11 июля 1913 года. Из записок двух путешествующих русских

Сергей Прокофьев, композитор, 22 года, Швейцария:
11 июля.
С точностью хронометра, в без четверти пять разбудил меня лакей и доложил, что дождя нет и погода хорошая. Я в десять минут оделся, выпил чашку шоколаду и вышел на улицу. Зимний пейзаж расстилался предо мной: ночью на горах выпал снег, у ног белел ледник, а снизу мягкой ватой полз туман. Воздух был чистый и прохладный и мне в моём английском костюмчике было не совсем тепло. Проводник пошёл вперёд, быстро спускаясь к леднику. Я шагал не отставая и скоро мне стало жарко от быстрой ходьбы. Мы пересекли каменные нагромождения, отделяющие ледник от его берегов, и пошли по льду. Сам ледник представляет собою волнистую ледяную поверхность, но не с гладким, очень скользким льдом, а с более мягким, скорее напоминающим обледенелый снег. Переход в этом месте нетруден и совсем неопасен: глубоких трещин нет; скаты не особенно крутые. Тем не менее я очень оценил гвозди на моих сапогах и остриё на моей палке. Забавная подробность: всюду на леднике и около валялось множество изорванных чулок, иногда очень хороших, но либо уже примёрзших, либо втоптанных в грязь. Я их насчитывал десятками — можно подумать, что есть обычай переходить ледник в одних чулках и затем бросать их за ненадобностью.
Как только с ледника мы вышли на груду камней, гид сообщил мне, что роль его окончена, получил свои пять франков и, приказав мне идти налево, оставил меня одного. Сначала мне показалось немного страшно, потому что приходилось прыгать с глыбы на глыбу и дороги совсем не было. Но скоро камни стали мельчать, и я быстро пошёл по определившейся дорожке. Я торопился: до Tines ещё оставалось много, до отхода же поезда от Tines совсем немного — час с небольшим. После получасовой ходьбы я дошёл до Mauvais pas: эта шутка была для меня совершенно неожиданна. В почти отвесной каменной скале было вырублено подобие узеньких сомнительных ступенек. Пройти по ним, вдобавок скользким от тумана и дождя, не представлялось возможным, но всё дело спасал железный прут, прикреплённый крюками к скале. Держась за него не только можно было пройти Mauvais pas, но даже это не представляло особенного труда; хотя глубокий отвесный обрыв не обещал ничего хорошего в случае падения вниз. В заключение эта штука совсем не короткая и шагать, цепляясь за прут, приходится минут десять. Я не считаю себя храбрецом, но перебрался без чувства страха, наоборот, мне нравился необыкновенный способ передвижения. Далее до Tines шла хорошая дорожка сплошного спуска в долину. По путеводителю значился час ходьбы, и я явно опаздывал к поезду, но встречные пастухи обещали не более получаса ходьбы. Я нёсся что было духу, как лавина, и неожиданно очутился у станции после пятнадцатиминутной скачки, за двадцать минут до отхода поезда. Зато я был мокр, как гусь. Пошёл дождь; погода была холодная и серая; всюду стлался туман. Я сел в поезд и поехал, чувствуя, что начинаю стынуть и что рубашка на мне делается ледяной и мокрой. Верная простуда. Зайдя в пустое купе первого класса, принялся делать гимнастику, чтобы согреться. Это помогло и после трёхминутных упражнений я почувствовал, как по моим жилам разлилось благодатное тепло. И как только я снова чувствовал охлаждение, я повторял мою гимнастику, побывав раза три в купе первого класса за время часового переезда до франко-швейцарской границы. Тут был буфет, я выпил рюмочку кирша, едва не захлебнувшись крепостью этой всё-таки вкусной дряни, и по жилам пошло уже не тепло, а искры.
Мы переменили поезд и въехали в Швейцарию. Вид в окно сделался вдруг необычайно красивым, горы выше, обрывы глубже, с каждой минутой всё интересней, а всё вместе так красиво, что хотелось ахать от восхищения. Рельсы лепились по крутому склону гор, часто на такой высоте и над такой крутой зелёной пропастью, что не хотелось представлять, в каком виде были бы мы, если б сверзлись вниз. Но крушения быть не могло, ибо случись таковое, сотни тысяч туристов отхлынули бы от Швейцарии, а потому швейцарские инженеры несомненно приложили весь свой гений, чтобы сделать дорогу абсолютно безопасной. Итак, этот перегон был сказочно красив. Иногда туман, огромными белыми глыбами выползавший снизу и плывший вверх, на время застилал панораму, но он скоро уплывал со своеобразным эффектом. Дождь смилостивился и перестал, но серая погода продолжалась, и там, где в гиде значилось: «Альпы» — лежали облака.
По необычайно крутому спуску, ныряя в тоннели и извиваясь спиралью, поезд спустился к станции Vernayaz. Я покинул вагон и пошёл смотреть поток Trient, который, обхваченный двумя наклонившимися над ним скалами, стремительно вырывался в долину. К скалам на проволоке и железных крюках были подвешены лёгкие деревянные мостки, по которым я отправился внутрь этого дикого коридора с потоком внизу и бесконечными изгибами внутрь. Осмотрев эту интересную достопримечательность, я пришёл с каким-то корявым немецким туристом на железнодорожную станцию и поехал к Женевскому озеру, подъезжая к нему с обратной стороны. Несмотря на то, что дождь полил опять, милое озеро сохраняло свою природную мягкость, а берега, украшенные разнообразной, свежей, удивительной растительностью и сплошь пересыпанные красивыми отелями, довершали его красоту. Согласно моему маршруту, я вышел в Montreux, «жемчужине Женевского озера», и, укрываясь от ливня, пошёл завтракать в отель напротив вокзала. Это был прощальный дождь, и после него погода начала медленно, но верно разгуливаться. Я осмотрел хорошенький Montreux в том порядке, в каком приказывал Жоанн, затем по набережной дошёл до Clärens и осмотрел кладбище, с которого отличный вид и которое похоже на прелестный сад, из зелени которого выглядывают беленькие памятники. Несколько русских могил, несколько мыслей над ними о том, зачем расписывать на камне так много и не лучше «Е. И. 1910», как скромно гласит прекрасный белый камень рядом... Затем я спустился вниз, сел на пароход и через час был в Уши, пристани Лозанны, расположенной не совсем у берега, а на горе. Какой-то русский идиот, сидевший со своей семьёй недалеко от меня, пытался острить: «Сама-то Лозанна наверху, а Уши... понимаете, уши — внизу!»
В фуникулёре нас подняли в Лозанну, я взял номер в отеле, притащил с вокзала чемодан, посланный багажом прямо из Женевы, получил на почте открытку от мамы, переоделся в более лёгкие ботинки и пошёл осматривать город с Жоанном в руках, который, кстати сказать, от моего горячего прикосновения полинял и окрасил мои руки в красный цвет.
Вообще я веду себя настоящим туристом: не теряю ни минуты, всё страшно быстро осматриваю, пунктуально следую заранее составленному маршруту и ужасно радуюсь, когда я совершенней англичан, массами турирующих здесь: например, англичанин пишет открытку карандашом, а у меня автоматическое перо; англичанин тащит чемодан, а у меня чемодан предусмотрительно послан багажом прямо к месту ночёвки; англичанин морщится от солнца, а у меня цветные очки.
Итак, я осмотрел Лозанну, но самым интересным в ней оказались две русские барышни, которых я встретил на улице. Вообще же в ней мало хорошего и даже ни одного привлекательного ресторана, чтобы пообедать, а есть хотелось, часы показывали девятый час. Тогда я вспомнил, что на меня очень приятное впечатление произвели Ouchy, когда я к ним приставал, и в трамвае поехал вниз ужинать. Действительно, там оказалось очень мило, озеро, окрашенное в нежные краски, розовело от закатившегося солнца и мягко всплескивало у берега. Поужинав, я поднялся в Лозанну и, написав несколько страниц дневника, заснул как убитый.
В Швейцарии необычайное множество русских, которые попадаются на каждом шагу. Русская речь слышится несомненно чаще всех остальных, за исключением, конечно, национального языка. Слыша русских, я каждый раз испытываю удовольствие.
Сергей Вавилов, физик, 22 года, Италия:
Bologna.
S. Maria della Vita необыкновенно архитектурно стройная и красивая, деталей интер[есных] нет.
S. Stefano. Сейчас нелегкая завернула к антикварию, у которого, по своей сухаревско-библиофильской страсти, накупил на 9 лир всякой дряни, которую теперь должен носить с собою. S. Stefano по-московски нелепо и мило, что-то вроде Василия Блаженного.
S. Giov[anni] in Monte. Хорошо в 1йкап[елле] направо явл[ение] Христа Магдалине (венец[ианская] манера) (Р...припис. G. Francia) 7я кап|елла] L. Costa не понравился, много слащавости, мелочей и грязи. 12 к [aпeлла] арх[итектора] Браманте действительно роскошна и проста.
S. Domenico. Грандиознейших церквей в Болонье, видимо, сколько угодно, тут интересна и церковь и всякие подв[орья ] М[икель] Андж[ело], Фили[п]п Липпи, Н. Пизано etc. Привязался какой-то доминиканец, водил, водил, распинался, еле от него избавился.
