Дао писателя. Часть шестая: дальше тишина

inesacipa — 08.08.2016
Не первый день размышляю о том, о чем не раз говорили с Ю.Синильгой — об умолчании в искусстве. Некогда этот прием в разных своих проявлениях, от наведения тени на плетень в простеньком детективе до темных и страшных бездн у Достоевского, работал безотказно.

"Спавший был закрыт с головой, белою простыней, но члены как-то неясно обозначались; видно только было, по возвышению, что лежит протянувшись человек. Кругом, в беспорядке, на постели, в ногах, у самой кровати на креслах, на полу даже, разбросана была снятая одежда, богатое белое шелковое платье, цветы, ленты. На маленьком столике, у изголовья, блистали снятые и разбросанные бриллианты. В ногах сбиты были в комок какие-то кружева, и на белевших кружевах, выглядывая из-под простыни, обозначался кончик обнаженной ноги; он казался как бы выточенным из мрамора и ужасно был неподвижен. Князь глядел и чувствовал, что чем больше он глядит, тем еще мертвее и тише становится в комнате. Вдруг зажужжала проснувшаяся муха, пронеслась над кроватью и затихла у изголовья. Князь вздрогнул".

Но что с ним стало сейчас, с этим приемом умолчания, недоговоренности, расчета на читательское воображение? Кто сможет из приведенного описания извлечь картину преступления, совершенного Рогожиным? Кому эти сбитые в ногах кружева скажут больше, чем прочие детали? Синильга права, особую жуть наводят не до конца раскрытые подробности — но и видны они исключительно тем, кто привык прочитывать в книге каждую фразу. Поневоле вспомнишь сетекритиков, попрекавших меня (и не меня одну) тем, что "автор, похоже, думал над каждой фразой, а вот я пишу быстро и набело".

Клиповое мышление и привычка к халтуре в так называемом творчестве ("у меня серьезная работа, а когда творю, я расслабляюсь") порождают не только дрянной масслит, но и дрянного читателя. Читатель становится так же ленив, как и писатель, проскакивает, проматывает, проглядывает... Он больше не вчитывается в текст, он со свистом проносится мимо, а если и глядит в книгу, то мимоходом, словно пассажир поезда, куда больше занятый взятой в дорогу жареной курицей и байками соседа по купе, нежели тянущимися за окном однообразными пейзажами. Крепнет читательская уверенность, что современный писатель^ТМ не столько по делу пишет, сколько нагоняет объем, засовывая в текст любую бню квадратную, от ненужных для повествования космогоний до слабо беллетризированных сносок-примечаний.

Вот почему в нынешних условиях умолчание не кажется хорошим художественным решением. Некогда писатель не считал нужным описывать чересчур натуралистичные сцены. В наши дни от маловысокохудожественной жести, от сцен в духе "кровькишкираспидорасило" не отказывается практически ни один автор. Более того, многочисленные советчики насчет того, как писать, старательно взвешивают, сколько в потребительскую корзину художественное произведение закладывать прелюбодеяния и рукосуйства, алгоритм оных высчитывают. Постранично. Десять страниц, ну пятнадцать чейтатель без ебли-махача еще выдержит, а там уж будьте любезны возвеселить его сердце доступными его уму наслаждениями.

А наслаждения-то с каждым годом того-с... От купания коня в шампанском мы давно перешли к обливанию кота пивом. Ну не получается у публики с интересом вглядываться в нарисованную писателем картину мирного существования, в которой, тем не менее, спрятано множество нехороших намеков и недобрых предзнаменований.

Как человек, чья судьба отчетливо распорядилась: будь добрее к "Гаррипоттериане", Инесса! — скажу: если человек изначально хочет видеть в чем-то примитивное развлекалово, он его и увидит. И никакое образование не поможет, никакие декларируемые профессиональные принципы, никакой флер духовности и прочая. Чтобы глядеть чуть дальше собственного носа, надо не декларировать, а быть.

