Ош

Станислав, сотрудник научного института:

Я просто поддался общей панике. Я в принципе не очень позитивно отношусь к тому, что происходит в России последние несколько лет, но сейчас [власть] перешла черту, и у меня появилось моральное право все бросить и начать задумываться о том, чтобы эмигрировать. Я задумался глобально о том, что ждет нашу отрасль и меня лично, хотя изначально не было планов покидать страну прямо мгновенно.

Мы начали рассматривать разные варианты, что можно делать, на какие позиции можно выезжать. Плюс у меня есть небольшой коллектив, и я как его руководитель хотел сделать так, чтобы сотрудники тоже имели возможность переехать, если захотят. И чтобы для тех, кто не захочет, исчезновение лаборатории не было сокрушительным ударом. Но [по поводу сотрудников] я, честно говоря, до сих пор четкого плана не имею.

Панические настроения на той неделе гуляли вплоть до того, что сейчас границу закроют и объявят военное положение. Вероятность этого кажется маленькой, но, с другой стороны, вероятность [запрещенного аналога слова «спецоперация»] тоже казалась маленькой. Я был почти уверен, что ничего не будет. Попугают друг друга, обменяются санкциями-контрсанкциями и разойдутся, достигнув каких-то своих целей. Но дальше эта ситуация развивалась лавинообразно, и в какой-то момент я просто запаниковал и решил, что мои планы на мартовские праздники надо поменять и съездить отдохнуть в Киргизию.

У моей девушки закончился загранпаспорт, чего мы из-за пандемии просто не заметили, поэтому было два варианта: Армения и Киргизия. Но

Я почему-то надеюсь, что апокалиптический сценарий не реализуется и ситуация войдет в некое равновесие, пусть плохое, и тогда я смогу приехать в Россию, по максимуму избавиться от обязательств, которые у меня есть, ведь я не могу просто так бросить студентов и аспирантов, а потом уехать. А пока план заключался в том, чтобы посмотреть на происходящее извне, чувствуя себя чуть-чуть спокойнее.

Я довольно много времени провел за границей, я был постдоком (постдок — существующая в ряде западных стран ступень в карьере академического исследователя. — Ред.) за границей, после чего вернулся в Россию, в принципе, осознанно. Это происходило примерно во время [событий на] Болотке. Тогда уже были, конечно, звоночки, но было и воодушевление, казалось, что даже если протест сам по себе ничего не даст, власть приняла обратную связь и сейчас потихонечку начнет если не либерализацию, то, по крайней мере, нормализацию ситуации. Что немаловажно — тогда был экономический подъем и наука ощутимо развивалась! После того что было в 90-е и в начале 2000-х, в науке появились деньги и перспективы. Например, примерно в это же время появилось «Сколково». Мне казалось, что в России интересно, что есть нелинейные возможности, потому что на Западе более-менее линейная траектория, и понятно, что и как там придется делать. И мне с коллегами удалось сделать классную историю — лабораторию, работающую на мировом уровне.

Но в последнее время все двигалось очень тяжело. В России объективно стало очень сложно заниматься наукой и технологиями, проводить закупки иностранного оборудования. Сейчас зарубежные коллеги очень четко дали понять, что взаимодействия с Россией в ближайшее время не будет, и есть ощущение, что такие вещи вводятся очень быстро, а отменяться будут очень долго. Это уже психологический момент. Нас просто реально боятся, а в научном сообществе в Западной Европе, кажется, просто паника. В Германии на уровне чуть ли ни министерств принимаются декреты о том, что все совместные проекты с российскими учеными больше не существуют.

[Количество уголовных дел за госизмену против ученых] выросло в разы, и это тоже тревожный звонок, но пока все-таки это не пришло в каждую семью, хотя теперь наверняка будет еще ужесточение. Но ведь и просто бесит, что я, например, должен отчитываться о встречах с иностранцами. Я не в закрытом учреждении работаю, но министерство образования и науки считает, что каждый контакт с иностранцами должен быть задокументирован. У меня есть коллега из-за рубежа в «Сколково», и, по идее, я после каждой встречи должен сообщать о том, что я с ним обсуждал. При этом мы боремся за международное сотрудничество, и у нас KPI — это публикации в международных журналах. Получается шизофреническая ситуация.

Я ходил на Болотную площадь, и меня тоже напрягает, что невозможно будет писать в фейсбуке то, что думаешь. И то, что я не много там писал, не значит, что я не хотел бы иметь такую возможность. Одно дело не пользоваться возможностью, а другое дело — не иметь ее. Я подписал письмо ученых против [«спецоперации»], а это вроде уже тоже административка. Но это меня не очень пугает, не думаю, что против всех шести тысяч подписантов из всех университетов и институтов начнут репрессии. Это будет совершенным безумием! Если [ученых] напугать до того, что они начнут разбегаться как тараканы, то кто тогда в России будет что-то делать?

И так совершенно очевидно, что сейчас технологии совсем перестанут развиваться. Я не знаю, как можно этого не понимать. Руководящее звено, конечно, надеется на то, что наоборот — будет некий толчок для импортозамещения, но им же нужно как-то воодушевить людей.

Расчет на то, что мы сейчас будем сами делать то, что раньше всегда закупали. Это, безусловно, полезно, но сейчас тогда России придется делать только это. Сейчас импортного оборудования не будет, а

Вместо того чтобы заниматься наукой, мы будем изготавливать сначала 10 лет эти приборы и в этой гонке не выиграем никогда. Так мы не сможем прийти к какому-то технологическому равенству. Вот сейчас все узнают, что наши заводы по полупроводниковому производству не в состоянии изготавливать сколько-либо современные чипы.

И я не очень понимаю, чем хорошо, если мы заменим Запад на Китай. Тогда мы станем прокси Китая. Мы будем для него играть такую же роль, какую в украинском конфликте для нас играли «ДНР» и «ЛНР». Те были отмороженными ребятами с пушками, а мы будем для Китая отмороженными ребятами с боеголовками.

Я думаю, что русским за рубежом сейчас не будут рады, еще какое-то время будет аллергия на слово «русский», ведь с той стороны тоже некая истерика наблюдается. Очень хотелось бы избежать этого, честно говоря, но люди везде одинаковые. Например, рецензируя наши научные статьи, люди будут чисто подсознательно ставить оценки ниже, а то и официально примут решение зарубать наши работы.

Думаю, что решение про уход Visa и Mastercard до конца не было отрефлексировано. Наверное, об интересах россиян, которые находятся за границей, никто в этой ситуации не подумал, а если и подумал, то счел незначительным [сопутствующим ущербом]. Принято решение делать удушающие санкции, и для многих компаний это не по требованию правительства, это уже self-imposed [добровольно]. Как и с BLM, палку немножко перегнули, ведь были совершенно абсурдные случаи, когда в research proposal [исследовательское предложение] даже по астрофизике требовали включать пункт про diversity [разнообразие] и equality [равенство].

Подумывают уехать почти все среди тех, с кем я активно общаюсь. Пока люди думают, что делать с недвижимостью и работой. Да и вообще те, кто заканчивает сейчас университет, в основном смотрят на Запад, и конверсия студентов в аспиранты у нас очень низкая.

Я просто больше не хочу помогать строить то государство, в которое сейчас превратилась Россия. Я же по сути работаю на государство. Я могу себя оправдывать тем, что мы вне политики и занимаемся наукой, но это не совсем правда. Мы работаем в государственном институте, мы получаем государственные гранты из разных источников финансирования, в том числе и, скажем так, околовоенных. И это психологически не очень приятно.

Алексей, IT-специалист, и София, домохозяйка:

София. Мы не собирались уезжать, по крайней мере так быстро. Но я поняла, что надо уезжать, когда вышла из дома и увидела, что он разрисован символами «Z». Я поняла, что реальные люди действительно поддерживают то, что происходит. Меня поразило, когда я услышала, что говорят люди на улицах. Мне стало не по себе, и я поняла, что не хочу оставаться жить с этими людьми. Когда мы приняли решение, то в тот же день вылетели.

Алексей. Компания предложила переехать, и мы предложением воспользовались. Многие коллеги остались — семьи, дети, школы, родители, дедушки и бабушки, за которыми надо ухаживать. Айтишников уехало много, потому что у компаний офисы зачастую в Европе или в Америке и больше возможностей перевезти сотрудников.

Я думаю, что [уехали] не навсегда, но надолго, пока ситуация как-то не стабилизируется. На родине остались родственники, друзья, имущество, собственность, кошка. Пока временно будем тут, но компания решает вопросы, ищут варианты.

То, что нельзя в фейсбук написать ряд слов, — это, конечно, неприятно, но более важная причина в том, что IT-бизнес в России будут сначала пытаться регулировать, потом потихоньку подминать под себя и наконец закрывать. Европейский и американский рынки для России будут постепенно закрываться, причем и с внешней стороны, и с внутренней. И если внешние санкции можно как-то перетерпеть, и когда ситуация стабилизируется, их, скорее всего, будут снимать, то ситуация изнутри сложнее. Если государство решило подмять под себя IT, то это уже окончательно. Поэтому

София. Мы приняли решение уезжать, когда закрыли свободные СМИ.

Алексей. Когда «Серебряный дождь» сказал, что отменяют все передачи и будет только музыка, это был один из мотивов. Сейчас сложно не быть политизированным человеком, потому что сложно закрыть глаза на происходящее и придумать какое-то объяснение. Но все это — закономерный результат процесса, который идет два последних десятилетия. Раньше еще была какая-то надежда, что сменятся президент и политика власти, сейчас надежды больше нет.

Как русских нас нигде сейчас не ждут, единственный вариант — забыть про свою национальность и ехать как специалист. Русским сейчас тяжело, потому что понятны настроения мирового сообщества, да и сложно подобрать контраргументы. Но кому-то придется все равно честь русских отстаивать эмигрантам, специалистам, интеллигенции.

Иван, сотрудник в IT:

Я прагматично и трезво смотрю на ситуацию так: есть какой-то набор рисков — краткосрочных и долгосрочных, — которые могут реализоваться в стране, и каждый для себя определяет какой-то критический уровень этих рисков. Для кого-то — начало [запрещенного слова] и люди с оружием на улицах, а кто-то уехал, когда первые митинги на Болотной разгоняли.

Мы с друзьями, кстати, ходили на Болотную. Для нас, людей с физмат-образованием, известная картинка с «распределением Чурова» выглядела, мягко говоря, не гауссовским распределением, как во всех странах, где выборы «некурильщика» (выражение отсылает к серии мемов о жизни курильщика и некурильщика). Было все очевидно, и, естественно, мы пошли на митинг. Тогда еще не было семьи, да и риски непонятны были на первом митинге. Потом как-то поубавилось энтузиазма — эта политика государства в плане запугивания оказалась эффективной. Себя могу назвать пассивным оппозиционером, но Навальному что-то переводил.