Без названия

Часам эдак к четырем утра, когда все было готово, вместо желания есть образовались груды отходов, красных пятен и безадресная претензия: например Высоцкий в мои годы уже никогда не стал Есениным, а я. Чем тут занимаюсь я?
Вот мой дедушка (кстати, невероятный мастер во все свои громадные ручищи) никогда не готовил.
Нет, возможно, он умел. Ну, примерно, как я умею левитировать. То есть, если спрыгнуть с сорок восьмого этажа, за пару метров от земли, вдруг да обнаружится, – Умею! Лечу!
Но с чего бы мне вообще задумываться об этом, а тем более – так рисковать.
В те редкие моменты, когда бабушка надолго оставляла дом, дед ловил нас с братом. Тщательно пересчитывал – все ли руки, ноги и головы на месте – не стыдно ли вывести в люди. И мы шли есть либо в гости, либо в ресторан, где директорствовал, а в момент наших приходов и кашеварил его старый товарищ.
С отцом было иначе. Папа мой, будучи человеком служивым, еду не готовил. Но периодически подвергал термической обработке продукты питания, на предмет обеспечения жизнедеятельности вверенной ему семьи. Есть это было еще сложнее, чем выговорить. Нет, не то, чтоб совсем несъедобно. Скорее, безвкусно. Словно ешь не блюдо, а его рецепт.
После еды следовало соврать – спасибо, было очень вкусно. Выдержать его смущенное бормотание, мол, да ладно, чего там. Лишь бы на здоровье.
Потом, уже без него, стало понятно, что и неуклюжие блюда эти и будто фальшивые похвалы, все это было вообще совсем не про еду.
Про любовь. Неловкую, но самую настоящую любовь.
Отец рассказывал, что ему рассказывал его отец: прадед мой был поваром от бога. Но только в случае полного отсутствия продуктов и прочих условий для готовки, навроде посуды и печек.
Вот где-нибудь в чистом поле, когда под рукой нет ни крошки съестного, изловить какого-нибудь суслика, птицу или крота, а потом запечь их в глине или завялить на жарком степном солнце, да так, что пальчики оближешь даже будучи сытым – такое он умел и мог. Такова была его жизнь, где лет с пяти и почти до самой смерти в сорок с небольшим, он практически не знал дома. Оно и понятно, было и такое неумолимое революционное счастье. Как там пелось в песне, - так за веком век - ни кола, ни двора: от сумы - тюрьма, на стыке эпох.
Я же умею готовить практически все, кроме выпечки. Ну, как все – базовый минимум совковой рецептуры. Почему так получилось – не знаю. Возможно, иногда у меня случались избытки свободного времени и надо было чем-то себя занять, а бухать уже не было сил.
Или потому, что все вокруг вдруг стали охочи до современной еды. Ну вот эти всякие обмотанные изолентой комки риса, которые суши. Склизкие до рвоты морские гады. Вонючие странные травы. Жутко полезные хлеба с тмином, кинзой, зернами нечищенного кокоса и цезием в полураспаде.
А мы с моим организмом - жуткие неофобы и ретрограды. Нам подавай лишь то, после чего мы сумели выжить, а другого нам уже, пожалуйста, подавать не надо.
Странно получилось, что во всех этих историях вроде как не нашлось слова о наших женщинах.
Чувствую – надо исправить.
Был тут как-то на малой родине, где меня познакомили с племянницей.
Ну и с ее мужем заодно.
Пока формировалось застолье, сестры запрягли меня к готовке. Почистить там. Порезать. Пойти куда подальше и вообще не мешать.
- Вон как твой дядя ловко управляется, - сказал муж, сидящей без дела на кухне, племяннице. – А ты – так и не научилась готовить.
Я замялся: адресовано не мне, но как дать в обиду, хоть и незнакомую, а родственницу? А если не давать, то как, когда не просили лезть в чужие семейные дела?
- Я готовить научилась, - невозмутимо ответила племянница. – Теперь это твоя проблема: учись это есть.
И тут я понял: вмешиваться – не надо. Она – не пропадет.
А что еще может быть нужно, кроме того, чтоб они не пропали. О чем тут говорить.
|
</> |