Вот и народ не увидел десятков, если не сотен авторских намеков на двойную жизнь Северуса Снейпа, на то, что бедолага играет навязанную роль. Вы помните, как после убийства Альбуса Дамблдора публика разразилась проклятьями и гневным свистом? Хотя и недоумок при внимательном прочтении понял бы: убийца садовник не всегда преступник. Есть, наконец, такая вещь, как эвтаназия. Плох был дедушка Альбус на момент скоропостижной кончины, очень плох. Но публика увидела только свершившееся умертвие — и никакого второго плана, никакой подоплеки, никаких причинно-следственных связей.

Ну и как, спрошу я вас, работать с этими золотыми рыбками, чьей памяти хватает на дюжину секунд?

Как ушедший на покой искусствовед, на примере картины Уильяма Холмана Ханта "Наемный пастух" (репродукция под заглавием) покажу, что такое смотреть внимательно, а что такое глянуть мельком и уловить лишь самые поверхностные явления.

Сами видите: на картине и на взгляд не-искусствоведа изображен простой сюжет — пренебрежительное отношение к работе наемного пастуха, ражего детины, кровь с молоком. Попалась ему в кои веки сговорчивая деваха, сама пришла. Да и тьфу на тех овец, что с ними станется в огороженном выгоне? Вот и всё, что приходит на ум при мимолетном взгляде на картину. Между тем большая часть и первого, и второго плана, и даже задняя декорация — не что иное, как россыпь намеков на грядущее развитие событий.

Весь сюжет построен по евангельскому высказыванию Христа: "А наемник, не пастырь, которому овцы не свои, видит приходящего волка, и оставляет овец, и бежит; и волк расхищает овец, и разгоняет их. А наемник бежит, потому что наемник, и нерадит об овцах". Вдали несколько овец уже бредет к горизонту. Что с ними станется за холмом — украдут ли их, съедят волки или разбойные людишки — не наемного пастуха дело. Одна из овец добралась до края пшеничного поля, вот-вот учинит потраву, однако пастуху пофиг. На него, такого красивого, оценивающим взглядом смотрит круглолицая, румяная, как яблоко, девица. На коленях у пастушки ягненок, символ невинности, и надкушенное яблоко, символ скорой утраты этой невинности. Пастух поймал бабочку-бражника "мертвая голова" — и это тоже символ, олицетворение легкомыслия и красоты, обольстительной, но пустой и преходящей. Итак, можно сделать предположение, что девица вскоре начнет подрабатывать своей красотой, а пока раздает ее даром; что ничего хорошего и честного (по понятиям викторианского века) из пастушьей интрижки не выйдет, только овечек своих пастух упустит; ну и овечкам ничего хорошего ждать не приходится: напади на них овечий вор или стая волков, их защитник головы не повернет, занятый развратом.

Всего три-четыре символа, а история будущего героев раскрывается перед аудиторией, как написанная. Притом, что художник ничего в открытую не сказал, всё намеками, всё намеками.

Язык символов, который читался так же четко и определенно, как азбука, был наследием более ранней эпохи, когда не книги, а картины служили основным поставщиком информации для большей части населения. Светская и религиозная живопись, богатая намеками на будущие события, заключала в себе подобие развития сюжета и позволяла тогдашней публике (по сравнению с публикой сегодняшней, не слишком образованной, бездуховной и не ищущей себя ни в творчестве, ни в блогерстве) извлекать из картины целый рассказ. Хотя произведения живописи были статичными, а в плане сюжета — не более сложными, нежели кадр какого-нибудь комикса или компьютерной игры. Однако викторианские обыватели в произведение искусства или ремесла вглядываться умели — а мы? Мы способны заполнить своим воображением то, что художник оставил недосказанным?

Боюсь, что нет. У нас ведь есть кинематограф и анимация, комиксы и прочие "живые картинки", истории с продолжением, книги, в которых разъясняется не только каждая сова, но и каждая мышь, той совой проглоченная. Отсюда и изменения в наших обленившихся мозгах. И речь не только о лени потребительской, но и о лени профессионалов.

