Без названия

bekara — 03.07.2023 Никак не могу написать про Колю. Сколько дней уже прошло. Знаю, что надо было сразу. Но тогда ничего не могла. В итоге пишу кусками и никак не могу закончить...
Когда-то в журнале «Волга» были записки Анны Григорьевны Достоевской, она начала писать про него со списка – «что он мне подарил, что я ему подарила». Так проще всего
Фильмы его главные – «Трудно первые сто лет» Аристова и «Чувствительный милиционер» Муратовой – я видела в девяностые. Когда кино показывали по ночам. Я очень хорошо помню, как я их смотрела (хотя у Муратовой самым любимым у меня был другой фильм – но и этот помню всю жизнь). Когда потом видела его в театре – не понимала, что это он и есть. В театре видела, тогда же – «Играем преступление» Гинкаса. Там, наверное, я помню колин нос, профиль – в последней сцене, когда они рубили капусту на белом полу. Больше ничего «его» там не помню, к несчастью – хотя в целом этот спектакль один из самых главных вообще для меня. Гинкас на прощании замечательно рассказывал, как Коля играл Николку – и как Гвоздицкий офигевал каждый раз… Потом много спустя видела «Скользящую Люче» и «Человека-подушку» Скворцова – там я его увидела конечно – но все равно не поняла, что это тот самый, муратовский – много лет прошло. Когда мы уже познакомились – сходила и пересмотрела не по одному разу и «Люче» в ЦДР, и «Алинур» в ТЮЗе (и один раз смотрела «Пер Гюнта», но там его было мало). Больше всего жалею, что не видела «Дураков» - это был его любимый спектакль, он шел очень недолго, и Коля дико переживал из-за этого – потому что он «Школу для дураков» Соколова любил с юности, больше всего другого. Ну, он так мне говорил))) (Говорил, что он подходил к человеку, спрашивал, любит ли тот «Школу для дураков» - и уходил или оставался, в зависимости от ответа. Это кусочек того, совсем молодого, Коли, которого я не знаю…)
Коля вообще переживал. Он был человек очень сложной нервной организации (Муратова другого бы не взяла). И расширенного сознания. По первому образованию он был математик – Физтех в Долгопрудном. То есть это ооооооочень расширенное сознание. Максимально. Человек, который мог понять буквально все (как самолеты летают, понять не мог, и оттого летать ему было мучительно – зато вот остальное, интеллектуальное и психическое – любое). Когда мы познакомились, у меня на некоторое время появилась иллюзия, что я научилась наконец объяснять артистам, что я имею в виду. Потом до меня дошло, что это просто Коля может понять любого. Он мог и хотел понимать – и вкладывался в это понимание по полной, ежесекундно. С ним это было бесконечно путешествие по создаваемым вместе мирам – можно было остановиться на лестнице и начать говорить про любое произведение и уходить туда все дальше и дальше – и вместе сочинить то, что никогда не будет поставлено… Мы сочинили с ним, в голове – не тысячу и не сто, а, наверное, десять спектаклей. Сотня была бы пустым звуком – этот десяток был вывороченными кишками. Колю было безжалостно «юзать» просто так. Он всегда откликался и готов был бежать, это всегда было полное психическое и физическое включение, на пределе. Оттого я все эти неслучившиеся истории переживала всегда как боль, которую я ему причинила – потому что сыграть не дала. (Оттого останавливала себя – и старалась не говорить уж совсем «просто так», хотя очень хотелось про все – но про большинство так и не поговорили.) Получилось дать только одно – «Колбасу». Она была ради него и благодаря ему – и он мне ее подарил (и всем, кто с ним играл, и тем, кто смотрел).
