Что может быть русского в киргиз-кайсацкой степи?

Сообщество "Back in the USSR" — 04.08.2011

Один великий казах, живущий, слава богу, и поныне, сказал как-то: "Я хотел бы возвысить степь, не унижая горы". И надо же, именно эта фраза втемяшилась в голову, когда я ранним сентябрьским утром взял курс от Чимкента (или Шымкента по-местному), самого южного города Казахстана, на северо-запад – в Россию.

Моя путевая карта не предвещала сколько-нибудь "веселого" разнообразия вплоть до Уральска и российско-казахстанской границы (а это больше тысячи километров). Я знал, что меня будет окружать бескрайняя степь с множеством едва различимых путей-дорожек, на которые лучше не сворачивать, чтобы не остаться там в качестве вечного странника. Но и ощущал одновременно "неприниженность" казахского степного чуда, много чего повидавшего на своем веку и кем только не воспетого!..

В стратегическом смысле казахская (в старину – киргиз-кайсацкая) степь, как и сибирская тайга, – прежде всего огромное и практически неконтролируемое пространство. Вот только в отличие от тайги в степи сложнее затеряться: хоть и не сидишь высоко, зато видишь далеко.

Не думаю, что именно ту часть степи, которую я пересекал на автомобиле, в старину топтали на горячих жеребцах джунгарские воины, поочередно совершая набеги с территории нынешней Монголии на тогдашние казахские ханства – Малый, Средний и Старший жузы. Хотя всякое могло быть, учитывая исторически сложившийся кочевой образ жизни казахов. Но в любом случае эти места, по которым ходили торговые караваны из России в Хиву, Бухару, Коканд и обратно, спокойными не считались.

Гулкие степные просторы и сегодня заставляют, как говорится, вострить уши, когда на горизонте возникает облако пыли и очень скоро, словно ниоткуда, вырывается прямо на тебя орда сайгаков, характерно прижимающих морды к земле. А тогда на пути караванов могли вдруг ожить высокие камышовые заросли вокруг бесчисленных солончаковых озер или вот эти изъеденные эрозией холмы. Крики, свист, улюлюканье, переходящие в короткую и безмолвную схватку, – ищи-свищи потом в степи обидчиков. Да и обидчики множились в геометрической прогрессии, довольствуясь отнюдь не только легкой "караванной" добычей.

С востока жузы подвергались все более осмысленным атакам джунгар, рассматривающих и степи и кочевников уже, как сказали бы сегодня, с точки зрения геополитических интересов (при этом доставалось и России).

Север кипел от взаимных разборок казахов с одной стороны, башкир и калмыков – с другой. Внутри жузов также хватало противоречий, не говоря уж о противоречиях между самими ханствами. Иными словами, все говорило за то, чтобы между тогдашней Российской империей и казахскими ханствами возник некий союз или, если уж быть точнее, – вхождение одних в подданство других. Ибо именно такая форма взаимоотношений позволяла не развязывать, а рубить вековые гордиевы узлы, учитывая все же далеко не равнозначные военные, экономические, внешнеполитические и прочие потенциалы империи и раздробленных азиатских ханств.

Конечно, вхождение казахов в подданство России проходило не один год, и не таким уж, как может показаться, был простым этот процесс, особенно если учесть, что каждый жуз действовал по-своему. Но за отправную точку можно взять 1731 год, когда императрица Анна Иоанновна подписала указ о принятии Младшего жуза в подданство, а Младший жуз, в свою очередь, спустя несколько месяцев это подданство принял. Чуть позже на карте России появился новый город, призванный быть узловым и "восточным" не только в военном, но и в экономическом плане. Он-то и получил от императрицы знаковую "Привилегию":

"...Сему городу, с богом, вновь строиться назначенному, именоваться Оренбург, и во всяких случаях называть его и писать сим от нас данным именем, в котором городе жалуем и даем соизволение всем и всякого народа российского (кроме беглых из службы нашей людей и крестьян, в подушный оклад положенных), купечеству, мастеровым и разночинцам, так и иностранных европейских государств иноземным купцам и художникам, тутошним башкирскому народу и живущим с ними и новоподданным нашим киргиз-кайсацким, каракалпацким народам, и из азиатских стран приезжим грекам, армянам, индийцам, персам, бухарцам, хивинцам, ташкенцам, калмыкам и иным, всякого звания и веры приходить селиться, жить, торговать и всяким ремеслом промышлять, и паки на свои прежния жилища отходить свободно и невозбранно, без всякой опасности и удержания".

Так началась, если называть вещи своими именами, почти столетняя последовательная, с севера на юг, колонизация Казахстана со всеми ее положительными и отрицательными сторонами. Чего было больше – трудно сказать, ибо даже историческая память порой "страдает" избирательностью. На мой же субъективный взгляд, допускающий сослагательное наклонение, все что ни делалось, делалось к лучшему. Через ошибки, заблуждения, кровопролитные конфликты, если вспомнить восстание Кенесары, жестокость и головотяпство, которые с лихвой оправдали тезис единства и борьбы противоположностей, выпестовав Казахстан таким, какой он есть. С его нынешним потенциалом, стабильностью и самобытностью. А также – с исторической тягой к России.