Pinacoteca
Пришел с специальною целью узнать и понять, почему Guido Reni е tutti quanti неприятны. Вот и сейчас слышу, как custode кому-то объясняет, что Guido Kolossal. Все ведь есть [—] и правильность формы и краски, und trotzdem противно. Почему? У Guido нет поэзии, это как стихи какого-нибудь (нрзб.). Все правильно, нет неправильностей. Вот в этой же зале с Guido Nicolo da Foligno смотрится как настоящий перл. Право, в это[м] зале можно понять «суть» живописи. Зал Carrac[c]i. Еще противнее, нет, ведь, право, попросту противно, как чисто «актерская» игра. Нет тайны, нет намека. Вот, право, если бы мог я перед одной картиной Каррачи провести ½ часа, понял бы его безобразие. Рафаэль, конечно, в милл[ион] раз приличнее Guido etc., он берет некоторой гармонией краски и рисунка, суть Guido [—] Guido, конечно, отсюда вышел. Из Рафаэлевых картин это самая гвидоренистая, а потому и самая скверная. Вот Cima di Conegliano на противоположной стороне совсем другое, тут концентрация впечатления, гармония красок, «стиль». Пожалуй, право, у Guido и у здешнего Рафаэля нет стиля, в этом беда. Вот картина Perugino хоть и плохая да музыка, все говорит об одном и к одному устремляется (хотя я и сам, ей Богу, не знаю почему) / Хорош наверу Bonifazio N 313, истинно венецианская картина. Francia пересахаренный и испорченный Perugino. Лучшие вещи все-таки несколько рафаэлевские этого «болонского Рафаэля».
2 Мадонны. Пожалуй, право, между Рафаэлем и Франчиа такая же разница, как между Римом и Болоньей.
Опять, как и в прошлом году, понравилась № 780 (Scuola Ferrarese. Ritratto di Alex Faruffino). Портрет прямо монументален. Мелких Джотто не понимаю, не нравятся, широкие лица и вялость.
Весьма одобряю учреждение почт, дают и стол, и чернила, и чуть ли не темы. Bologna вся-то, вообще говоря, в стиле Guido Reni. Ну, старина ее кирпичная выглядит солидно, не бедно, словно зажиточная деревня. А новизна, университет, трамваи etc., право, ни дать, ни взять Guido Reni. Город все-таки одобряю, много книг и наукой пахнет. Сейчас на 25 чентезимов купил 5 брошюр здешнего Poincare (впрочем, такого же, как и здешний Рафаэль — Франчия) Энриквеса.
В этом граде Гвидо Рени
Академий и науки
Нету неги, нету лени
Но зато так много скуки
Все кирпичные строенья,
Энрикес, да Август Риги,
Компиляции — все книги
Гвидо Рени — настроенье.
Впрочем, в этом отношении я доволен, мое настроение теперь тоже гви-доренистое, т.е. хочу заняться наукой; вечная история, я духовно отдохнул и хочется приняться за дело. В Болонье «пахнет» наукой — это хорошо. Заказал себе ritratto del signor prof. Augusto Righi. Вот как я его почитаю, голубчика (А. Риги занимался исследованиями в различных областях физики).
S. Francesco снаружи впечатление величественно архаическое.
Что болонцы только почтенны и солидны и довольно редко qualche cosa dipinsi, видно из их галерей. Болонья должна бы быть городом колонн, они делались тут веками и в несчетном количестве. Само собою должно бы выработаться «колонное» искусство. Не тут-то было, болонские колонны большей частью просто столбы, часто довольно неизящ[ные] колонны дорич[еского] ордера, впрочем, у Болоньи есть и свое в колоннаде [—] это красные кирпичные колонны. Они довольно стройны, но как-то по-«мужицки» смотрят[ся] и их боишься назвать колоннами. Болонцы не греки и даже не лонгобарды, они только практичны. Впрочем, отсутствие стройности, угловатость придает Болонье некоторый воинственный вид, грубые четырехугольные силуэты Castello, башен и пр[очее] смотрят угрожающе. Вообще говоря, Милан, Верона, Феррара и Болонья одинаково смотрят средневеково воинственно.
Смотрю я все на итальянцев, в них какая-то cont[r]adictio in adjecto (противоречивость в определении). Смелые, красивые, римские лица (особенно у солдат) и малый рост, русская мягкость и добродушие. Странно, ведь по виду за каждого итальянца нужно бы десять немцев дать, а выходит совсем не так. Итальянские лица — это их надежды. Romano sum говорит каждое лицо и напрасно всякие Moeller'ы v[an] d[en] B[ruck] стараются изобразить итальянцев как испорченных немцев. Дудки! Впрочем, сейчас пока у итальянцев от истинно-римского остался только пафос. Их архитектура (истинное историческое зеркало) отвратительна.
Завтра утром поеду в Сьену.
|
</> |