Проснувшись 24 февраля, мы оказались в другой стране. Если прежде была некая фантастическая надежда на русскую эволюцию, на возможность поступательного просветительского движения, то теперь ее нет. То, что предстало нам сегодня под названием «русского мира», оказалось, по словам Кирилла Мартынова, собранием крепостных людей, которых можно покупать, продавать, эвакуировать, отправлять на убой. «Русский мир» обозначился простой идеей покорности всех, кто говорит на русском языке, своему абсолютному вождю и простым принципам архаического трайбализма.

В головах у тех, кто эту (...) [«спецоперацию»] развернул и ее поддерживает, очевидным образом произошло критическое упрощение картины мира. Из этой картины исчезли ценности человеческой жизни, просвещения, самоопределения, гражданского общества, свободы мнения и слова — список исчезнувшего еще очень длинный. Зато на первое место вышли ценности отмщения и победы любой ценой, прикрываясь слоганом «Безопасность — превыше всего!»

Во всем этом не просто явлен отрицательный баланс интеллектуальности и морали. Мы наблюдаем окончательное установление совершенно специфического формата культуры — того, что именуется у экспертов культурой упадка и завершения. Или, по словам русского социального философа позапрошлого века Константина Леонтьева, «культурой вторичного смесительного упрощения», после которой следует историческое небытие.

***

Одно из самых характерных свойств культуры упадка — избыточная обращенность к условной архаической простоте, с которой как бы все начинается. Но достает она оттуда не архаические смыслы, уже вполне утраченные, а лишь отдельные реплики и сюжеты. То, что может сгодиться для сегодняшних целей. Эклектическим образом перемешивает все так, чтобы извлечь выгоду на текущий день. Все перемешано, но крайне однообразно, — у этой смеси нет другой цели, как продлить жизнь угасающему Левиафану.

В большом ходу оказывается «историческая» риторика, обращенная к так называемой исторической правде. Однако цель риторики абсолютно прагматична: присвоить эффекты от событий прошлого, превратить их в «духовные скрепы» собственной легитимации. В ходе таких превращений драматичное поле истории становится чем-то вроде стадиона для образцово-показательных шоу, а сложная содержательность заменяется на рекламу «правильных ценностей». Добавляется криминальный элемент: публичные сомнения в «скрепах» подлежат наказанию. В этом тоже отсылка к архаике, к законам древнего племени с их нерушимыми сакральными табу.

Впрочем, наказание обращено лишь к небольшой части общества; к тем, у кого еще сохранились ценности просвещения и критического разума. Для условного большинства населения вполне достаточно той простой и ясной картины, что нарисована их безупречным вождем.

***

Культуре упадка свойственно исчезновение внутренней силы, угасание того естества, из которого некогда рождались смыслы и содержательность. Именно поэтому, желая реанимации, эта культура так ностальгирует по прошлому, по тем временам, когда сила еще не оставила ее. Всеми средствами пытается она подчеркнуть свое родство с неким простым, первобытным, брутальным естеством. Но таким образом воспроизводимая простота недаром названа вторичной — в ней нет по-настоящему естественного, живого драйва, что свойствен временам изначального становления. Зато хорошо отлажено производство его суррогатов.

По историософской версии Константина Леонтьева, культура зачинается в младенческой «бесцветности» и «простоте», а движется к «оригинальности и сложности», к увеличению неоднозначности внутренних содержаний. Высшая точка развития есть «высшая степень сложности», по достижении которой организм культуры начинает идти вспять, постепенно упрощаться, терять оригинальность и уменьшаться в числе индивидуальных признаков. «Перед окончательной гибелью индивидуализация как частей, так и целого слабеет, гибнущее становится однообразным внутренне», — пишет философ.

В эти завершающие времена культура предпринимает отчаянные броски в разные стороны, пытаясь доказать собственную жизнеспособность. Наиболее отчаянный из подобных бросков — война, цель которой на самом деле весьма далека от чего-то материального.

Но эпос может родиться лишь там, где действительно есть внутренние силы и смыслы. В пространстве упадка он невозможен.

По словам экзистенциалиста Мартина Хайдеггера, там, где сущностное начало отсутствует и доминируют суррогаты, война возникает из пустоты, желающей заполнения; из забвения Бытия со стороны пришедшего к своему концу человека. И потому ведется она «из-за Ничто, соразмерного Ничтожному».

Такая война, при всей жестокой деструкции, по определению присущей процессу убийства людей людьми, все же несет на себе печать явного рекламного кича, в принципе определяющего настоящее положение вещей. Кич и саркастический фарс — вместо того лаконичного мужества, что характерно испытывать человеку рядом с возможной смертью. По словам очевидца, несколько военнослужащих из российского спецотряда со смехом вспоминали, как неделю назад забронировали в ресторане Киева столик на шестерых — на 23 февраля. Но возможно ли на фарсе победить тех, кто сражается за собственную землю, за свободу и за свои города?

***

Впрочем, в нашем случае не стоит воспринимать упадок культуры как нечто фатальное. Российская культура не одномерна и не вращается вокруг единственного центра. Та культура упадка, о которой до сих пор шла речь, — лишь один полюс. Это до сегодняшних дней доминирующая культура политической суверенной автократии, тесно связанная с судьбой российской государственности еще, наверное, с XV века, со времен собирания земель вокруг Московии. Именно она сейчас и приходит к своему концу, к стадии «вторичного смесительного упрощения», по представлению Константна Леонтьева. Или — по Мартину Хайдеггеру — к «отсутствию сущностного начала».

Но будучи мертвой, она и производит только мертвое. В том числе — квинтэссенцию всего мертвого, (...) [это слово нам запрещено].

Но при этом никуда не исчез и другой, противоположный культурный полюс. То, что всегда было подпольным, андерграундным и при этом наиболее авангардным из всего, что появлялось на отечественной земле. Это культура, принадлежащая российской интеллигенции. Неудобоваримая и всегда конфликтующая внутри самой себя — и при этом абсолютно живая и с азартом включающая в свое осмысление все, что ни встречается на пути. От этого и настоль противоречивая, всегда протестная «генеральной линии».

Даже будучи подавленной, репрессированной, она выдавала совершенно невероятные, тревожные смыслы. И она никогда не была еще полноценно признанной — в силу своего практически постоянного подпольного положения. Однако не настает ли уже, наконец, и ее время? Посмотрим. Главное, суметь пережить и изжить тех мертвецов, что продолжают сейчас свое неудержимое падение.