На первое место я бы поставил все же духовную составляющую этого союза, не только рассыпавшую по казахским степям города с русскими названиями – Павлодар, Семипалатинск, Петропавловск, Усть-Каменогорск и т.д., – но и как бы соединившую две великие культуры независимо от того, что тогда, как и сейчас, правили бал другие настроения и другие люди, решавшие прежде всего "государевы задачи".

Пути-дороги Южного Казахстана, так, кстати, и не "обрусевшего" ни по географическим, ни по "этническим" признакам, у меня, например, вызывают ассоциации с Чоканом Валихановым – казахским (или русским?) историком, лингвистом, географом и литератором, который в чине штаб-ротмистра еще в XIX веке в составе военной экспедиции генерала Черняева проходил по этим степям.

Парадокс того времени заключался в том, что грамотность, пришедшая в степи от северного соседа, не только сделала кочевой народ просвещенным, но и подняла много мути со дна. "Грамотность пришла в степи, чтобы увеличить число кляуз", – писал тогда Валиханов, имея в виду чудовищную бумажную возню, возникавшую вокруг тех или иных оплачиваемых царской Россией государственных постов – от вельможных до низовых.

"Я пролистал два тома "Истории Казахстана XIX века в документах, – вспоминал уже современный великий казах Олжас Сулейменов. – И не нашлось в архивах иных документов, кроме тысячи жалоб, доносов, кляуз, клеветнических заявлений больших и малых правителей степи". Как это знакомо, не правда ли? Как и то, что "когда умирали Пушкины и Лермонтовы, процветали бенкендорфы всех мастей", а под шум бумажных баталий здесь, в Казахстане, ушли из жизни Абай, Сакен, Ильяс, Баимбет, как, впрочем, и сам Чокан.

Как известно, он покинул с группой других офицеров экспедицию Черняева, когда выяснилось, что генерал отнюдь не был сторонником мирного присоединения Южного Казахстана к России, что противоречило миссии Валиханова. И вот он, еще один парадокс: дальнейший по-настоящему колонизаторский поход в Среднюю Азию продолжался по картам действительного члена императорского географического общества, коим являлся Чокан. И еще один, много чего все же говорящий об упомянутом духовном родстве: "Я никогда ни к кому, даже не исключая родного брата, не чувствовал такого влечения, как к Вам..." Федор Достоевский – Чокану Валиханову.

В наши же дни таким своеобразным связующим духовным мостом смело можно назвать упомянутого Олжаса Сулейменова с его нашумевшим и запрещенным в семидесятых годах трудом "Аз и Я", который вырос из курсовой работы о тюркизмах в "Слове о полку Игореве", удивительным образом соединил разные эпохи и был назван тогдашней пропагандой самой "националистической" и "антирусской" книгой. Потребовалось десятилетие и даже больше, чтобы пришло понимание того, насколько зависят судьбы Евразии от взаимодействия и взаимозависимости тюрков и славян и насколько эти отношения определяют жизнь общества. Сулейменов как в воду смотрел, сетуя на то, что "не осознавая прошлое, заблудимся в настоящем, как Иваны и Ахметы, не помнящие родства друг с другом". Через два года рухнул Союз, Казахстан стал самостоятельным государством, благо без особых, обычно сопутствующих подобным становлениям потрясений, таким же казахским, как и русским, и достаточно быстро вставшим на ноги. Почему? Наверное, потому, что в исторических судьбах русских и казахов, пусть и не сразу, было больше "похожестей", нежели различий. Вернее, не было, а становилось.

Это и массовые выступления крестьян против насильственной коллективизации, известное как "казахстанская трагедия". И разбросанные по степям Карлаги, Степлаги и АЛЖИРы, входящие в печально известный ГУЛАГ. Это и около двух миллионов депортированных в Казахстан чеченцев, ингушей, крымских татар и поволжских немцев. Это и грандиозное освоение целины. И создание своеобразных баз по добыче металла, нефти, газа и угля. Это семипалатинский ядерный полигон. Это Байконур, наконец. И – мировая уже, наверное, боль: умирающий Арал, "съежившийся" почти на сто километров и оставивший на безжизненных песках лишь соляные кочки, которые разносит по степи ветер, да ржавые суда.

Вообще же, те, кто одолевал когда-либо это гигантское расстояние от южных казахских границ до южных российских, не дадут соврать, сколь все же незащищенными и уязвимыми с разных точек зрения выглядят степные просторы. От одного до другого населенного пункта – сотни километров не самых лучших дорог. Редкое стойбище где-нибудь в дорожной пыли, представляющее собой видавшую виды юрту и пару одногорбых верблюдов рядом. Словом, самое что ни на есть "мягкое подбрюшье России", как это метко определил Александр Солженицын. И дух этого "подбрюшья" особо ярко ощущается, когда минуешь засыпанный соляной пылью Аральск и берешь курс на Актюбинск – Уральск – Самару.

Где-нибудь по дороге, в степи, которая начинает уже переливаться зелеными красками, останавливаешься у торгующей шубатом (верблюжьим молоком) казашки и, перекинувшись с нею фразами на всем здесь понятном русском языке, отходишь с чашкой шубата к совсем крохотному и прозрачному озерцу. И – обнаруживаешь в светлых нитях прибрежных водорослей затаившегося щуренка... Это значит, что Россия где-то совсем близко.