120 лет со дня рождения польского поэта Константы Галчиньского (1905 - 1953)

vazart — 23.01.2025 Константы Галчиньский (еще встречается вариант написания фамилии без мягкого знака Галчинский) родился в Варшаве, учился в московской школе, женился на россиянке, как ныне выражаются, “кавказской национальности”. Его любимыми поэтами были Блок и Есенин а имя Пушкина стоит в стихах рядом с именем Баха.

Судьба самого поэта мало располагала к веселости. Он рано осиротел, остался один и до конца дней вел борьбу за существование. Он разделил трагедию своего народа — война, плен, шесть лет фашистских концлагерей, скитания по Европе. В 1946 году Галчиньский возвращается на родину, встретившую его не слишком ласково. Во время идеологических чисток ему была уготована роль польского Зощенко.

Галчиньский родился в год первой русской революции и умер в памятном марте 53-го года; сборники его стихов, рассыпанных по журналам и газетам, появились лишь посмертно.

А теперь моя подборка его стихов в переводах Анатолия Гелескула, Иосифа Бродского, Анатолия Домашёва.

Анатолий Гелескул считал лучшим русским переводом Галчинского перевод Иосифа Бродского стихотворения

В ЛЕСНИЧЕСТВЕ (Вариант названия - ЛЕСНИЧЕСТВО ПРАНЕ)



Здесь, где купелью сонной
звезды мой смех встречают,
кирпичный домик спасенный
холм золотой венчает
в лесничестве Пране, ставшем
осенним спасеньем нашим.

Гаснут в комнатах теплых
лампы и блеск улыбок.
Сколько осени в стеклах!
А в осени - сколько скрипок!
И в них, друг друга толкая,
печали поют, не смолкая.

За окнами лес и поле,
лес - разговор сосновый.
С тихой неясной болью
день умирает новый,
и меркнет свет постепенно,
словно свечи Шопена.

Месяц в серебряной чаще,
в теплом ночном тумане,
одетый в парик блестящий,
играет, как Бах на органе.
А путь сверкающий Млечный
ночные холмы объемлет.
И этой музыке вечной
лесничество Пране внемлет.

О лесничество Пране!
Ропот дубов и грабов.
Ламп и свечей мерцанье,
мерцанье улыбок храбрых.
И крыши взмах черепичный
гудит, как рояль концертный.
У каждой стены кирпичной
месяц поет бессмертный.

Пустое стекло смеется.
Тропинка вьется, как в сказке.
В листве золотистой вьется
серебряный след коляски.
Серебряный месяц молча
в затылок лошадке светит.
Заснувший извозчик ночью
в лесничество Пране едет.

И звезды, как снег, заносят
крыльцо лесничества Пране.
Но каждой сентябрьской ночью
в забитой оконной раме -
в нашей комнате грустной,
сердцу биться мешая,
в твоем зеркальце узком
светит звезда большая.


***
Коснешься пальцем планеты,
звезду ли тронешь рукою,
звенят они, как монеты, —
призванье твое такое.

Цветник разобьешь веселый,
и в доме из каждой щелки —
лучи, ароматы, пчелы
и солнце на каждой пчелке.

Работаю, вдруг — комета,
какая уж тут работа,
по родинкам до рассвета
учусь я на звездочета,

и сон золотой, медвяный
ложится, как тяжкий слиток,
на губы, на грудь Дианы
и волосы цвета скрипок.

1931, перевод Анатолия Гелескула



РОССИЯ

Там, где береза
и музыка в спицах катящего с ярмарки воза:
«Ай, дербень-дербень-калуга» — воз поет и в солнце едет…
там, где белки как царевны, а цари все как медведи,
где у женщин грудь высока, а глазища с поволокой,
там, где путника встречают чай с ночлегом, подаянье
и простое состраданье,
и распахнутая настежь дверь для нищих и для сирых, —
там,
             хоть на краю света,
                                             там всюду Россия.

1934, перевод Анатолия Домашёва




ПОДВЕНЕЧНАЯ БАЛЛАДА

Отяжелели ноги
от макового настоя,
но вел светляк по дороге —
твое колечко простое.

Полз маковый сон улиткой,
темнил и дурманил амброй,
и вдруг — великан былинный,
лубочный Каракулямбро.

И пару рожек коротких
улитка тянет с опаской
к лицу твоей спящей тетки,
Великой Княжны Кавказской.

Держали подсвечник медный
четыре чугунных негра.
Моллюск ужаснулся, бедный,
и канул в ночные недра.

И ты запропала. — Где ты? —
Осипло горло от зова.
— Да здесь я, здесь я, где светит
браслетик мой бирюзовый.

Свечу задула проворно,
и тетин сон родовитый
остался в Африке черной,
еще никем не открытой.

Наш грум во мраке беззвездном
храпит, привалясь к ограде,
и словно Диккенсом создан,
твоим, как помнится, дядей.

Храпит и сторож усатый
с лицом веселым и пьяным.
Карету выволок в сад я
и впряг шестерку буланых.

Одни мы, словно в двуколке.
Приданого — только четки,
молитвенник да заколки,
украденные у тетки.

Готова наша пролетка,
сейчас запляшут колеса,
а ты все шутишь, что тетка
в постели ждет негритоса.

Вперед по грядкам клубники!
Вдогонку ухают совы.
Но светит, роняя блики,
браслетик твой бирюзовый.

1934, перевод Анатолия Гелескула



КРИЗИС В СТРАНЕ ШАРЛАТАНОВ

Солнышко русской сказки
уже пригасило краски,
и пустеет майдан.
Лишь один на подмостках
среди кукол из воска
голосит шарлатан:
“Стойте, сестры и братья,
куклу дам для заклятья,
и бальзам от тоски,
среди прочего скарба
есть и кость Поликарпа
и его волоски.
Эх, собратья скупые,
хоть бы что-то купили,
спозаранку стоим, —

есть напиток халдейский,
зелье силы злодейской,
есть и Крем Пурлимплин!”
Все напрасно, ворчат торговки:
“Знаем, нехристь, и все уловки,
и товары твои!”
Боже, пошли им манны,
чтоб за зиму шарлатаны
не вымерзли, как воробьи.

1935, перевод Анатолия Гелескула




САПОГИ ШИМОНА

Ладил Шимон сапоги и сапожки,
а между делом играл на гармошке:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

И хоть не знали люди об этом,
только гармошка была с секретом —
скряге, вояке, хлюсту и крале
резала правду, ежели врали:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Старый Шимон поучал за делами:
— Кривда и правда — как пепел и пламя.
Правда, сынок, не коптилка в окошке.
Правду на стол — от стола головешки.

Умер сапожник. Но золотая
ниточка песни перевитая,
песни зеленой, той, что вплеталась
в ранты и прошвы, — там и осталась:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Раз в мастерскую зашел агитатор,
важная шишка и видный оратор,
клявшийся всем увеличить зарплату,
пенсию — старцу, приварок — солдату.

Вынул бумажник кордовской кожи,
взял себе пару полусапожек
и удалился гордо и чинно.
Знал бы, какая в них чертовщина!

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Выпил оратор, вышел на площадь,
снова речами горло полощет,
пообещал увеличить зарплату,
пенсию — старцу, приварок — солдату.

Но у трибуны свист соловьиный
слушают люди с кислою миной,
кто усмехнется, кто негодует:
— Малый блефует — значит, надует.

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

А как пошло про высшие цели,
полусапожки тут и запели,
ну а с треклятым “Ой ради ради”,
раз зазвучало, дьявол не сладит.

Целую площадь полусапожки
разбередили звуком гармошки,
от педагога до коновала
все под гармошку затанцевало.

Пляшут в заулке, пляшут в аллейке,
мастеровые и белошвейки,
бабы и дети, папы и мамы,
пляшут мазилы нашей рекламы,
пляшут путейцы и проводницы,
няни, цыгане, кони, возницы,
официанты и брадобреи,
ангелы, черти, турки, евреи,
даже начальство нашего града,
хоть и пузато, пляшет как надо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Тут и сапожки — цок каблуками,
с ног соскочили и поскакали.
Вскачь друг о друга бьют голенища.
Босой оратор скулит, как нищий.
Не помогает вой словоблуда,
дело с концами — чудо есть чудо:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

За сапогами, за каблуками
мастеровые с призывниками
двинули следом что было силы,
вывески прокляв, скачут мазилы,
бабы и дети, люд с водокачки,
няни, цыгане, пекари, прачки,
даже чиновник из магистрата
скачет не хуже нашего брата.
Все потянулось длинной колонной
в мир отдаленный, вечно зеленый,
где позабыты войны и схватки,
где у любого денег в достатке,
сайкой и сказкой тешатся дети
и не бывает пусто в кисете.
Двинулись, будто на богомолье,
и агитатор шел поневоле,
нищий с богатым, муфтий с аббатом,
ангел с отпетым, цадик с рогатым,
дурень с портфелем, умный с заначкой,
поэт с тетрадкой, слепой с собачкой
в свете небесном шли к поднебесью,
шли, провожая зеленую песню:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

Гей по дороге, вольной, не панской,
за каблуками, дробью цыганской,
в паре сапожек, шитой Шимоном,
песенка вьется цветом зеленым:

Ой ради ради, ой ради рара,
полька не полька, смех да и только.

1935, перевод Анатолия Гелескула


***
По столбовой дороге — один на один с гармонью,
и жизнь уж не так плоха…
Тени в разбойничьих шапках, тени пустились в погоню.
Ну-ка, рвани меха.

Один на один с собою — играй, не жалей трехрядки.
Звезды, застыв, молчат.
Словно на околдованной, сказочной танцплощадке
сдвинулся круг девчат.

Песню сложи и брось ее в месяц, как в ящик с почтой —
Моцарту в щель окна.
Прочее все уладится. Майской порой полночной
прочему грош цена.

1938, перевод Анатолия Гелескула



ПИСЬМО ПЛЕННОГО

Любовь моя и дыханье,
ночью этой весенней
я доброй ночи желаю
и тени твоей на стенах.

Единственная на свете,
как же мне славить Твое имя?
Ты — мой родник летний
и рукавичка зимняя.

Ты счастье мое весеннее,
зимнее, летнее и осеннее —
ну пожелай Ты мне доброй ночи,
мои разреши сомненья:

за что же Тобой, ответь мне,
меня наградили боги?..
Ты свет мой на белом свете
и песня моей дороги.

Лагерь Альтенграбов, 1942, перевод Анатолия Домашёва



СЕРЕБРЯНАЯ АКАЦИЯ

Мир не поможет весь…
а что ж я значу!
Тот же сон, тот же блеск,
серебро акаций;

воздух струной гудит,
крепкою нотой,
это июнь басит
за поворотом;

видишь: вошла во вкус
пасек работа!
Серебряны — ветер, куст,
желтые соты.

Не говори, что есть
планета лучше:
акация это песнь
серебряных кущей.

Плыть ей от уст до уст
и возвращаться
на крылышках райских уз —
серебра акаций.

О, какой святой шум
паствы зеленой!
Тают душа и ум,
как пред иконой.

Хмарою мысль, кружась,
звезды мне застит:
вот бы тебя сейчас
в цветы украсить,

ты ведь сестра всем им
и королевна,
серебряный ветер, дым
акаций серебряных.

Лагерь Альтенграбов, 1943, перевод Анатолия Домашёва



ВО СНЕ

Снишься первой моей любовью,
и во сне у тебя я первый,
о стихах говорим с тобою,
птицах вольных и псинах верных.

И такие во сне поляны
и затишья так несказанны,
и любовь там зеленокудра.

А порой ты мудрей пустыни,
как египетские богини.
Ты как ночь, а я твое утро.

1946, перевод Анатолия Гелескула



***
Если разлюбишь однажды, не говори мне об этом.
Бог поступает иначе — из запредельности синей
мор насылая и голод, с нами прощается светом,
зная прекрасно, что станет оазис пустыней.

1946, перевод Анатолия Гелескула



РОМАНС

Месяц, как балалайка, на небе,
эх! За шнурок его сдернуть мне бы
брошью для милой —

вот получилась бы песнь неземная,
любят в которой до гроба, до рая,
хоть до могилы.

Тихая речка текла бы на запад,
тень от ладони, ландышей запах
в воздухе бродит;
сад возле моря, скамейка, ограда
и та дорога от этого сада,
что в никуда уводит.

1946, перевод Анатолия Домашёва



ОЧКИ СТАШЕКА1

Любил Шимановского2. Птиц и дубравы.
Выпив, казался хмурым.
Делал журнальчик, якобы крайне правый.
И шарил очками по партитурам.

Да, заблуждался. Сволочь при всякой сшибке
не заблуждалась. Тешилась дурачками.
Он бил по струнам. И оплатил ошибки
расстрелянными очками.

Теперь он с Каролем. У вод Аретузы.
В очках.
В типографии райской, где мечутся Музы,
а дева Мария вдогонку
кричит, как на малых ребят…

……………………………………
Прости меня, Польша, за то, что жену и ребенка
любил сильней, чем Тебя.

1946, перевод Анатолия Гелескула


1 Станислав Пясецкий (1900—1944) — редактор журнала “Просто с моста”, где сотрудничал Галчинский. В левых кругах журнал считался профашистским. С начала немецкой оккупации Пясецкий — редактор подпольной газеты “Борьба”. Расстрелян в 1944 году.

2 Кароль Шимановский (1882—1937) — польский композитор. “Источник Аретузы” — наиболее известное произведение Шимановского.




РЕБЁНОК

Апрельское солнце такое, что глянуть больно,
и пахнет настоем мяты и медуницы.
На загородном балконе всего довольно,
в избытке цветы и птицы.

Скользнул по балкону свет, как огонь без дыма,
и желтой метлой все запахи взвеял разом.
И кто-то, как тень, нахохлился нелюдимо
совенком зеленоглазым.

Девчурка. Кусочек жизни, который девчуркой прожит,
слова не опишут. Сейчас-то она иная,
тиха и спокойна. Вот только смеяться не может
и часто кричит ночами, недавнее вспоминая.

Еврейский ребенок. Кузнечик, укрытый где-то,
в затерянной щелке, где не было места маме,
и старая бабушка тоже попала в гетто
и канула в ночь и пламя.

Сейчас по-другому, правда, сейчас хорошо малышке?
Цветы по-прежнему пахнут. Но как нам избыть печали?
О проволоке колючей я знаю не понаслышке
и тоже кричу ночами.

1948, перевод Анатолия Гелескула

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив