Дата ухода

Встретился текст Леси Орловой о Марине Цветаевой

...То я думаю о том, что не знаю, наверное, ни одного признанного гения, который был бы попросту хорошим человеком.

То - через реальное преодоление некоего внутреннего табу - о том, что Сергей Яковлевич Эфрон - хрестоматийное, эталонное ничтожество. Не в шутку задаюсь вопросом, почему он не покончил с собой, весь такой офицер-офицерыч, ни на одном из этапов осознания, что натворил - именно этот способ хлопнуть дверью и спасти остатки чести ведь, по идее, был вполне в его системе координат. Но - нет. Ни когда еще в Париже проговорился, что его втянули в ужасное. Ни после Рейсса и Миллера. Ни когда уже в Болшево рыдал по ночам, а Марина с Муром еще не приехали, и он уже знал, куда и на что они едут... но он просто рыдал по ночам - и они в итоге приехали. И я злюсь, и презираю, ...а потом читаю жуткие выдержки из протоколов его допросов и понимаю, что он держался очень-очень долго и проявил редкостное мужество, хотя делали с ним что-то очень страшное, и что он продержался дольше всех, и что финальные его подписи под признаниями - то ли не его, то ли уже не человека.

То думаю о том, что Марине Ивановне нельзя, нельзя было иметь детей, но почему-то ей их послали. Для чего - чтобы на них пало, и их покарало? Почему Але и Муру нужно было вынести весь этот ужас? (об Ирине я совсем не могу, я заболеваю, когда об этом думаю)

И я решаюсь спросить в пустоту, что, может, ну их, гениальные произведения, если они оплачиваются вот так? Алей, Муром и Ириной оплачиваются? Может, как-то без гениальных произведений человечество прожило бы? А потом я думаю, что это - иезуитский тест: сможешь отделить одно от другого, сможешь поставить ее настоящих и вечно живых детей-стихи выше детей из плоти и крови? И я этот тест не прохожу. Да что там, я отказываюсь его проходить.

То - об Асееве и Треневе думаю, благополучных, сытых, избежавших и сбежавших, что-то там кропавших, стишата или "Любовь Яровую", награжденных, заседавших, а в историю вошедших неизбывной виной перед Мариной Ивановной. И я патетически сама себе рассказываю о посмертном суде, о том, кого и как в итоге помнят, и как там в итоге расставляется всё по справедливости... А потом сама себе отвечаю: а толку? Им-то что - там, тогда? Суд потомков - он когда еще будет, а пока у слабовольного Асеева есть дебелая супружница Оксана в бриллиантах, выставившая на смерть сироту-Мура и всю жизнь так и считавшая себя правой, а Тренев имеет возможность одним толчком сбросить Марину в пропасть, и эту возможность использует без колебаний.

Еще, кстати, об Ахматовой думаю, в связи со всем этим. Плохо думаю. Как о человеке неблагородном и парадоксально везучем - если с Мариной Ивановной сравнивать (цветаевское "а я - могу?!" - трепетной Чуковской, сетующей о непрактичной Анне Андреевне, которая бы не смогла... и у Чуковской же все эти эвакуированные дамы, выносящие для Ахматовой мусор, готовящие ей еду и всячески ее избавляющие от низменного быта). Об Ахматовой, так нехорошо-свысока много позже говорившей о Цветаевой - с отчетливым, но ей самой не видным превосходством выжившего. А в женской своей - любовной и материнской, и в дружеской, человеческой - жизни ничуть, ни в чем не бывшей лучше. Зато в поэтической, по всей видимости, бывшей попросту понятней (ну, это я так считаю, сугубо субъективно).

И я то мучительно жалею Марину Ивановну, то скорблю о ней, то злюсь на нее и корчусь от отвращения, думая о том, что у нее действительно в буквальном смысле атрофировано было, видимо, понимание, "что такое хорошо и что такое плохо".

А потом думаю о том, что нет ничего, чего бы она не изведала, и что она сполна за все заплатила прижизненными страданиями - как мало кто, и что она сама себя казнила - и всем, кто ее судит, уже ничего с этим не сделать, и, может, именно поэтому потомки-судьи так и бесятся - что она и в этом опередила, решила и сделала свой окончательный выбор сама.
*



Наталья Максимовна Кравченко

М. Цветаева
_
Нет, не на утренней, не на вечерней заре...
Это случилось меж часом-двумя пополудни.
Все разошлись кто куда. Ни души на дворе.
Ты торопилась — не будет минуты безлюдней.

Выход был найден. Скорее же... Нужно спешить...
Скоро с воскресника должен был сын воротиться.
Не поддавались рассудку метанья души -
загнанность зверя, мучения пойманной птицы.

Что вспоминала, от нас навсегда уходя?
Пальцы вцепились в виски... Умолкающий Кафка...
Год примерялась к крюкам, но хватило гвоздя
в час, когда смертной тоски затянулась удавка.

Нет ни надежд, ни иллюзий — одна пустота.
Выжженный взор прикрывали усталые веки.
«Скоро уеду — куда не скажу». Вот и та
станция, имя которой запомнят навеки.

Пряничный город. Бревенчатый домик. Тупик.
Кама, как Чёрная речка, как чёрная яма...
Кто тебе виделся в твой умирающий миг?
Что твои губы шептали: «Любимые»? «Мама»?

Было душе твоей тесно в телесном плену.
Но до последней минуты, пока не убита -
жарила рыбу для Мура, глотая вину, -
эту последнюю дань ненавистному быту.



«Это не я», - ты писала. «Мурлыга, прости».
Звал за собою в высоты простор лебединый.
Жизнь, не держи и домой в небеса отпусти!
Быт с бытиём наконец-то слились воедино.

Ужаса крик и ликующий радости гимн
перемешались в стихе твоём исповедальном.
Взгляд напоследок вокруг — что оставишь другим?
Что от тебя остаётся и ближним, и дальним?

Старый набитый стихами тугой чемодан
и сковородка, где наскоро жарила рыбу.
Пища земная и пища духовная. Дар
сыну прощальный и миру - души своей глыбу.

Вот твой, Создатель, билет, получи, распишись!
Волчья страна, где и небо затянуто тиной...
Царство Психеи, душа, занебесная жизнь -
вот твоё Всё, за которое ты заплатила.

Прорезь улыбки на белом блаженном лице.
В фартуке синем качается тело у входа.
Ждёт её Комната в потустороннем Дворце,
та, что заказывал Рильке за год до ухода.

http://nmkravchenko.livejournal.com/218875.html

*