Для вдумчивого чтения

solo_e — 17.02.2011 Под катом исходник беседы с Виктором Топоровым, который послужил источником выборки на портале «Соль», опубликованной вчера ( http://wwww.saltt.ru/node/7451) (кстати, для потенциальных авторов портала — финальный вариант текста согласовывать у них, видимо, не принято). В общем, место действия — Питер, квартира на улице Чехова, антураж — бутылка коньяка, чай и черничный пирог из ближайшего магазина. За окном смеркается и начинается метель.

ПРОТИВ ХОРА
Елена Соловьева

- Виктор Леонидович, может быть, для начала беседы нам пойти плясать от города на Неве — лично ваш литературный Петербург, он какой?
- Понимаете, это все места былой славы. Дом Союза писателей сгорел, и сейчас там черте что. Нынешний союз писателей это курятник, о котором и говорить не хочется. «Сайгон» тоже не функционирует, и ничего аналогичного ему не появилось. Сейчас это и не нужно: зайдешь в любое плохонькое кафе – тут тебе и кальян, и всё, что пожелаешь. Когда-то в Ленинграде были популярны, а теперь умерли как класс, такие розливы, которые отличаются от рюмочных. В рюмочных продают с наценкой и непременно с закуской. А в розливах продавали без наценки и без закуски. Розливы лучше. Самый знаменитый назывался США — «Советское шампанское». С Довлатовым мы регулярно сталкивались (мы не были знакомы) в розливе у Пяти углов. Он приходил с улицы Рубинштейна, я с улицы Достоевского, мы там пили «кареглазку» — коньяк с шампанским. Это было очень популярное место. Но это все ушло, как культура. А вот несколько рюмочных осталось, хотя у нас, как и в Москве, сейчас ввели при наших-то доходах совершенно разбойную наценку. Вы наверно обратили внимание – бутылка водки 700-800 рублей. Когда Курицын начал работу в «Платформе», я уже в самом конце, перед закрытием этого заведения добился, чтобы именно на литературные вечера делали наценку всего 100%, и бутылка водки стоила 200 рублей.
- Замечательно!
- Потому они и закрылись, я думаю.
- Чем с вашей точки зрения прежние литературные тусовки отличаются от нынешних?
- Прежде всего, отсутствием единого места. Да. Вот наш Дом писателя прежний: даже когда мы уже раскололись на две враждебные писательские организации, мы сами по себе встречались в кабаке, на лестницах, мероприятиях, и как-то компания неформально перемешивалась, хотя возникали драки, что-то такое. У нас один тихий писатель зарезал соседа по Дому творчества. Сидят за одним столом, интеллигентно кушают кашку, заспорили о жизни, перестройки тогда еще не было, год 1985-86. Заспорили. Тот говорит — я тебя сейчас зарежу, схожу в номер за ножом и зарежу. Сходил, вернулся, зарезал.
- Трезвый?
- Абсолютно.
- Сел?
- Сел. Надолго. Сейчас в том же баре перемешиваются компании, но по-другому. Либералы все уехали, а патриоты выпали в осадок. У нас теперь такая вот социо, политически, идейно и всякое такое неопределенная литературная среда, которая распадается на несколько дружественных компаний. Я, скажем, смыкаюсь с петербургскими фундаменталистами, хотя в общее их число не вхожу, слава Богу. Есть компания поэтов «ЛИТО Питер» - мне только что звонила Галя Илюхина – еще какие-то, они все более-менее дружественные, могут сидеть в «Борее» за соседним, а то и за одним столиком, никакого антагонизма между ними нет, вот ко мне-то лично антагонизм есть у многих, но это не в счет.
- А все эти компании складываются на какой-то идейно-стилистической платформе, человеческой симпатии, или еще как?
- Я бы сказал, что скорее на дружеской и на некотором таком априорном понимании творческой состоятельности товарища. Не так, чтобы «я тебе, бездарь, по дружбе скажу, что у тебя все хорошо получилось». А вот потом уже, когда несколько людей сойдутся и сольются, они задним числом могут придумать себе какую-нибудь идеологию. Как те же питерские фундаменталисты или как с другой стороны — хотя, на мой взгляд, они абсолютно бездарны — «Клуб любителей Изабеллы». Есть еще какие-то камерные кружки поэтов. Хотя кому сейчас интересны поэты, да еще замкнутые в камерный круг?
- Такое ощущение, что есть публика, у нас вот в Екатеринбурге недавно фестиваль «ЛитератуРРентген» прошел.
- В основном все это пишущие люди. Это ролевая игра такая.
- А раньше было не так?
- Ну не так. Когда соберутся 50 человек и только 15 из них поэты — это нормальное соотношение.
- Но сейчас ведь и с музыкой так.
- С музыкой все-таки не так. В музыке все же сохраняются традиции. Либо ты закончил музыкальную школу, либо брал уроки музыки в детстве, либо у тебя природный слух, но что-то такое должно быть. В поэзии-то сейчас в заявительном порядке все. Вот я объявил себя поэтом, написал «мама моет раму» - и я поэт.
- А раньше были более серьезные фильтры?
- Нет, раньше фильтры, может, и были не совсем честные, но они были довольно серьезные, и потом, существовала обратная связь с читателем и со слушателем. Например, выступаем мы — а нам всем было по двадцать лет тогда — выступаем мы с Кривулиным и там еще два человека. Битком набитый зал, наши же соученики, вопрос – кто кого «зачитает»: я Кривулина или Кривулин меня. Кто-то заранее готов на третье место или на пятое, но это вопрос, это соревнование. А сейчас как происходит? В зале сидят человек 35, и они друг другу хлопают, да так, чтобы не дай Бог не похлопать сильнее другому.
- А слэмы, допустим?
- Слэмы это вообще нечто особое: поэзия, спорт… Некое жульничество там имеет место, потому что по идее, чем больше приведешь ты команду, тем больше у тебя шансов этот слэм выиграть. Потому что, если ты своих двух-трех человек посадишь в жюри, они будут выставлять тебе 6, а твоим конкурентам единицу, что у нас сейчас зачастую и происходит регулярно.
- Кругом жулики?
- Ну понимаете, все же размыто. Выставляют же две оценки за качество стихов и за исполнение. Оценка всегда субъективна - даже когда честна. И пойди докажи. Я попал в июне в этом смысле в страшно неловкое положение. Проходил очередной Нацбест, и в жюри был космонавт Максим Сураев. Он внезапно пропал, причем пропал так с концами, телефоны отрублены. Меня попросили его заменить, как единственного человека, который читает все произведения, помимо членов жюри, если они их читают, конечно. А в конкурсе участвует, уже в шорт-листе, мой друг и мой преемник на посту главного редактора издательства «Лимбус пресс» Паша Крусанов, чей роман, на мой взгляд, заслуживает победы. Я подумал и потом перед публикой огласил свои мысли — хорош был бы я, который всю жизнь издевается над людьми именно за такое поведение, если бы сказал, что роман Крусанова мне понравился не потому, что он мой друг, а потому, что он мне понравился. И мне пришлось своими руками отдать премию в другие руки, потому что, если бы я голосовал за Пашу, он бы и получил премию.
- То есть вы никогда не...
- Не-етт.
- Тогда мой любимый вопрос про базовые ценности.
- Это самоуважение, прежде всего. Не знаю. Скажем, я часто играю в шахматы с компьютером, да. И ни разу еще не смог у него выиграть несколько партий подряд, как всякий, скажем. Но я могу включить параллельно другой движок и с его помощью выиграть у первого, у компьютера, в смысле...
- А когда включается параллельный движок, это не есть...
- Есть-есть, поэтому я этого и не делаю, выигрываю у компьютера одну партию из 10 и очень этим доволен. Всякое поражение, знаете, драма.
- Чем питерская тусовочная литжизнь отличается от московской?
- Всем. Как сказал Хемингуэй Фитцджеральду – «у них есть деньги, в этом вся разница».
- Что происходит в результате? Плюсы, минусы.
- Ну, в общем-то у нас все это происходит в большей степени бескорыстно.
- Так лучше?
