Александр Лукомский Очерки из моей жизни - 56

zotych7 — 11.07.2024

Воспоминания генерал-лейтенанта Генштаба, одного из лидеров Белого движения на Юге России

Начало см. https://zotych7.livejournal.com/5502031.html и далее в архиве

Период Европейской войны. Начало разрухи в России. Борьба с большевиками 1914—1925 гг.

У большевиков и начало гетманства на Украине (продолжение)

По приезде в Гуляй-Борисов нас доставили в волостное правление, где уже собрался местный революционный комитет и масса народа. Сначала нас допросили, затем обыскали. И члены революционного комитета, и собравшаяся публика ругали нас самыми последними словами. На наше заявление, что я еду по торговым делам, а мой спутник едет лечиться, отвечали: «Ладно, вот доставят вас на Степную, так там разберут, а верней всего, вас, подлых буржуев, просто расстреляют».

Нас допрашивали и по одиночке и всех вместе. В промежутках между допросами мы сидели в карцере. В этом же карцере сидел казак, который накануне вез пятерых пассажиров; этих лиц, по словам казака, повезли на станцию Степная, а его оставили в карцере, сказав, что подвода и лошади от него отбираются, а что сделают с ним – еще подумают: «Или хорошенько отдерем и выпустим, или расстреляем». Бедный казак страшно волновался и все время молился.

Отобрав все наши вещи и деньги (оставили только по десять рублей «на папиросы»), нас повезли в 11 часов вечера на другой подводе в сел. Глебовка (или, как они называли, Хлебовка). Нашу подводу, так же как и вещи, оставили у себя, сказав нам, что деньги, вещи и подвода будут доставлены на ст. Степная. У меня в Гуляй-Борисове было отобрано немного более двух тысяч рублей; не отыскали тысячерублевую бумажку, зашитую в куртку.

В Глебовском волостном правлении было много народа; нас вновь обыскали, и начался бесконечный допрос. Обращались, конечно, грубо. После допроса повели в карцер. Сидя в карцере, мы наслушались всякой брани и угроз.

Перед рассветом местный революционный трибунал решил вновь нас допросить. После того как меня допросили, я был опять посажен в карцер, а Ронжина и Андрея повели на допрос.

Во время их допроса в другой комнате, в которую входила дверь из моего карцера, стала собираться толпа, и я услышал, что обсуждается вопрос о том, как с нами поступить. Слышались такие фразы: «Этих кадет все равно расстреляют на станции Степная. Теперь грязь и холодно; зачем мучить наших людей и гонять их на Степную сопровождать эту с., когда с ними там сейчас же покончат», «Что это за порядки: на ст. Степная расправляются с буржуями, а нам нельзя позабавиться!», «Стоит ли из-за нескольких негодяев гонять своих людей» и т. п.

После долгих споров было произведено голосование и решено (я слышал только один протестующий голос): на ст. Степная буржуев не вести, а расстрелять тут же в огороде.

Сейчас же нашлось несколько нетерпеливых, которые требовали немедленного приведения приговора в исполнение. Но большинство запротестовало, и было решено подождать до рассвета и тогда с нами покончить; пока же было приказано вырыть в огороде яму.

Не мог успокоиться какой-то пьяный в солдатской форме. Он подошел к карцеру и хотел открыть дверь, говоря, что он покончит с одним из буржуев теперь же. На мое счастье, запор оказался прочным, а сторож, у которого был ключ от замка, отсутствовал. Не будучи в состоянии открыть дверь, пьяный солдат просунул винтовку в окошечко карцера, зарядил ее и требовал, чтобы я вышел на середину комнаты. Так как его уговоры меня не соблазнили и он никак не мог меня увидеть, то, по-видимому, ему это надоело, и, хорошенько меня выругав и обещав, что первый выпустит в меня пулю при моем расстреле, он ушел.

Обдумав всю обстановку, я пришел к заключению, что рассчитывать на благоприятный исход невозможно, и решил кончить дело самому.

Еще в Могилеве, когда я был арестован с генералом Корниловым по приказанию Керенского, доктор Козловский (старший врач Ставки) дал мне три пилюли с цианистым калием, сказав, что они могут мне пригодиться в случае, если мне будет угрожать самосуд. Давая мне эти три пилюли, он порекомендовал хранить их в разных местах, дабы, когда потребуется, хоть одна была при мне. К этому времени у меня сохранилось две пилюли (третья была в катушке ниток, отобранной при обыске в Гуляй-Борисове). Я достал обе пилюли; сначала думал одну дать Ронжину (за Андрея, как солдата, я не беспокоился, считая, что он вывернется), но потом передумал, решив, что не имею права толкать другого на самоубийство.

Перекрестившись, я проглотил обе пилюли, предварительно разломав капсюли, дабы они скорей подействовали.

Вынув часы, я стал следить по ним, прислушиваясь к тому, не начинает ли действовать яд. Через минуту, как мне показалось, у меня налились сосуды на руках и сердце как бы сжалось, но затем все прошло; прождав пять минут и убедившись, что нет никакого действия яда, я мысленно выругал доктора Козловского, давшего мне якобы яд, и спрятал часы. (Впоследствии от одного офицера, приехавшего из Могилева, я слышал, что д-р Козловский подтверждает, что он дал мне настоящий цианистый калий. Я решил, что, вероятно, яд был старый и недействительный. Но затем, разговаривая как-то с одним химиком, я от него услышал, что будто бы прием соды перед приемом цианистого калия нейтрализует последний. Я же действительно за полчаса до приема яда, вследствие сильной изжоги, принял значительное количество соды. В чем истина, не знаю до настоящего времени.)

Через несколько минут после этого я услышал в соседней комнате крик и споры. Прислушавшись, я разобрал, что кто-то вновь прибывший ругательски ругает моих тюремщиков за решение нас расстрелять: «Что это вы, мерзавцы, выдумали; разве не знаете, что сегодня в Ильинке расстреляли трех членов революционного комитета за неисполнение распоряжения главнокомандующего? Что же вы хотите, чтобы из-за этой с. расстреляли всех нас? Раз нам приказано всех арестованных доставлять на станцию Степная, так мы должны это исполнить». После долгих криков и споров было решено нас отправить на ст. Степная.

После этого вернулись в карцер бывшие на допросе Ронжин и Андрей. Я им поведал, что проглотил яд. Они взволновались, но, видя, что я чувствую себя благополучно, понемногу успокоились.

Вскоре внимание наших тюремщиков было от нас отвлечено: привели двух новых арестованных; оба они были в солдатской форме и не скрывали свою принадлежность к Добровольческой армии, говоря лишь, что они еще не воевали. По-видимому, они были пойманы во время разведки. Одного из них узнали, как местного жителя – сына богатого хуторянина. Фамилия его была, если не ошибаюсь, Белис или Бейлис. Оба были юноши 17—18 лет. Весь гнев толпы был направлен против них.

Часов в 8 утра нас пешком, под конвоем конных, отправили на ст. Степная, до которой было около 40 верст.

Выйдя на крыльцо и увидев, что нам предстоит по очень скверной дороге (была страшная грязь) идти пешком, я решил снять свой полушубок и попросил конного взять его к себе на седло, а вместо полушубка надеть пальто, бывшее на Ронжине (он, сверх своего, надел второе пальто – мое драповое). Но следствием моего решения было то, что у нас тут же отобрали и полушубок, и пальто. Пошел я месить грязь, имея на себе только кожаную куртку. На ногах у меня были бурочные сапоги, которые моментально промокли.

Толпа кругом галдела: «Гони их по середине улицы – где утки плавают; не позволять выбирать сухие места». Под гик и свист толпы прошли мы село. Дальше стало легче: и дорога была лучше, и отношение к нам наших конвойных оказалось хорошее.

Пройдя 15—16 верст, мы пришли в село Ильинка. Опять допрос, опять осмотр и обыск, опять ругань. В моей кожаной крутке отыскали зашитую тысячерублевую бумажку, отобрали часы, кошелек; оставили на брата по одному рублю «на папиросы». «Все равно вам деньги могут пригодиться только до Степной, а там. вам уже будет безразлично, будут ли у вас деньги или нет». Чувствовалось, что они были правы!

