*

Лена. Существо из той породы, про которую бабка Августа Васильна говорила: “маленькая собачка — до старости щенок”. Из-за роста она казалась девочкой. Иногда — в паршивом освещении от выцветших абажуров — карлицей или гномом. Больше всего — из-за сутулости и, не в последнюю очередь, из-за её собственной присказки — “будто чёрт к спине прилип” — она напоминала бабу ягу. Бабу ягу в молодости, ещё не обросшую дурной славой. Я не могла отделаться от этого образа даже когда пыталась. Как бывает с детскими кошмарами, хотелось одновременно его прогнать и глянуть ещё хоть одним глазочком.

У неё была огромная четырёхкомнатная квартира в сталинке на Ленинском, с какой-то сложной планировкой — я никак не могла запомнить расположение помещений. Казалось, что стены переезжают с места на место, комнаты растягиваются и сужаются по настроению, а кухня периодически меняется местами с ванной и туалетом — и смеётся надо мной. Ещё в этой квартире жили ленины родители — престарелые алкоголики, которых почти никогда не было видно, — и коты. Котов было много, и все были мохнатые, а также разноцветные, поэтому, во что ни оденься — всё равно находился оттенок шерсти, который потом был на тебе заметен. Мы появлялись в этом доме чистенькие и свежие, а уходили меченые котами, надышавшиеся пыли и старых тряпок и пересохших обоев и пожелтевшей бумаги, одуревшие от вечного полумрака и сигаретного дыма, из-за которого воздух в доме можно было лепить руками. Это был ужасный дом, в котором было по-своему уютно, но это был уют запущенного кладбища — где стихия начинает поглощать всё, что когда-то придумали люди, чтобы укротить и упорядочить стихию. Это был прекрасный дом, который укутывал тебя в броню, сквозь которую ещё долго не проникала обыденность.

Родители тихо спивались в одной из комнат. По бокам и сверху от входа были самодельные полки, с которых разноцветной паклей свисали искусственные плющи и тряпки, намотанные на чьи-то бюсты с растерянными слепыми глазами. Кое-где всё-таки стояли книги — такие книги, которые есть в каждом доме, где охотились на сборники “по подписке”, и которые загромождают дома, воплощая вечный лимб — их никогда не читают и никогда не выбрасывают. Всё это одичавшее добро буквой П обрамляло вход, откуда в прихожую выползали непонятного происхождения зловония и сквозняки. Никто никогда не ходил через этот адский портал, даже Лена. Я, с одной стороны, испытывала жуть от неестественного до скрежета соседства обыденной жизни, гостей с чаями, разговоров о жизни — с близкой, осязаемой, мучительно растянутой человеческой гибелью. С другой стороны, всеобщее равнодушие к непоправимому было успокоительным. Мне много раз пригодилась обретённая там привычка к ненадрывности, к незаламыванию рук, к умению не причитать там, где я бессильна что-то изменить.

Изредка кто-нибудь из стариков пробирался по квартире в туалет или на кухню. Тогда их можно было разглядеть. Это были уже не люди, а чудища из дремучих сказок, поглощённые и переваренные всеми этими тряпками и книжками и торшерами с рваной бахромой. Однажды я пришла, а Лена с гостями смотрела “Лабиринт”. Там есть момент, когда героиня оказывается на бескрайней свалке барахла. один из гостей сказал: “Ленка, это ж твоя квартира!” — и все заржали. На этом месте от равномерного слоя мёртвых вещей отделилась тварь, поросшая тусклым антиквариатом — кастрюлями, лампами, мебелью какой-то. Лена сказала: “А это мама”. Все перестали ржать. Лена смеялась одна.

Гости были всегда, хотя не до конца понятно, что нас влекло в этот дом. Лена вызывала смесь брезгливости и умиления, как беспризорный ребёнок. Смесь ужаса и любви. Желание помочь и спасти или просто побыть рядом. У неё не было образования или богатого опыта; она не была красавицей или умницей, но именно вокруг неё постоянно закручивались события — под её крышей люди влюблялись друг в друга, переосмысливали жизнь, писали книги и сочиняли музыку. Вряд ли можно сказать, что в этом была её заслуга. Самой Лены на фоне странной атмосферы её дома было почти не заметно. Кажется, она своей сутулой спиной подпирала вход в другое измерение, и оттуда на нас дуло, и мы ловили этот ветер и учились на нём летать, пока сама Лена игнорировала нас, уткнувшись в компьютер. Она была всем очень близким человеком, но в то же время я не уверена, что кто-то был с ней по-настоящему близок: близость была, скорее, чувством, которое она вызывала, а не описанием действительных отношений. Не уверена, что у кого-то вообще были с ней — отношения. С её домом — да. С другими гостями — да. “Пойдём к Ленке” означало — пойдём в зазеркалье, отправимся в трип, посмотрим на мир и друг на друга так, как можно только там.

Реальных вещей про неё я почти не помню. Откуда у неё были деньги, как давно спивались её родители, почему она к ним не заходила. Но помню, что не было — и до сих пор нет среди моих знакомых — существа беспомощнее. Гости заваривали ей чай, готовили еду, заклеивали окна, настраивали пианино, пытались навести порядок и чинили её одежду и текущий кран и компьютер. Иногда мне казалось, что она просто инфантильная и неприспособленная к жизни — из тех невезучих, кто из “неблагоприятной семьи” выносит не опыт выживания, а опыт постепенного рассасывания в мире. Иногда — обычно когда наступали сумерки, и я начинала видеть бабу ягу, — мне казалось, что она хитрый старый дух, пожирающий чужое время и силы, и тогда она меня раздражала. Чаще всего мне не казалось ничего — я взахлёб жила у неё жизнью, в которой самой Лены было очень мало, зато были интересные разговоры и новые идеи и красивая музыка из кучи кассет на полу.

К ней часто приходили мужчины, которые деловито дарили ей розы, а потом шли вместе бухать на кухню, заливая противоестественную коллективную любовь, которую немыслимо было воплотить. Видимо, потому что Лена была последним человеком, с которым станешь строить семью. Или из-за сбивающей с толку асексуальности. Она носила бесформенную одежду с чужого плеча, из-за которой невозможно было разглядеть фигуру и, похоже, никогда не причёсывалась. Мужчин всё равно к ней тянуло, но это была притягательность заколдованного леса, а не чувственности. Никто не смел к ней прикоснуться, потому что она была то слабым ребёнком, то тамбовской волчицей, то светлой сестрой, и невозможно было улучить такой момент, когда она была — женщиной. Но мужчины упрямо ждали этот момент, превращались в сидящих на иголках зрителей, томились от беспомощности и часто в результате сходились с какими-то другими девицами — которые охотно начинали ходить в гости вместе с этими мужчинами, лечить её мигрени и красить ей ногти в чёрный. Они не ревновали к Лене, даже когда их мужчины приносили ей в пересохших клювах песни и стихи.

Это были хорошие песни и хорошие стихи. У неё не тусили набитые штампами и мемами хиппы, как в других домах, где я тогда ночевала. Её гости были интересными людьми из параллельных, обустроенных миров, где зарабатывали деньги, ездили в другие страны, соблюдали какое-то расписание жизни. Но время от времени что-то случалось, и они слетались на Ленинский как на лысую гору и отдавали в этой квартире невидимую дань невидимым смыслам. Все были ужасно разными, вряд ли совместимыми в “обычной жизни”, но охотно общались друг с другом на равных, как звери на водопое, пока Лена сидела за компьютером в комнате и с кем-то переписывалась. Поговорить с ней в аське часто было единственным способом с ней поговорить. Она редко участвовала в том, что происходило в её доме. Сидела маленьким коршуном перед монитором и стучала по клавишам. Я знала, что она заманивает в логово каких-то новых людей или напоминает дорогу старым. Стук по клавишам был главным звуком. Стержнем, на который наматывались события и разговоры. Пока кто-нибудь не включал музыку или не начинал играть на гитаре. Тогда все подолгу молчали. Отчётливее всего помню вот это совместное молчание несовместимых между собой людей, нанизанное на мелодию или текст.

Иногда Лена всё же отрывалась от компьютера и гадала кому-нибудь на рунах. Мне она каждый раз говорила что-то важное, ужасно важное, что надо было унести с собой и помнить всю жизнь, но это было невозможно, оказавшись снаружи. Всё, что имело смысл под её жёлтыми от курева потолками, превращалось в прах в “нормальной” жизни и возвращалось — остро и внезапно, как дежавю, — стоило вернуться в дом на Ленинском.

Мне казалось, что Лене известна какая-то важная правда о жизни. Я ей завидовала. Выходя на улицу, насквозь прокуренная и покрытая кошачьей шерстью, я видела обычных прохожих и некоторое время не могла понять, где театр с декорациями — здесь или там. Затем морок клочьями спадал с меня, как если внезапно включить свет в кромешной темноте. Реальность оказывалась слишком резкой и навязчивой. Прохожие оказывались слишком мрачными и скучными. Геометрия домов — противной природе. Хотелось вернуться в ленкину заповедную глушь, по ту сторону нормального, здорового, классифицируемого, где ничего не болит и никто не судит и все участники прекрасные люди. Это смахивало на осознанный сон — когда всё, что происходит вокруг, не лезет в рамки разумного, но ты почему-то не пропадаешь там, а неплохо ориентируешься. Удивительным образом опыт ориентирования в её колдовском бардаке помог мне ориентироваться в обычной реальности. Которая нас, в конечном итоге, и развела.

Слово "Ленинский" у меня и теперь ассоциируется с её именем. Изо всех моих школ жизни это была самая странная, я глубоко благодарна ей, но ни за что на свете не хотела бы туда вернуться. Бывает опыт, который нельзя повторять, чтобы не сойти с ума. Лена не была во всём этом действующим лицом. Она была лицом бездействующим. Всегда было жутко интересно, что бы было, если бы она начала что-то делать. Если бы отремонтировала квартиру. Отправила родителей лечиться. Причесалась. Надела платье. Подпустила бы к себе кого-то из мужиков с кухни.

Говорят, недавно она вышла замуж.
И мне любопытно — это значит, что в мире что-то очень круто изменилось
или что она, наконец, встала из-за компьютера и что-то очень круто изменила в мире.