В качестве небольшого отступления приведу примеры того, как критики (профессионалы, не лингамы сетевые) высказываются о потенциальных шедеврах мейнстрима. По выражению автора статьи, будто "Юнга начитались": "«Рассказ о любом крупном сюжете Гражданской войны в России наилучшим образом будет реализован в мифологическом, а то и космогоническом эпосе. Со стихиями и светилами, сиренами и титанами. Близкий, в контексте масскультуры, аналог – эпопея Толкиена о Средиземье» (А. Колобродов). «Пепеляев и Строд – стоит лишь чуть-чуть сместить угол зрения – оказываются не малозначительными командирами небольших отрядов в забытом эпизоде истории, но громадными мифогенными фигурами, как Ахилл и Гектор, Тескатлипока и Кетцалькоатль, Индра и Вртиру» (В. Левенталь)". Вы поняли, что дяди сказать хотели, м? Я поняла одно: современный критик тоже помаленьку перестает понимать, что он читает и как об этом (о своем непонимании, очевидно) рассказать, да так, чтобы никто ничо нипонел. И остается ему, бедолаге, лишь растекаться мысью (да, это слово в этом фразеологизме пишется так) по древу, ну и лепетать про Тескатлипоку с Кетцалькоатлем, пока язык еще работает, а шведский стол еще стоит.

В общем, публика пошла неумелая и невнимательная (ленивая и нелюбопытная, еще Пушкин на нее сетовал — эх, видел бы он публику нынешнюю), ей сто раз разъясни, ткни носом, расшифруй, разъясни уже расшифрованное, покорми, точно птенца, из клюва в клюв — и все равно найдутся существа, которые "нипонели". Что-то у людей с понятливостью стало... Сеть, что ли, так действует? Слова понемногу расстаются с тем, что они обозначают? Ведь не существовало доселе таких информационных пространств, где у человека был бы только один источник информации — слово. Это уже не уровень визуальной и вербальной информации, а что-то новое: с одной стороны картинки, наделенные меметичностью и обладающие собственной значимостью — с другой стороны уровень вербализма, когда не значение, а звучание слова начинает приобретать эту самую меметичность. И в результате сказанное расстается с реальным содержимым, приобретая содержимое назначенное. Проще говоря, сакральное.

Звучит забавно: сакральные мемы. Но если предполагается, что на какие-то слова (чаще шутливые, но бывает, что и пафосные) полагается реагировать определенным образом, люди, ищущие в этих словах смысл, а то и несколько, выглядят "хотящими странного", уж куда там ханурикам с золотыми ногтями... Мне всё вышеупомянутое мужское лепетанье, пенье соловья: ах, любой сюжет времен гражданской войны мифогенен, титаничен и окружен гуриями сиренами (непонятно из каких соображений), — кажется попытками ритуализировать тему и превратить ее в мем. Не нужно никакого очеловечивания истории и своего взгляда творца и публики на эпоху. Пусть бронзовеют Пепеляевы и Строды, а мы будем носить цветы к пьедесталу и шикать на тех, кто имел нахальство понять: эти титаны были такими же людьми, как мы. И до того, как их закатали в титан, жили обычной человеческой жизнью.

Я не люблю поэта Роберта Рождественского. И вовсе не считаю его большим поэтом. И к данному конкретному стихотворению у меня претензии имеются. Но вспомните, что там было до финальной строфы:
"...А когда он упал — некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня в полный рост!"

Не было ведь ничего титанического.

"На Земле
безжалостно маленькой,
жил да был человек маленький.

У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую..."

Впрочем, мы отклонились от темы в сторону расставания слова со смыслом. Итак, нам выдают какое-то предложение, не проговаривая всего, что оно в себе заключает. Как живописец ставит на картину бабочку "мертвая голова" или овцу, забредшую на поле — намеком. Автор ждет, чтобы публика додумала не высказанное им, творцом. Но вместо этого публика использует тупой шаблон или сакральный мем, подменяющий собой смысл символа, и радостно мчится дальше в уверенности, будто всё-всё поняла. Эдакий деградированный символизм. Как из него, спрашивается, вылезать и как вытаскивать из него нашу литературу? Но это, пожалуй, уже совсем другая история.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив