Дело было при Клозери де-лила - окончание

wyradhe — 02.08.2014 Дело было при Клозери де-лила - окончание

(предыдущее см.: http://wyradhe.livejournal.com/358943.html ; литература указана там же)

Следует оговорить, что хотя того, что обычно называется честью и достоинством, у Эренбурга не было вовсе (в чем может убедиться всякий посмотревший его взамодействие с Бухариным, тщательно прослеженное Б. Фрезинским), но всему этому у него был некий аналог. Эренбург и интересен в первую очередь тем, что представлял собой что-то вроде кремниевой формы жизни относительно белковой: чести у него не было, дара не было, вкуса к жизни и того, что Гоголь описывал как "задор", не было, - но всему этому были какие-то странные малолюдские соответствия, в совокупности дававшие машинку, которая бегала довольно бойко и иной раз сходила за человека не только у "передовых фармацевтов" разных званий и племен (это Георгий Иванов написал: "Радлова в Петербурге — то же, что Эренбург в Берлине. Географическое положение роли не играет, а передовых фармацевтов, чтобы читать их книги, слава Богу, достаточно и там и там". Про Радлову, допустим, зря - " у поэтов есть такой обычай"...). В качестве кожезаменителя чести и достоинства Эренбургу служили редкая по силе (но уныло-бездарная по исполнению) мстительность, бесконечная злопамятность и воспаленно-мелкое авторское тщеславие - причем славился он этим так, что в довольно ясной форме об этом сказали даже в комплиментарной советской книге воспоминаний о нем (Маргарита Алигер: "Но хотя я, как ни стараюсь припомнить, ничего плохого об Эренбурге не знаю, вполне допускаю, что есть люди, которым это не составило бы труда, - плохое и хорошее тоже ведь относительные понятия. Однако мне не хотелось бы написать об Эренбурге слащаво и сентиментально. Он бы мне этого не простил и долго, искусно и обидно давал бы почувствовать, что не простил. Вот я невольно и нащупала некоторую возможность. Да, он многое и подолгу не прощал людям. Я предпочитаю столь неуклюжую фразу одному слову "злопамятность". Оно решительно не годится в данном случае. Не приходится говорить о том, что он не прощал непорядочности, вероломства, приспособленчества, - это элементарно. Он не прощал людям искусства измены искусству - это тоже достаточно элементарно, но всегда ли мы такого не прощаем? Бывали в его долгой жизни отношения, исполненные заинтересованности и внимания к людям, которые выглядели заслуживающими доброго внимания, а в конце концов не оправдали его надежд или просто оказались совсем не такими, какими показались ему. В таком случае человек начисто переставал существовать для него... Нетерпимость его была широко известна, и я ничем не могу ее опровергнуть. Все мы, что греха таить, не обожаем критики, но по мере сил скрываем этот общий для многих недостаток. Эренбург этого не делал даже для виду. Он был люто нетерпим к критике своей работы, не прощал ее, надолго обижался, но такое отношение не носило личного характера, ибо..." - ну разумеется.

В случае при Клозери де лила Бретон тоже, вероятно, перестал для Эренбурга существовать, но как-то по-плохому и очень ощутительно - били Эренбурга, по всему видать, основательно (тем более, что Пере добавил; это вам не слабенькое приложение руки Мандельштама к Толстому, и тем более не сопровождаемая аналогичным жестом боевая демонстрация ведра со свиным пометом Л.Д. Быковым Е.П.Лямпорту, вошедшая в анналы мстей под авторским названием "делямпортизация" /см. фотоиллюстрированный авторский отчет, http://ru-bykov.livejournal.com/397446.html/). До настоящего времени докатилась следующая легенда, излагаемая Ив. Толстым (много сделавшим для изучения тактик Пастернака по отношению к Советской власти) так: "Даже если нанесенная травма была скорее символической и покалечен Эренбург не был, то морально он был совершенно выбит из колеи. Ровно за неделю до конгресса" - далее сообщается, что Эренбург тут же кинулся телеграфировать в Москву, чтобы те все-таки прислали на Конгресс в защиту культуры Пастернака, о чем Эренбург просил Москву и ранее, но безрезультатно. Теперь он ссылался на то, что после того, как его самого избили, советскую делегацию надо непременно усилить кем-нибудь другим, знаменитым для Европы...

Правда это или нет, бог ведает. Однако Бретону и Ко Эренбург взялся мстить по-свойски - не зря он сказал Незвалу: "Напрасно вы это сделали...". А именно: он явился к Мальро и Ко, в оргкомитет проведения лево-просоветского Конгресса в защиту культуры, - в этом оргкомитете он сам был ключевой фигурой - и немедленно провел там резолюцию: Бретон-де в его, Эренбурга, лице оскорбил всю советскую делегацию на имеющем быть Конгрессе (Эренбург действительно должен был в нее войти по приезде прочих делегатов из Москвы), а потому Бретон сотоварищи не допускаются к участию в Конгрессе и вычеркиваются из списка орателей на нем, - в каковой список они давно заявлялись и были записаны.

Вот это и была страшная месть Бретону и его сюрреалистам - на первый взгляд.

Надо сказать, что пристойному человеку вне СССР на этом сборе делать было бы по доброй воле нечего, так что такая совдепско-канцелярская месть могла бы его только рассмешить. Но Эренбург знал свою клиентуру: сюрреалисты были очень-очень левые, насквозь антибуржуазные и рвались изо всех сил на Конгресс, чтобы там дерзко противопоставить советским чинушам от революции живую, настоящую революцию, а заодно влиться в единый антифашистский левый лагерь и там прогреметь.
Эренбург, лишив их этой радости, действительно нанес им очень болезненный удар: они обиделись не на шутку и пошли в оргкомитет добиваться того, чтобы решение отменили и их все-таки пустили. А зависело-то это от самого Эренбурга! Вышло, что они его побили по физиономии, а теперь его же должны будут упрашивать, чтобы он их пустил на Конгресс, а он хочет - пустит, а не хочет - не пустит (при этом он заранее положил в душе своей, что не пустит, но дал им время поупрашивать). Вот это и была его страшная месть сюрреалистам на самом деле.

Вышли препирательства, апогея достигшие на длинном заседании 17 числа. Ход событий был таков. Узнав об отлучении от Конгресса, Бретон решил добиваться восстановления. Организаторы Конгресса его отвергли, заявив: "Уж не хотите ли сказать, что обращение к варварскому насильничеству (имелся в виду тот самый мордобой) - синоним культуры?" Бретон отвечал: "Обращение к насилию не более является для меня синонимом культуры, чем презренная клевета [Эренбурга], и в данном случае первое можно рассматривать лишь как естественное следствие второго. Я не могу признать, что это я оскорбил Советскую делегацию в лице господина Эренбурга, так как, напротив, это я должен был считать себя оскорбленным этим лицом, когда вышшла книга [Эренбурга] "Глазами советского писателя" [с фельетоном Э. о сюрреалистах]. Должен сказать, что я даже не знал, что господин Эренбург, который постоянно живет в Париже, оказался членом советской делегации, и все, что я видел в нем - это лжеца-клеветника, подобного прочим таковым же".

Организаторы конгресса не впечатлились.

Между тем был такой сюрреалист и разом прокоммунист и бисексуал Рене Кревель. Он поддерживал хорошие отношения и с сюрреалистами, и с коммунистами. Вся эта история очень его надломила, потому что, во-первых, тут сюрреалисты особенно крепко разодрались с коммунистами (конгрессовыми), а во-вторых и в-главных, Кревель чувствовал себя очень неудобно перед Бретоном. Дело в том, что Бретон побил Эренбурга за то, что тот обозвал сюрреалистов педерастами и т.д. - и через то вылетел с Конгресса. Между тем Бретон был сугубый гетеросексуалист и, страшно выговорить, гомосексуализма вообще очень не любил, а если кто и подавал повод к половым эскападам Эренбурга, так это как раз сам Кревель. Вышло, стало быть, что Бретон лишился выступления на Конгрессе через то, что побил Эренбурга за оскорбление, которое относилось, по существу, скорее до Кревеля. Кревеля по этому поводу мучила совесть,

- и он направился к Мальро, и попросил Мальро, чтобы тот попросил Арагона (читателям, не знающим, кто были все эти люди, и знать их не надо; и вообще таким читателям только повезло - это все были левые-прелевые французские литературные прихвостни СССР из организаторов Конгресса), чтобы Арагон добился у советских заправил конгресса (читай: Эренбурга), чтобы Бретона допустили выступать.

Арагон отвечал, что это полностью зависит от советской делегации, каковую Бретон оскорбил в лице лица Эренбурга - поскольку советская делегация заявила, мол, что если пустят Бретона, то уйдет она сама, что совершенно испортило бы Конгресс (по его, Конгрессовой, мерке). Мальро по нисходящей передал это Кревелю. Тогда Кревель обратился к Кассу (литератор, близкий к сюрреалистам и стоявший за союз с коммунистами), чтобы тот воздействовал прямо на Эренбурга.

После чего Кассу и Кревель пошли в то же самое кафе Клозери де лила, где опять сидел Эренбург (он там часто сидел). Кревель указал Кассу на Эренбурга, а сам, волнуясь, остался стоять поодаль. Кассу воззвал к Эренбургу и заявил: "Вы не можете исключать с антифашистского конгресса того, кто представляет сюрреалистов". Эренбург "проворчал": "Бретон поступил как полицейский. Если ему дадут говорить, советская делегация уйдет". Кассу вернулся к Кревелю и трагически прошептал ему на ухо: "Безнадежно".

Наконец, 17 июня Кревель сам явился на заседание оргкомитета подготовки Конгресса, и весь день до вечера уговаривал советских участников пустить Бретона. Успеха он так и не имел, и ушел в отчаянии поздно вечером. Все это его донельзя расстраивало.

Наутро 18 июня Кревель, давно и неизличимо болевший туберкулезом, пошел к своему врачу по медицинским делам - и узнал от него, что туберкулез необратимо затронул и поразил почки. "Прогноз состоял в погибельном, болезненном и унизительном физическом угасании".

В ночь с 18 на 19 июня (дату источники называют по-разному, но по сличении получается скорее всего эта) Кревель покончил с собой. Он открыл газ у себя в квартире, лег в ванну в костюме, прикрепив к пиджаку записку со словами: "Мне тошно, мне тошно", и умер.

Над его трупом немедленно разыгрался эпилог войны Бретона с Эренбургом: коммунисты в Юманите нанесли упреждающий удар, поместив в день открытия Конгресса (21-е) статью о том, как Кревель покончил с собой сугубо из-за неизличимой болезни, а сюрреалисты и их друзья направо и налево писали и говорили, что он покончил с собой из-за черствости Эренбурга, отказавшего ему во всех просьбах допустить Бретона, и тем подорвавшего в нем веру в идеалы левой солидарности.

Дали компромиссно писал, "что хотя непосредственной причиной самоубийства Кревеля явился туберкулез в неизлечимой форме, его отчаяние из-за постоянных отказов Коммунистической партии принять постулаты сюрреализма также сыграло свою роль", и этот антагонизм был обострен историей с Конгрессом. Кстати, "когда Гала и Дали узнали о смерти Кревеля... они оба испытали страх, боязнь микробов, боязнь заразиться. Дали все же пошел попрощаться с Кревелем, но Гала кричала, выйдя на лестницу: «Только не целуй его!» Она боялась, что Дали подцепит трупные бациллы".

Этой сценой, можно считать, все дело и закончилось. Эренбург, впрочем, помянул его в своих мемуарах:

"Накануне открытия конгресса мы узнали о самоубийстве молодого писателя-сюрреалиста Рене Кревеля. Я с ним иногда встречался, знал, что он болезненно переживал разрыв между коммунистами и сюрреалистами.Рассказывали: отравился, оставил короткую записку: «Все мне опротивело…» Потом от его друзей - от Клауса Манна, от Муссинака - я узнал, что, сам о том не подозревая, сыграл в этой трагической истории некоторую роль. Я написал резкую статью о сюрреалистах. Мы сидели ночью в кафе, я вышел, чтобы раздобыть пакет табака. Когда я переходил улицу, подошли два сюрреалиста, один из них ударил меня по лицу. Вместо того, чтобы ответить тем же, я глупо спросил: в чем дело? Все это было в нравах сюрреалистов, и вот вздорная история стала последней каплей для Рене Кревеля. Конечно, капля не чаша, но мне тяжело об этом вспоминать".

Легко заметить, что Эренбург несколько преуменьшил масштаб понесенных им потерь (ударили его далеко не один раз), а также сгустил краски: дело, согласно ему, было ночью. Дело было раньше, когда еще не совсем стемнело, иначе Туайен не узнала бы его издали (фонари на Монпарнасе яркие, но не настолько же), да и прочие указывают вечер после обеда, а не ночь. Но мемуарист явно видел этот эпизод сквозь призму штампа "внезапно-ночного нападения разбойников". По-видимому, его и в самом деле крепко побили.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив