди понимали, что не каждый сидящий в тюрьме человек — предатель Родины или вообще преступник. Иногда это ошибка.

— Как отнеслись ваши друзья к приговору Алексея? Был ли кто-то, кто отвернулся от вас?

— Близким друзьям я рассказала сразу, в том числе в соцсетях, никто не отвернулся. Мы верующие люди, всегда участвовали в жизни нашего православного храма: ездили на Рождество к детям-сиротам и многодетным малоимущим семьям в Углич вместе с другими прихожанами нашего храма, передавали им подарки, покупали продукты и вещи для бездомных людей, оставляя все в храме. Отвернулись, наверное, те, кто не так близко с нами общался или кто конкурировал с Алексеем. Что же касается коллег, то были среди них и те, кто остался честен и сопереживал, и те, кто на следствии давал неожиданно нечестные показания, наверное, оттого, что их запугивали так же, как и нас. Кто-то был откровенно негативно настроен, к сожалению, что сыграло одну из ключевых ролей. Это было ударом для Алексея — все-таки более 10 лет работы в этом коллективе не прошли мимо.

В СИЗО у Алексея диагностировали фиброзную болезнь легких. Причины фиброза так и не были установлены; неизвестно, правильное ли было лечение. Следователи не способствовали, чтобы не дай бог его не освободили из СИЗО по болезни. Вот тогда была огромная поддержка со стороны людей, многие молились о его здоровье.


ПРОДОЛЖЕНИЕ