Продержав нас в Ильинке часа два, погнали дальше. Измучились мы изрядно. Подходя уже вечером в полной темноте к хутору, бывшему в верстах семи от Степной, мы взмолились перед конвойными, прося дать нам отдохнуть и дальше, до Степной, отправить на подводах. Я заявил категорически, что дальше идти не могу.

Конвойные оказались порядочными людьми и решили исполнить нашу просьбу. Забыл сказать, что, отправляя нас из Глебовки, председатель местного комитета дал конвойным следующий наказ: «Если кто-либо из этой с. пристанет по дороге, то пристрелить». Это напутствие нам в пути неоднократно приходило на ум и подбадривало наш шаг!

Хутор оказался латышский. Хозяин хаты даже не позволил нам сесть к столу, а нам был указан угол хаты, где мы и растянулись на грязном полу.

Часа в четыре нас подняли и уже на подводах повезли дальше. Подъезжая к Степной, еще при луне, мы встретили группу всадников человек в 30, как оказалось, приезжавших из Гуляй-Борисова за оружием.

Узнав, что везут арестованных, они потребовали, чтобы нас ссадили и дали им попробовать полученные ими винтовки. На крики «Слезай с повозки!» мы не реагировали. Всадники стали снимать и заряжать винтовки, крича, что расстреляют нас и так. Только благодаря решительному отпору со стороны наших конвойных нас пропустили.

При въезде в селение у станции нам показали кирпичный завод и пояснили: «Вот здесь около ямы вас расстреляют часа через два».

На станцию мы приехали до рассвета, но о нашем прибытии стало сейчас же известно, и зал 1-го класса, куда нас провели, быстро наполнился «товарищами».

Чувствовалось, что только чудо может спасти нас. Кругом были звери, которые требовали крови и не хотели дожидаться суда над нами. Требовали, чтобы нас сейчас же передали им. Пришедший «начальник сводного отряда на Степной», он же председатель военно-революционного суда, едва уговорил толпу допустить сначала суд. «Не беспокойтесь, вряд ли оправдаем, и вы свое получите».

Собрался суд: председатель – начальник сводного отряда на ст. Степная. Члены: какой-то еврей, затем комиссар станции (как потом оказалось, сын содержателя местного трактира, бывший фельдфебель) и какой-то солдат.

Начали с нас. Допрашивали и вместе, и отдельно. После довольно продолжительного судьбища признали, что документы наши в полном порядке, что мы к армии Корнилова не принадлежим и что мы едем по своим личным делам. Больше всего ко мне приставал еврейчик, уверяя, что видел меня в Ростове. Но прошло благополучно, и мои спокойные и твердые ответы, по-видимому, его убедили, что он ошибается.

Когда нас вывели из дамской комнаты, где происходил суд, и водворили обратно в зал 1-го класса, объявив толпе, что мы невиновны и оправданы, последовал взрыв возмущения и требование нас все же расстрелять.

Спасли нас начальник сводного отряда и какой-то латыш, назвавший себя командиром латышского эскадрона. Им стоило больших трудов нас отстоять; особенно помог латыш. Мое впечатление, что оба они были офицеры.

Но главное, что нас спасло, – это присутствие двух разведчиков Добровольческой армии. Ясно было, что их участь решена. Особенное негодование вызывал против себя юноша – сын местного хуторянина. Суд над ними был только для проформы. Через несколько минут их передали во власть толпы. Бедных юношей поволокли, избивая по дороге. Мы услышали несколько выстрелов, и немного погодя вернулись палачи, деля между собой одежду и обувь убитых.

Было уже светло. Утомленный от всего пережитого, я мрачно стоял у стены комнаты, в которой почти никого, кроме нас, не оставалось. Желая сесть и двинувшись от стены, я почувствовал, что что-то прилипло к моим ногам. Посмотрев, я увидел тряпку, всю пропитанную кровью.

Один из бывших в комнате солдат, заметив мое брезгливое движение, поспешил дать нам объяснение. Оказалось, что накануне сюда было приведено пять человек, и все были приговорены к расстрелу. Когда их повели, то один из них отказался идти и был тут же в комнате убит ударами штыков и прикладов.

– Вот это и вытирали его кровь, – докончил рассказчик. Затем он еще добавил, что когда стали рассматривать вещи убитого, то в теплой шапке нашли его фотографическую карточку в форме полковника, снятого, вероятно, с женой и детьми. – Значит, убили не напрасно, – добавил солдат.

Вероятно, это был один из братьев Бородиных, которые, как потом я слышал, были убиты на ст. Степная.

День 17 февраля/3 марта мы провели на станции. Председатель суда рекомендовал нам на перрон, по возможности, не показываться, говоря, что он не ручается за своих солдат. Нас постоянно навещал латыш, уже раз спасший нас; он разгонял солдат, которых тянуло с нами расправиться.

К нам добровольно прикомандировался солдат-армянин Паносов, чуя, что можно будет получить на чай. Нам он сказал так: «Пока вы отсюда не уедете, я буду около вас и буду вас защищать, а перед отъездом вы мне дадите столько, сколько можете». Мы поблагодарили и приняли его предложение.

Этот Паносов был довольно оригинальный тип. Крупного роста, очень широкоплечий, он производил впечатление человека большой физической силы. Охранял он нас очень добросовестно, и у меня сложилось впечатление, что он к нам привязался и готов исполнить всякое поручение. Он был крайне добродушным; говоря про «буржуев», не высказывал никакой злобы, выражал удивление, что люди так озверели; говорил, что пора «начальству» навести порядок и дать возможность всем людям жить мирно.

Но в то же время, когда приводимых на ст. Степная приговаривали к расстрелу, он всегда был одним из первых, вызывавшихся привести приговор в исполнение. После расстрела он непременно приносил в дамскую комнату какую-нибудь из принадлежностей костюма расстрелянного: то сапоги или ботинки, то брюки, то шинель или пальто, то рубаху или шапку. Я его спросил, как ему не жалко расстреливать людей, которых он сам считает невиновными. «Да я и не расстреливаю», – ответил он.

Я заинтересовался, в чем дело, и он неохотно, но все же объяснил. Оказалось, что в селении около станции жила его мать, которая требовала от него, чтобы он принимал участие в расстрелах и получал на свою долю часть одежды с убитых. Паносов объяснил, что он никогда не расстреливает сам, а на его обязанности лежит только достреливать тех, кто не убит наповал, и зарывать трупы. По утрам действительно на станцию приходила отвратительная старая армянка, получала от Паносова вещи, пришедшиеся на его долю, и ругала его за то, что он не умеет выбирать лучших.

К вечеру 17 февраля/3 марта привели новых арестованных: юношу 16 лет и зажиточного казака-хуторянина. Последнего по постановлению схода (круга) соседней станицы, за то, что он богат и живет как буржуй. Сход решил требовать его расстрела, а землю и инвентарь, ему принадлежащие, разделить между собой. Бедный казак волновался, плакал, обещал отдать соседям все, что у него имеется; революционный суд на ст. Степная после долгих споров вынес, наконец, ему оправдательный вердикт.

Не так счастлив был юноша. Во время суда (я присутствовал в той же комнате) на вопрос – кто он и как попал, юноша чистосердечно ответил, что он гимназист 6-го класса Новочеркасской гимназии и вместе со своими сверстниками был зачислен в партизанский отряд Чернецова. Но что на фронте он не был, а состоял в команде, сформированной для охраны дворца Донского атамана. Что 10/23 февраля их команду решили отправить на фронт, предоставив каждому право или уйти домой, или идти с командой на пополнение отряда Чернецова, понесшего большие потери.

Юноша решил отправиться домой в деревню, где его отец был священником. Вернувшись домой, он прежде всего пошел в местный революционный комитет, где все про себя и рассказал. Комитет решил его, «как поповское отродие» хорошенько проучить и отправить на ст. Степная.

Искренний и бесхитростный рассказ юноши вызвал на суде бурю негодования: поповский сын, корниловец, партизан Чернецова и пр. Приговор произнесен был председателем суда быстро: «Расстрелять эту собаку, как только взойдет луна». Несчастный юноша тяжело вздохнул и понурив голову стал около стены.

Когда суд разошелся и в комнате остались только мы и двое из стражи, юноша попросил разрешения немного отдохнуть. Он лег на полу около стены, подложил мешок под голову и немедленно заснул. Часа через два пришли два солдата; один из них ткнул спящего ногой и сказал: «Вставай, пора идти, луна взошла». Тихо поднялся юноша, посмотрел на нас и сказал: «Смерти не боюсь, но грустно умирать таким молодым – ведь я совсем еще не жил и жизни не знаю. Благословите меня». Мы с ним простились, перекрестили его, и он вышел. Минут через пять раздалось несколько выстрелов.

Несколько позже в дамскую комнату, в которой мы находились, пришли посидеть и развлечься несколько человек из местной интеллигенции; пришел комиссар станции, какой-то пожилой человек в куртке морского покроя и два писаря.

Сначала разговор не клеился, но после того, как один из писарей что-то сказал про охоту в окрестностях ст. Степная, заговорил пожилой человек в морской куртке. Сказав, что хотя здешняя охота и хорошая, но для тех, кто побывал, как он, на охотах в Индии, охота на Дону представляется мизерной, он оживился и очень интересно рассказал, как, будучи матросом, он шел во Владивосток на крейсере, на котором держал флаг адмирал Макаров; что в Индии они задержались надолго и адмирал Макаров взял его с собой, как охотника, в глубь страны. Рассказав про охоту в Индии, он долго и восторженно рассказывал про адмирала Макарова. Сказал, что Макаров его полюбил и подарил великолепное охотничье ружье, которое он хранит как зеницу ока и которое в его домике в Батайске (около Ростова) всегда висит над его постелью.

Затем моряк стал рассказывать про революционный период 1905 года в Севастополе, когда он был боцманом на крейсере «Очаков». Он долго говорил про суд, про речь прокурора.

Я невольно взглянул на Ронжина, который, я знал, был именно этим прокурором. Бедный Ронжин чувствовал себя скверно, усиленно курил, и лицо его стало землистого цвета. Ронжин стал наводить разговор на современные события, и это наконец ему удалось.

Моряк рассказал, что на телеграфе на ст. Егорлыцкой служит его дочь и оттуда постоянно присылает ему сведения о передвижениях казачьих частей; что сведения, дававшиеся его дочерью, были часто очень ценные и способствовали успеху большевиков. Рассказал, как он сам действовал с небольшой группой головорезов, когда Корнилов занимал Ростов, и как благодаря его указаниям большевикам в январе удалось занять Батайск и нанести серьезные потери юнкерскому батальону.

Когда эта компания ушла, Ронжин мне сказал, что действительно он пережил тяжелые минуты; что он узнал этого боцмана, которого он обвинял на суде, и боялся, что тот может узнать его.

Пошла новая кошмарная ночь. Мы были свободны, но совершенно обобраны, а не имея ни копейки денег, было бесполезно куда-либо направляться: попали бы в новую переделку в каком-либо другом пункте, близком от станции; без денег далеко не ушли бы.

Я еще вечером 17 февраля/3 марта просил председателя суда потребовать вернуть отобранные у нас деньги и вещи. Он согласился и сказал, что пошлет за ними конного, снабдив его соответствующим предписанием. Мы же решили ждать на ст. Степная возвращения посланного за нашими деньгами и вещами.

http://flibusta.site/b/650741/read

Оставить комментарий

Популярные посты:

nerva

Разновидности и особенности металлопроката

foto_history

Пятничное фото

lost_buddha

Фото дня. 29.09. Geo Hospital.

albinos76

Кто не работает, тот цел

svet_009

С Карой не забалуешь

mihailgurevitch

СНИМАЕМ ОСЕНЬ

nikstutas

Кстати

smile_detected

Сказки возвращаются

kolybanov

На 87 году жизни умер Сергей Георгиевич Кара-Мурза

• Архив