Познакомились мы с ним в ноябре 2011 года – я вернулась из Омска и меня рвало на части от того, что там поставилось за две недели – так что рухнуть снова в московское небытие (тут у меня не было ничего) было совсем невозможно – и я позвонила Свете Кочериной и умолила дать хоть какую-то пьесу – читки были через неделю, в ЦИМе (спасибо Свете). Из пакета испанских пьес за ночь я выловила Луизу Кунилье – странную пьесу на двоих. Для нее нужны были возрастные актеры – а у меня их не было. И тогда я позвонила Диме Мухамадееву (не знаю, почему именно ему) и сказала – извини, мне нужен не ты, знаешь хорошего возрастного актера, который согласился бы в читку, бесплатно, и даже не на Любимовку? И он дал мне телефон Коли (спасибо Диме). Когда мы репетировали и у нас случился этот первый трип, и мы этот совершенно безумный внутренний смысл (который я рожала на ходу и всаживала в Колю, и он принимал, и оно расцветало в нем) подложили под каждую букву текста (из Луизы Кунилье вышло все, что мы делали и говорили потом, язык был создан тогда) – я сказала тогда Коле, который был очень чувствителен к таким вещам, по глазам было видно, потому и сказала, что ясно было, что он поймет, что не нужно будет ничего объяснять: «Вы мне сейчас затыкаете дырку после Омска. Во мне дыра и из нее хлещет. Кто мне после вас будет затыкать дырку?» Кто тогда знал, что оно растянется почти на двенадцать лет. Кто будет после вас затыкать дырку?
Мы всегда были на «вы». Коля со всеми был на «ты», и это было прекрасно – смотреть, как он с самыми юными на «ты» (его все любили, абсолютно, ему все радовались – не любить Колю это я не знаю кем надо быть было). А я не очень умею на «ты», раньше вообще ни с кем не умела, но с актерами в особенности стараюсь на «ты» не переходить. Он удивился, но сказал – «даже интересно». Так и остались. Это тоже было прекрасно – с ним почти все было прекрасно. (Наверное, я когда-то об этом жалела – но мне вообще много было о чем жалеть, а выходило все равно всегда то единственное, что могло выйти.)
Все эти годы я искала ему партнершу. Не нашла. Ни для безумной испанской пьесы – ни для «Пяти вечеров», ни для чего того, где конструкция держалась бы на двух-трех людях. Десять человек оказалось найти проще, чем одного – и «Колбасу» мы сделали. Главной задачей в «Колбасе» для меня было найти ему достойных партнеров – и в том, что они нашлись, было много моего прохождения свозь стены – но много и каких-то просто чудес. В итоге любимой сценой у меня была сцена «кортик», в конце, где Коля стоял – слева от него был Алексей Анатольевич Блохин, справа – Валя Самохин, а снизу на него смотрел Максим Михалев… Эта сцена была доказательством того, что я справилась – Колю держали слева, справа и снизу, ему было на кого опереться. Коле нужен был партнер. Но он сам был потрясающим партнером. Это, собственно, он меня научил – что такое партнер. На него смотрела и понимала (для него безусловно – но значит и для всех так), что это как в цирке, партнер не поддержал – и артист разобьется… С ним партнерствовать было счастьем. Это знаю даже я – я много с ним репетировала, за всех, и знаю, как он держал. Как никто.
И знаю, как счастливы были все, репетируя с ним. Играя с ним. Стоя на крыльце в курилке. Просто рядом постоять было счастьем. Не потому, что он постоянно фонтанировал – наоборот, до спектакля и после спектакля он в основном молчал… А спектакль держал на себе, весь. И артисты в «Колбасе» приняли это как данность, как исходное и главное – мы все тут любим Колю, мы поэтому тут. Благодаря этому мы продержались все эти годы.
Амплуа у него не было. Он же абсолютно уникален, в этом главная беда. На него не было и не могло быть ролей – таких, которые мог сыграть не только он, мог бы и кто-нибудь другой, таких, на которые есть спрос. Вокруг него нужно было построить мир (как сделала Муратова и как получилось у нас). Он не отказывался играть маленькие роли - но в кино они в итоге были только очень маленькие – потому что его единственная «самая большая» уже была. После Муратовой нельзя просто взять и пересадить человека в один фильм, потом в другой, потом в третий. Это в некотором смысле обреченность – барашка вывели на гору и зарезали, как он будет потом жить, никто не знает… (Эту аналогию, про барашка, я когда-то воспроизвела при Коле, экстраполируя уже на все сразу – когда Шергин, автор «Колбасы», добивался от меня, почему я не хочу «Концлагеристов», а хочу «Колбасу» - мы тогда счастливо пили после показа отрывка на конкурсе «Действующие лица», и я не очень уже стесняясь ответила, показав на Колю - «чтобы поставить спектакль надо вывести барашка на гору и зарезать – ради «Концлагеристов» я этого делать не буду, а на «Колбасу» пущу…» - никогда не забуду, как Коля тогда кинулся обниматься, это было самое сильное проявление его ласки – когда он наскакивал, хватал и отскакивал. Он был жертвенный барашек – и он всегда это знал, таким родился.) Его главные фильмы пришлись оба на 1992 год – продержись советское кино еще лет десять, ему может быть что-нибудь и досталось, даже какая-нибудь слава, все может быть – но кино закончилось (сам Коля считал, что кино закончилось, когда отснятый материал можно стало смотреть сразу в коробочке на столе – а не ждать, пока через много-много дней привезут в ночи посмотреть кусочек рабочего материал – люди стали смотреть на себя и все рухнуло – а Коля был человек таинства – хотя и технарь и штукарь одновременно, он очень любил в кино всё – то, про что я ничего не знаю). А к театру у него был сверхгамбургский счет – ничего не было важнее театра, но это должен был быть тот самый, в высшем смысле, дом – вселенная, кроме которой нет ничего. И такого дома не было – потому что на компромиссы он не соглашался. Когда мы с ним встретились – я на него просто злилась, за то что когда-то, очень давно, он ушел из своего первого и единственного театра – из ТЮЗа, где в итоге мы с ним сейчас и прощались – злилась потому, что он столько мог бы сыграть, мог бы был быть востребован – а он ушел тогда, когда его еще никто не знал – потому что что-то было там не по его сверхамбургскому… Потом постепенно я поняла, что таки да – он был прав. Он ушел – и сохранился. Хотел быть живым – и был им. Хотя конечно он был никому не нужен… Не нужен – иначе его бы рвали на части. Ведь должны были рвать!
Когда я с ним познакомилась и поняла, насколько мне несказанно свезло (можно было всю жизнь прожить – и не встретить такого актера никогда) – я завыла об этой его невостребованности и одновременно поняла, что со мной человек может встретиться только если произошла вопиющая несправедливость. Если ничего нет. Но это уже история про меня…
Я не сделала для него театр. Не смогла. Он хотел и надеялся – он всегда надеялся, всегда увлекался. Спектакль – да, театр – нет. Так и сказал, когда мы в последний раз виделись – ну, театра то нет. Нет, и это моя вина. Сделала ла бы – все равно вышло бы не то что-нибудь. Но не сделала.
У него за жизнь было много таких надежд и ожиданий. Он никогда не переставал. (Любовь никогда не перестает – вот в этом смысле) И он много раз надеялся – во все включался, обо все, в некотором смысле, разбивался, у него в театре все-таки было – и не раз, но все это было очень независимое и очень зыбкое – и оно как назло все время гибло безвременно. Когда мы с ним познакомились – у него в Москве было пять спектаклей. И потом, пока мы делали «Колбасу» - за два года не осталось ни одного. Когда через год после выпуска «Колбасу» закрыли и списали… Тогда мне сказали – «забудь и живи дальше». Я так не захотела – и мы все-таки играли ее почти семь лет. И он был счастлив, когда играл, я знаю. А вот больше – ничего. Больше всего жалко наверное все-таки «Мертвых душ» - я его долго этим мучила, мы пытались начать – не вышло. А он очень хотел. Он бы их всех сыграл (всех пятерых должен был сыграть. Манилова, Коробочку, Ноздрева, Собакевича и Плюшкина… как одно существо)
Впрочем – он хотел бы и смог бы в любом мире – он бы нашел свое у любого режиссера и обжил бы этот мир и отлился в него. В этом смысле он был настоящий актер.