- Ну, не знаю, сейчас у многих есть ощущение, что я их коррумпирую премией Григорьева. Первый призер 5000 долларов, второй — 3000, третий – 2000. А в Москве есть несколько таких успешных группировок, в основе которых лежат деньги, связанные с деньгами ресурсы – типа стипендий, грантов, поездок, фестивалей. У каждой группировки свой моральный капитал, и вот его они блюдут невероятно. Вот у нас есть объединение «ЛИТО Питер», они откровенные любители. Все работают по какой-то основной профессии. Для меня они типичные ролевики, у них такая игра в поэзию. А в Москве там все очень тщеславно, амбициозно. Ну и потом еще, да! Вот чего у нас в Питере абсолютно нет, хотя у нас нет никакой гомофобии, но педерасты у нас абсолютно не в чести, ничего не могут навязать, не могут решать.
- Эти люди вас раздражают как вид?
- Как мафия. Я грешным делом общаюсь с представителями всех меньшинств. Я тут недавно сидел в «Борее» - пришла ко мне посоветоваться московская писательница-лесбиянка и пришел посоветоваться такой питерский литературный деятель Лева Лурье. Они столкнулись, я говорю: «Посмотрите друг на друга, а то про меня рассказывают, что я гомофоб и антисемит». Но в Москве это действительно очень важно. Там реальная голубая мафия. У нас есть милые люди, не буду их называть, не мое это дело. У нас это совершенно нерелевантно, кто ты, что ты. Опять же этих вопросов, как в Москве — еврей - не еврей, у нас тут в литературной среде нету. Я сам из обрусевших евреев. То есть, эти вопросы присутствуют, но в самой такой уже дремучей форме не литературной совсем. В Питере климат помягче.
- Это плодотворно?
- Не уверен. Москвы как таковой ведь нет — есть центр России, куда всех затягивает как в воронку, а мы всегда на отшибе, мы самодостаточны, как нам кажется. И эта самодостаточность оборачивается провинциализмом, отсталостью. Есть такое. Консерватизмом каким-то, в том числе эстетическим консерватизмом. Все это есть. Главное мы не стремимся не то, что бы покорить Москву, въехать в Москву на белом коне.
- А почему вы ЖЖ не заводите?
- Тут еще чисто техническая причина, я очень слаб в этих делах. Хотя мне многократно предлагали. И я даже думаю такое завести. Потом я же человек монологический — высказываюсь, а не спорю. А высказываться я пока могу в прессе.
- Цензура не досаждает?
- Ну-у, не совсем так, так все-таки совсем хорошо не бывает.
- То есть, подцензурные вещи какие-то есть?
- Конечно.
- А чего они касаются, если не секрет?
- В каждом месте конкретно своего. Скажем, место, где мне никогда не поправили ни одного слова, ни изменили ни одного названия статьи, это, как ни странно — прокремлевский сайт «Актуальные комментарии». Но при этом я прекрасно понимаю — не то, чтобы я писал, подлаживаясь под Кремль, - что есть некоторые вещи, которых мне лучше не касаться, чтобы не ввергать своих тамошних редакторов в искус вмешаться, поправить, снять.
- Самоцензура работает?
- Это не самоцензура — это выбор темы. Выбор стилистики тоже очень важен. Я не могу там выругаться матом в тексте. В «Частном Корреспонденте» Дима Бавильский бывает убирает у меня 2-3 наиболее резкие фразы. Недавно случилась история. Я подробно разбирал «Литературную матрицу», откуда выпал один единственный Дима Быков. Почему он выпал? Его взял Бавильский выкинул, потому что он терпеть не может Быкова. Тогда в ЖЖ Левенталя, редактора «Матрицы», мы впечатали выпавший кусок про Быкова.
- Вы в молодости драться любили?
- Да, очень. Я себе даже присвоил звание — мастер спорта по боксу в качестве потерпевшей стороны.
- Часто доставалось?
- Ну не всегда, я в молодости борьбой занимался, был достаточно крепким. Не сдавался.
- А что служило поводом для драк чаще всего?
- Да что угодно. Сидим в компании поэтической, выпиваем, я, мой друг поэт Женя Вензель, девочки, и какой-то пьяный идиот, который как-то удивительно нагло ведет себя. Я ему говорю: «Так, дорогой, давай с тобой поиграем, кто первый скажет слово — тому по морде». Он: «Давай!» Он говорит слово — я его бью по морде, он резко избивает меня и вступившегося Вензеля, и, слава Богу, уходит, девочки отстирывают нам кровь с пиджаков.
- Удовольствие получено?
- Получено.
- Вас иногда называют главным литературным хулиганом России.
- Ну это ерунда все. Это как раз от ненормальности нашей общежитности. Они просто не понимают, что – то, как я себя веду, то, как я пишу — так пишут на Западе нормальные люди. Наши считают, что оттуда надо брать респектабельность, право сморкаться в платочек, а не двумя пальцами. А право писать то, что думаешь, оттуда брать не надо. Вы как-нибудь возьмите «Нью- Йорк таймс», и почитайте там рецензии на книги и на фильмы.
- Ваша физическая боевитость в молодости и литературная сейчас - одно и тоже?
- В общем-то одно и тоже, конечно. Это не боевитость. Я-то как раз человек, склонный к компромиссам, у меня и в драке порой все заканчивалось без драки. Но есть какие-то вещи, которые нельзя допускать. Меня можно спросить — почему я, скажем, не активно боролся с советской властью. Не так активно, как бы мог. Ну вот я сижу с девушкой. На нее начинают посягать хулиганы. Естественно, я дерусь. Посягает пять хулиганов – я дерусь. Но когда их полк? Так вот, борьба с Советской властью мне представлялась борьбой с полком хулиганов, я и ударить никого не успею.
- А сейчас есть польза?
- Да, я думаю я способствую оздоровлению литературной обстановки и уже поспособствовал за эти годы.
- Санитар леса?
- В моей книге, которую вы наверняка читали, и которая называется «Жесткая ротация», соответствующий раздел называется «Санитар джунглей».
- Даже не леса?
- Но разве у нас лес?
- Вы в шахматы любите играть?
- Я полупрофессионал, знаменитый шахматный обозреватель.
- В вашей литературной деятельности это как-то помогает?
- Когда меня первый раз не приняли в Союз писателей, я говорил, что они зря не прочли моего резюме где было написано, что я кандидат в мастера по шахматам, имею первый разряд по борьбе и второй по стрельбе. Хотя по стрельбе и по борьбе это было сильное преувеличение. По борьбе у меня был первый юношеский, а по стрельбе – я всего один раз стрелял на второй разряд. Но иногда надо и преувеличить.
- А преувеличение не есть ложь?
- Нет, не есть. То есть, в принципе есть, конечно, но не в каких-то художественных ситуациях. Когда Довлатов, например, из раза в раз обрабатывал свои истории, некоторые моменты становились все более фантазийными. Когда я учился в университете, у меня профессор Плавскин за один семестр три раза рассказал некий литературный анекдот, причем, первый раз это произошло с одним испанским исследователем, во второй раз с его учителем профессором Смирновым, в третий раз лично с ним. Поэтому это как бы нормально.
- Вы часто преувеличиваете?
- Нет, я скорее произвожу редакторскую обработку истории, то есть акцентирую какие-то вещи, гиперболизирую одно, опускаю какие-то второстепенные детали, чтобы было смешно. Это в устном рассказе.
- А в письменном виде?
- Тут у меня другой принцип. Принцип человека, который всегда говорит против хора, и потому я должен форсировать голос, вынужден кричать, чтобы меня услышали.
- И ваше мнение никогда с мнением хора не совпадало?
- Совпадало. Но в таких случаях мне и играть-то не особенно интересно. Я лучше промолчу. Если все нормально, то – что говорить? Но вообще это сложная ситуация, когда твое мнение совпадает с мнением хора. В таких случаях я – когда молчу, когда поддерживаю более слабый хор. Для меня важен субъективно ощущаемый, но несомненный баланс справедливости-несправедливости. Если все происходит справедливо — легко и промолчать, и поаплодировать, и посвистеть вместе со всеми. А вот если не справедливо, тогда я врубаюсь.
- Как вы определяете, что справедливо, а что - нет?
- Абсолютно субъективно.
- А что дает уверенность?
- Ничего. Ничего. А вот вы не видели мою телевизионную беседу с Вячеславом Курицыным? Можете в сети разыскать. Я там говорю о том, что Галич писал: «Бойтесь того, кто скажет: я знаю, как надо». Так вот, я знаю, как надо.
- Откуда же?
- Мне от всех сомнений помог излечиться такой случай. Я как-то посоветовался, давно, года 32 назад, с поэтом и переводчиком московским Володей Леоновичем. Он был самым вольным, самым дерзким переводчиком народов СССР, прежде всего грузин, а я самым дерзким и вольным переводчиком западных поэтов. И у нас образовался такой круглый стол, нас какая-то дама стенографировала. И вот я ему говорю: «Что, Володя, все наши переводы, они совершенно беззащитны перед критикой, мы то с вами понимаем, что это хорошо, но перед критикой мы беззащитны, в чем, как вы думаете, оправдание нашей вольности?» Он мне замечательно ответил: «Знаете, Витя, вы сами сказали, что мы беззащитны перед критикой, но если мы сознательно идем на этот путь и если мы смеем быть вольными, значит, у нас есть право быть вольными». Я это принял в расширительном плане, так оно и есть на самом деле.
- А вы крещеный?
- Это сложный вопрос. Меня крестила нянька, за что была изгнана из дому, но поскольку сам я не воцерковленный — в церковь не хожу, а там, если не был 35 лет — нужно креститься заново. А мне сейчас уже 64.
- И не пойдете?
- Нет. Я агностик, конечно, как все мы. Я бы сказал картезианского склада. То есть, высшее начало возможно есть. А возможно его нет. Оно в любом случае, на мой взгляд, не явлено нам в каком-то персонифицированном существе и более того, я не верю, что есть какая-то сила, которая персонифицировано за мной наблюдает. Я не верю в то, что исчезну не бесследно. Я считаю, что самая эта вера в небесследное исчезновение, на которой зиждутся основные мировые религии, она есть, как правильно говорил Владимир Ленин, опиум для народа. Это такая приманка интеллектуалов, чтобы держать в узде быдло, то есть, не быдло, конечно, простецов, быдло – нехорошее слово. А сами они понимают, что исчезнут бесследно. А если человек этого не понимает, это значит, что в последний момент он струсил — решил на всякий случай сохранить себе шанс на прощение, такую страховку сделать. Был такой детективный роман у Чейза, по-моему, где женщина делает себе страховку на безумную сумму, и там перечислены все возможные способы ее смерти, при которых эта страховка не действует, кроме одного единственного, каким ее естественно и убивает инициатор этой страховки. Она истекает кровью. И вот этот способ получить в последний момент страховку на всякий случай. Мне скоро предстоит довольно серьезная операция под сердцем, в аорте будут ковыряться. И как говорят о Боге надо подумать.
- А мама ваша, которая была известным адвокатом, в конце концов ни к какой вере не пришла?
- Нет. Мама моя ни к какой вере не приходила, а в конце жизни — и с годами я ее все больше понимаю – говорила, что она боится не смерти, а загробной жизни. У меня с мамой была более поучительная и актуальная история, которая меня всегда поражала. Мама моя, когда ей было лет 80, может быть, даже 82, вдруг начала сочинять стихи, хотя к этому возрасту она практически ослепла и телевизор уже не смотрела, а слушала. Стихи она, естественно, сочиняла только в уме, порывалась читать мне, я, естественно, отказывался. И вот, значит, в какой-то момент она нашла возможность их опубликовать. Позвонила подруге, не столь слепой и продиктовала ей свои стихи. Та их записала. Ну хотелось писать. Иногда она все-таки и мне успевала прокричать в ухо четверостишие. Такое, например:
Каждый умирает в одиночку, -
Говорил писатель Фаллада.
И действительно попал он в точку,
Умираю я совсем одна.
Я говорю: «Как тебе не стыдно, мама, не при тебе ли любящий
- сын». Она говорит: «Но это же стихи».
- Среди моих знакомых есть те, кто принципиально не крестится.
- Я тоже считаю себя принципиально некрещеным. Более того, когда все мои ученики двадцать восемь (!) лет назад сошли с ума и пошли креститься – одним из них был человек по фамилии Лурье, который сейчас называется архиепископ Григорий – я сказал: «Ребята, вы куда бежите? И откуда? Из советского государства в советскую церковь?» Я этого не понимаю. Но я скажу, что вчера ночью, получив ваше письмо, я прогнозировал, что мы с вами будем говорить о религии. Потому что в вашей прозе это важно — отсутствие религии, оно там видно, понятно, что вам захотелось бы меня об этом спросить.
- Что в таком случае служит ограничительным законом?
- То есть, вы задаете мне вопрос Достоевского, который существует в двух вариантах. В варианте Ивана Карамазова: «если Бога нет, значит – все дозволено», и в варианте, который мне больше нравится, капитана Лебядкина: «если Бога нет, то какой же я тогда штабс-капитан?». Я согласен с Кантом, что есть категорический императив. Человек живет, повинуясь собственному внутреннему нравственному закону. Человечество как некий вид выжило, именно потому, что его отличает мораль какая-то определенная, пусть усредненная, как любое решение жюри, и она – эта мораль – во всех религиях более-менее совпадает. Такие вот правила общежития, и правила выживания вместе с тем, которые созданы.
- Выходит, они правы были, когда говорили Анне Карениной, ты делай, что хочешь, но потихоньку, не нарушая правила общежития и приличий?
- А правило либерализма — твоя свобода ограничивается только свободой другого, чем она хуже любой христианской заповеди?
Вы не читали мою статью про Бориса Херсонского, из-за которой меня травили 3 или 4 месяца? Я там высказал одну достаточно важную небанальную мысль, что каждая из христианских, ветхозаветных заповедей нуждается в очень серьезном уточнении — не убий, если я не скажу тебе по-другому, не прелюбодействуй, если я не скажу тебе по-другому, не укради, если я не скажу тебе по-другому. А как же Юдифь, которая ложится на ложе Олоферна, а Самсон, убивший филистимлян? «Если я не скажу тебе по-другому»! То есть вся эта мораль она изначально релятивистская, а раз она релятивистская, то чем она отличается от моей личной морали, которая тоже релятивистская?
- То есть, христианского понятие «греха» для вас не существует?
- Вы знаете, может и странно говорить это человеку моей внешности, но я... единственный грех, который я за собой признаю — это я, случалось, спал с чужими женами.
- Прелюбодеяние?
- Нет, это не прелюбодеяние, вместе с тем, это не то, что я бы пожелал сам себе. В принципе, я не лгал, не воровал, не убивал. Гордыня конечно, куда ж от нее денешься. Но это не грех вообще — гордыня.
- А что это?
- Я думаю, это хитрая жидовская придумка, которую ввели священники, чтобы держать народ в узде, особенно в Израиле, где, как известно два еврея – три мнения. У меня вот зять — маланец, смесь еврея с хохлом, и мы часто говорим о том, что еврей – это человек, который обязательно имеет свое мнение обо всем и непременно стремится его доложить всем сразу… Вот как я сейчас.
- И все-таки, предстоящая операция вас не пугает?
- Не страшно. Ну вот вы знаете, что такое UPS? Это такой прибор, который вставляется в компьютер, если гаснет свет, то комп не глохнет 5-7 минут, и можно все сделанное сохранить. И вот когда мне впервые поставили UPS, я подумал, жаль, что в жизни нет такого прибора. 7 дней или 7 месяцев, не важно сколько времени...
- Важно, наверное.
- Это в вашем возрасте еще важно. А потом я подумал, что лучше без этого. У меня есть такое правило, я обычно покупаю сигареты блоками, и вот когда первая, вторая пачка — все нормально, а когда остается пачки три, а ты не можешь или не хочешь выходить, они начинают разлетаться, а последняя вообще в три минуты разлетается, и не знаешь, почему и как. И вот что у меня изменилось с возрастом. Помимо того, что я глупею – после 60 все глупеют, ум растет назад - и это правда. У меня резко изменился горизонт планирования. Я так считаю, что у меня еще есть время начать и развить новый замысел, но один, а не два.
- У вас есть страх смерти?
- Нету.
- Почему? Она придет — меня уже не будет?
- Это такие банальные рассуждения, которые при своей банальности не утрачивают своей справедливости. Это не страх смерти, это скорее досада, что ты уже умираешь, а еще ничего не сделал. Очень хочется какого-то посмертного торжества. И прижизненного, конечно, хочется, и посмертного. Как Юлий Цезарь сказал в день своего тридцатилетия, что 30 лет, а я еще ничего не сделал для вечности. Я запомнил эту фразу и когда мне исполнилось 30 лет сказал: «30 лет, а еще все для вечности».
- Некоторые авторы считают — я создал текст, написал. Зачем я буду суетиться, зачем я буду мельтешить, пристраивать его куда-то, если он стоящий – сам пойдет.
- Это не правильно. Это возможно, но не оптимально. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что произведение это что-то вроде СПИДа, надо кого-то одного заразить, дальше само собой пойдет. Ищите такого человека. А вообще, старики что они делали? Они говорили, если я оцениваю что-то, произношу — как это замечательно, как талантливо — я беру на себя дальнейшую заботу о судьбе этой вещи, иначе я не произношу этих слов.
- А у вас нет такого тревожного чемоданчика, в котором собрано все то, что вы бы в первую очередь вынесли при пожаре?
- У меня есть панический страх, потому что я живу один, забыть дома ключ. Тут до меня жил серьезный писатель, на двери табличка...
- А вы не серьезный?
- Этот серьезный в том смысле, что очень богатый человек. Он в двадцатые годы переложил на советский лад либретто всех штраусовских и кальмановских оперетт. И вот рабочие, которые здесь делали ремонт, нашли тайник в стене, пустой, к сожалению, это они мне сказали, что пустой...
- А критику вы считаете серьезным занятием?
- Я считаю, что критика как жанр маргинальна в третьей степени.
- Можно пояснить?
- Литература сама по себе маргинальна, занятие литературной критикой маргинально во второй степени, а где мы третью степень потеряли, я щас не помню.
- Литературный критик каким набором качеств должен обладать?
- Обычно на такие вопросы нет и не может быть прямого ответа. Ответ может быть только опосредованный. Вот я вчера читал интервью с Митей Волчеком, который несет там всех в хвост и в гриву. Меня, не называя, несет как автора статьи «Емелин — первый поэт Москвы». «Первый поэт России Емелин – что за говно», потом несет Данилкина, что тоже интересно. Емелин человек простой, честный, тут же откликается постом «Престарелый педераст разговорился». А Мите Волчеку не нравится тот же Емелин, но нравится Аркадий Драгомощенко, как поэт. Я читаю и думаю, вот человек, который пишет, что ему не нравится Емелин — это может быть ошибкой вкуса, человек, который говорит, что ему нравится Драгомощенко — это может быть ошибкой вкуса. Но человек, который говорит, что ему не нравится Емелин, а нравится Драгомощенко, должен пойти к ебене матери и говорить с ним о литературе невозможно. Как это формализовать? Никак. Вот сегодня, кстати, я читал интервью с ненавидящей меня — ну это фактор двухсотстепенный по ничтожности — с семидесятипятилетней критикессой Ириной Роднянской. Она такая трогательная старушка ростом метр пятьдесят, абсолютно лысая, здесь у нее седой хохолок, а здесь два черных уса, ну такая хорошенькая. Ну это бог с ней, не мне над ней, как говорится. И вот я читаю подробное с ней такое в двух частях интервью о том, как она стала литературным критиком. И дело не в том, что она такая вот идиотка, каковой является. А в том, что она такой сложилась, сама того не понимая. То есть, начав в 1956-65 году, она любила Кушнера и Чухонцева, предпочитала их всем остальным поэтам, потому что на самом деле тогда это были пограничные поэты, которых печатали, о которых можно было писать, оставаясь в рамках советской культуры, получая зарплату, и всякое такое. Но она просто не понимает, ей до сих пор кажется, что это просто хорошие поэты. Ну, и так далее. Я, может быть, не лучше, но.
- Совсем недавно Владимир Бондаренко включил вас (вторым с конца) в список «50 критиков ХХ века». Как вы к этому относитесь? И как вы вообще относитесь к спискам подобного рода.
- Я бы предпочел этого не комментировать. Он ведь и себя включил тоже.
- В книге "Двойное дно" вы пишите: "Я осознал, что поэтическое творчество базируется на двух непременных условиях (помимо таланта, которого может и не быть, только в этом случае твою продукцию нельзя будет признать поэзией) - на романтическом мироощущении и романтическом самоощущении". Можно прокомментировать это высказывание?
- - Есть частушка: плывут по морю корабли, а не бумажны фантики; кого ебли, как нас ебли, тому не до романтики… Вот поэту – настоящему - до романтики и в этом прозаически заземленном случае.

Сохранено