
Будапештцы


«Мой отец и моя мать – оба родом из Угорской Руси, обширной области, лежащей в Карпатских горах и входившей в состав Австро-Венгрии. В X веке это было самостоятельное утро-русское княжество, которым управлял полулегендарный князь Лаборец. С пришествием мадьяр и основанием династии Арпада княжество в течение семи столетий сохраняло свою автономию, управлялось наместниками-мадьярами, обычно королевскими сыновьями. Только в XVII веке, после того как православие сменилось унией, эта область стала составной частью Венгрии. Версальским трактатом область включена в состав Чехо-Словакии. Она до сих пор окружена с севера и востока русским и украинским населением Галиции и Буковины, с запада славянами – чехами, словаками, моравами – и только с юга граничит с территорией, населенной мадьярами.
Немцы издавна называют русское население Угорщины "русинами" или "рутенами", поляки и украинцы считают его "чистокровно украинским", но наши отцы и деды решительно оспаривали это утверждение, считая себя коренными русскими.
Не имея специальных лингвистических познаний, я не могу разобраться в этом вопросе, но язык угро-русских крестьян близок к украинскому. В моей памяти сохранились отдельные слова и фразы разговорной речи и песнопения, слышанные в нашей сельской церкви в раннем детстве: все они напоминают украинскую речь. Особенно ясно помню церковное "господы, помылуй".

И все же недавние внимательные наблюдения лингвистов-славистов установили наличие в разговорной речи Угорщины чрезвычайно древних оборотов русского языка, давно исчезнувших из обращения в Северной Руси. В детстве старшие всячески старались выправлять наш украинский говор, переводя его на литературный язык.

Особенно заботился об этом дед мой по матери, Адольф Иванович Добрянский, личность настолько яркая и крупная, притом имевшая столь сильное влияние на меня в раннем детстве, что на ней я считаю необходимым остановиться больше, чем на мимолетном эпизоде.
Всю свою жизнь дедушка отдал на борьбу против мадьяризации русских и славян в Австро-Венгерской империи. Фанатический поборник славянской идеи, он неоднократно ездил в Россию, был в дружбе с Хомяковым, Аксаковым и всеми славянофилами. В славянофильских кругах его встречали не только радушно, но и с почетом, а в Австро-Венгрии он был признанным главой славянства и самое имя его было символом объединения славянства.
Широкообразованный, окончивший кроме историко-филологического факультета инженерное отделение политехникума, он ярко выделялся среди своих сверстников и последователей, слепо ему повиновавшихся. В числе последних был и мой отец, Эммануил Иванович, овдовевший в начале 1860-x годов и женившийся в 1863 году на старшей дочери деда Ольге Адольфовне Добрянской. Чтобы действовать открыто, а не в подполье, отец согласился поставить свою кандидатуру в депутаты Будапештского парламента, куда и был избран в середине i86o-x годов. Его явная антимадьярская деятельность создала ему репутацию врага государства и династии и вынудила его эмигрировать.
Надо ли прибавлять, что "русская идея" в глазах деда и отца отождествлялась в то время с формулой "самодержавие, православие и народность". Оба они и моя мать, также деятельно боровшаяся за этот лозунг, невероятно идеализировали свою далекую родину-мать, от которой были оторваны всякими историческими неправдами. Во всей русской государственности и самом укладе патриархально-помещичьей русской жизни они замечали только светлые стороны, достойные подражания, кругом же себя видели одни недостатки. Главными врагами "русского дела" считали мадьяр и немцев, а основным врагом православия - католичество и все, что с ним связано, даже в славянской среде. Поэтому врагами были и поляки, которых они ненавидели всей душой, а уж заодно и украинофилы.
Дед заводил у себя в имении, где я рос и воспитывался в детские годы, всяческие русские навыки и обычаи, вывезенные из Москвы и подмосковных имений. Он носил русскую бороду и презирал австрийские бакенбарды. Все – от манеры говорить и обращения с дворней до халатов и курительных трубок включительно – было подражанием русскому помещичьему быту. Он всю жизнь скорбел, что его родители, бывшие униатами, дали ему неправославное имя – Адольф. В 1926 году, в день 25-летия со дня смерти дедушки, в главном городе Угорской Руси Ужгороде – мадьярском Унгваре – ему воздвигли памятник как национальному герою.

От первой жены, венгерки, умершей от родов, у отца был сын Бела, родившийся около 1860 года, служивший офицером и умерший в 1894 году. Мой родной старший брат Владимир родился в Вене в 1865 году; я родился 13 марта 1871 года в Будапеште, где отец был в то время членом парламента. Как видно из метрики, меня крестил православный священник, серб, а восприемником был Константин Кустодиев, брат отца художника Б.М.Кустодиева.
В 18-х годах, вскоре после окончания университета, я должен был заменить старый паспорт новым и отправился в участок. Подвыпивший паспортист, переписывая данные прежнего паспорта, перепутал их и в графе "место рождения" написал Петербург. Как я ни убеждал его исправить ошибку, он решительно отказал мне в этом, говоря, что в участке это лучше меня знают. С тех пор оно так и повелось, протестовать было бесполезно, так как метрики у меня в то время не было и доказать ошибку я не мог, почему и до сих пор, уже и в новом паспорте, я значусь уроженцем Ленинграда. Во всех анкетах, как известно немалочисленных за время революции, я вынужден был неизменно проставлять "Петроград", "Петербург", "Ленинград", как значилось в трудовой книжке и всяких удостоверениях.

Отец, недолго спустя после моего рождения, вынужден был бежать из Венгрии в ближайшую соседнюю страну – Италию, где было немало карпатских эмигрантов и в числе их дедушкин друг, священник Терлецкий, живший в Милане в семье миллионера-горнопромышленника князя Демидова Сан-Донато, собственника Нижне-Тагильских заводов, в качестве воспитателя его детей. Терлецкий устроил отца преподавателем к детям, и здесь он прожил около трех лет, после чего с ними переехал в Париж, где также пробыл три года.
В 1876 году он приехал в Россию, приняв здесь конспиративную фамилию Храбров, под которой я и существовал до окончания университета, когда добился официального восстановления моей настоящей фамилии – Грабарь.
Брат Владимир фамилию Храбров носил только в первый год по приезде в Россию, будучи в Егорьевской прогимназии; позднее он был принят в коллегию Павла Галагана в Киеве под своей фамилией, почему мы, родные братья, долгое время носили разные фамилии. В 1894 году они сравнялись, однако только в русской транскрипции, тогда как на иностранных языках мы до сих пор продолжаем писать по-разному: я пишу Grabar, а брат - Нгаbаг, на том основании, что произношение буквы Г на Угорщине аналогично украинскому и потому ближе передается латинским или немецким Н, чем буквой G».

«Я и моя сестра Маргит (Маргарета) родились в Москве. В 1913 г., когда мне было два года, а Маргит – четыре года, моя мать решила поехать в Будапешт с тем, чтобы забрать моего брата Кароя шести лет и вернуться обратно вместе с нами в Москву.
Мой брат жил у дедушки, который был директором еврейской школы на улице Доб (т.е. Барабан) в Будапеште. Здесь в основном жили евреи. Правда, я и моя сестра были греческими католиками, потому что мы родились в Москве, а в царской России не разрешали быть евреями.

Увы, маме не удалось осуществить свои намерения, так как началась первая мировая война, а мой отец (поскольку он оставался венгерским подданным) был интернирован в Оренбург, то есть был выслан из Москвы и не смог вернуться на Родину, в Будапешт.
… Бедная моя мама потеряла свой оперный голос и вынуждена была пришивать пуговицы к солдатским шинелям (шила она левой рукой т.к. была левшой). Но конечно, ее заработок был мизерным, и на него нельзя было прокормить троих детей, поэтому мама решила отдать нас в государственный приют в Будапеште. Однако подолгу мы не могли оставаться там и каждый раз удирали домой к маме. Тогда мама решила отдать меня и Маргит в приют в город Сомбатхей, расположенный подальше от Будапешта у границы с Австрией. Я уже не помню, какие там были условия для детей. Но, независимо от этого, мы очень тосковали по маме. И мы снова решили сбежать из приюта. Случилось это вечером. Надо было перелезть через высокие железные ворота. Они были закрыты на замок. Я взял Маргариточку себе на спину, так как у неё на пятке образовалась гнойная опухоль, и она не могла ходить. Пришли на вокзал, устали. Я был похож на лорда Байрона, но только ногами (ведь я тоже прихрамывал, потому что родился с детским церебральным параличом). Мы сели в один из вагонов, и поезд отправился в Будапешт. Пришёл калауз и спросил наши билеты, но, увы, билетов у нас не было, даже не было ни одного филера. Проводник высадил нас в городе Дьёре (мы проехали половину пути до Будапешта), где и передал полицейскому, который отвёз нас в местную городскую тюрьму. Так мы впервые узнали ещё в детстве, что такое камера, решётки, тюрьма. С нами было ещё много заключённых женщин, возможно проституток, которые использовали в своей речи очень `странные' выражения. Так нам представилась возможность научиться "кое-чему" из того, о чём они болтали.
…Наша тюремная еда была неописуемо плохой и скудной, главным образом она состояла из чёрного хлеба. А в это время в одной из газет, выпускавшейся в Будапеште, появилась заметка, где говорилось, что два малолетних ребёнка находятся в тюрьме города Дьёра. К счастью, моя мама прочитала о наших злоключениях в газете, приехала за нами, и, к нашей радости, забрала меня с сестрой в Будапешт.
Помню еще один случай, связанный с моей жизнью в приюте. Обычно, детей из приюта отдавали какому-нибудь хозяину, не имевшему детей. Как-то меня отдали священнику в одну деревню, и я у него работал пастухом. Надо было караулить находившееся на летнем выпасе стадо коров, чтобы оно случайно не перешло на люцерну. Мне не повезло, одна корова всё же оказалась в люцерне. Хозяин увидел это и бросил в меня палку, и чуть было не попал мне в голову. Той же ночью я решил удрать от этого подлеца. Сел на поезд в направлении Будапешта. На сей раз мне повезло. Один солдат (он тоже ехал в Будапешт) накормил меня и уплатил за мой билет. Он служил в коммунистических венгерских войсках. Это я понял, когда патруль румынских оккупационных войск зашел в поезд, чтобы арестовать солдата. Он быстро схватил свою военную шапку и сорвал с околышка коммунистический значок. Мы оба благополучно добрались до Будапешта и попрощались. Этого доброго человека я никогда не забуду.
Однажды моя мама со слезами пришла домой, кто-то сообщил ей, что её мужа, Арнольда (нашего отца), видели в Вене. Когда мы дали знать о себе отцу, он приехал в Будапешт, но только для того, чтобы развестись с моей матерью и уплатить ей алименты, то есть дать деньги на содержание троих детей. Моя мама с болью, но безоговорочно согласилась. Затем отец пригласил нас с Маргаритой в Вену, и мы познакомились с его новой женой. Она была родом из Оренбурга, русской по происхождению, некрасивой, но с идеальной фигурой. По иронии судьбы, она шила моей маме концертные платья для выступлений в московской опере, где та пела прежде. …

Dob utca, 1940
В Будапеште мы в те годы жили на улице Доб, в доме 34. Напротив нас была синагога. Я, Маргитка и мой брат Карой ходили в школу. Хорошо помню, как однажды зашли на нашу улицу студенты из Университета, антисемиты, и избили многих из живших там евреев. А по прошествии некоторого времени они захотели повторить свой "геройский" поступок. Но евреи, и даже не евреи, устроили им "ловушку", убив одного из них. Пришли полицейские, чтобы арестовать убийцу, но так и не нашли его. Хотя мы все знали, кто убил студента.
В школе, я был на первом месте, как самый худший ученик и самый опасный драчун. Я был физически очень сильным и избивал детей без всякого повода. Однажды директор школы вызвал мою мать и сказал: "Ваш сын такой хулиган, что наверняка когда-нибудь закончит свои дни на виселице!" Но, как видите, дорогие, уважаемые читатели, пока меня ещё не повесили, и, когда я пишу эти строки, мне уже больше 92 лет (для точности, я родился 5 мая 1911 года).
Рассказывая о своем детстве, я забыл упомянуть об одном "доблестном" поступке, совершенном мною тогда. Однажды около нашего дома в Будапеште на улице Доб проезжал автомобиль (тогда автомобиль был редким явлением), где сидели два пассажира, дама c господином, и шофёр. Я взял большой шмат лошадиного навоза и бросил его прямо им на головы! Шофёр и сидящий рядом с ним господин выпрыгнули и побежали за мной. Я со своей хромой ногой очень рисковал, поэтому быстро спрятался под ступени, где стояли мусорные ящики. Они побежали искать меня дальше. Но, слава Богу, я спасся. Вот каким `очаровательным' мальчиком я был!
Мое знакомство с шахматами произошло следующим образом. Это было летом. В Будапеште на площади Алмаши находился профсоюз портных, где состоял и я, в качестве безработного ожидая, когда меня куда-нибудь возьмут на работу. Там же на площади Алмаши портные играли в шахматы. Один из них был моим другом. Как-то, он должен был идти со мной на футбол. Билеты на матч были у меня. Я пришел за ним на площадь и стал ждать, когда он закончит игру. Наконец, когда мое терпение было на исходе, я обратился к нему: "Мы опоздаем на матч Австрия - Венгрия". Он ответил: "Сейчас я закончу партию, и мы с тобой пойдём". Казалось, проходила вечность, пока кто-нибудь из игроков сдвигал свою фигуру, сделав очередной ход. Мне было смешно смотреть на эту `идиотскую' игру, терпение у меня лопнуло: я смахнул фигуры с доски (теперь я уже знаю, что это называется шахматной доской). Мой друг и коллега портной очень рассердился, схватив свою палку и успев ударить меня, он попробовал побежать за мной. Выше я уже упоминал, что от рождения я хромой, но, к счастью, у моего друга был протез вместо ноги, и мне удалось удрать от него. Конечно, на футбольный матч он со мной не пошёл.
Через несколько дней я попросил у него извинения. Мы помирились. "Хочешь, я научу тебя играть в шахматы? – предложил он мне».
Текст:
Благодарность: Николай Гр (Facebook)
|
</> |