Актер он был гениальный. Это было неловко говорить тогда – неловко и сейчас. Как будто обесцениваешь все – если так запросто это произносишь. Но правда – и оттого так горько. Что так мало у него взяли. Все. Молодой – еще был не нужен, не молодой – уже не нужен. Это вообще конечно история про любого человека, тем более – про любого актера. Но вот тут то вот… Нет, и тут вот. По гамбургскому – почти ничего не было, Муратова одна и осталась (так конечно и должно было быть, так и было задумано – просто потом еще целая жизнь была, к счастью).
У него было пятеро детей – три дочери и два сына. Это была его отдельная, никому не известная жизнь – безумно важная для него, и она его держала. Благодаря этому он конечно и сохранился. Как про всякого человека – про него на самом деле никто ничего не знал. И я тоже не знаю.
Мне повезло, мы все-таки оказались на какое-то время хотя бы относительно – но очень близки. Мало - потому что близость все равно вся была в работе. Если не работа – Коля запросто мог и не снять трубку – он был мастер не отвечать на звонки))) Десять смс с криком – Коля, возьмите трубку! – норма, и повод вместе поржать. Очень добрый человек. Очень теплый. Трепетный и нежный
Ему очень шло белое – это редко бывает, когда идет белое. Долго ему искали костюм для «Колбасы», нашли белую толстовку с распашным воротом – он под нее надевал всегда черную майку, ее видно из ворота – с радостным криком: «А душа-то черная!!!»
У него было чувство юмора. Легкое, нежное, скользящее – как все у него. Ну и вредное, и если надо – валять дурака он любил, но и шпильки вставлять мог.
Ничего не было прекраснее для меня – когда перед спектаклем актеры повторяли текст. Там был такой общий полет, такая легкость и постоянный смех. Благодаря всем – но и ему тоже. Все же это было благодаря ему, в некотором смысле.
Он был интеллигентный человек. Это забытое и часто неверное понимаемое понятие к нему относилось в полной, безусловной мере. И это тоже конечно – то, что делало его таким уязвимым.
От него исходил свет. Буквально. Всегда. А когда «Колбасу» репетировали на Поварской, в одном из васильевских белых залов – на первом этаже, с окнами и эркером – второй поросенок, Сережа Еськин, лежал на полу и смотрел снизу, как Коля рассказывает историю про вотяков – а потом сказал нам: «я на Колю смотрю – у него нимб!» Это было сияние от софита – но мы все, кто там был (много нас там тогда быть не могло, наверное, Максим и Лариса были) – мы только что все дышали ему в такт, с замиранием сердца, буквально – и хотя с наших мест нимба мы не видели – но свет то шел, это мы знали.
После каждого спектакля, когда все наконец расходились (а не расходиться все старались как можно дольше) мы с ним ехали вдвоем на ВДНХ, откуда он уезжал в Королев – и тут наконец мы обсуждали весь спектакль, как он сегодня прошел… И это было всегда самое интересное.
С ним было ужасно хорошо репетировать. Ужасно хорошо жить. Всегда все знали одно – хорошо, но мало.
Теперь всё.
Ничего не смогла написать. Ничего своего личного. Потом не вспомню. Потом забуду. Целый мир – и нет его. Не запишу – а можно же часами рассказывать… И невозможно передать. И личное – и такое что рассказать можно, как он по стульям пошел, например – когда репетировали в ШСП, он уходил от меня – но комната закончилась, и тогда он по стулья пошел – как в небо. И как ехал и опаздывал туда на показ – как его трясло и как мы с ним пытались отдышаться, вместе. Как они с Лешей Наджаровым два часа стучали на Поварской, не прерываясь, по всем предметам, которые находили – это была такая потрясающая музыкальная импровизация из воздуха. Как стояли летом на улице и разговаривали до утра. Как он сломал шпингалет в Черном зале, хлопнув дверью. Как – не помню, уже ничего не помню
Про «Колбасу» Коля меня спросил, когда мы начинали – он будет цветной или черно-белый? Черно-белый. С ним можно было говорить так

Сохранено