Wait for Me!: Memoirs of the Youngest Mitford Sister. Глава 4.

euro_royals — 14.09.2021

В поместье Астхолл-мэнор жило привидение, одна из тех неприятностей, которые сопровождают девочек-подростков. Оно гремело и грохотало на чердаке и, по легенде, стащило постельное белье поварихи. Мои сестры думали, что оно было одной из причин, по которым Па решил продать дом в 1926 году. Ему нравилось строить и разрабатывать проекты, и он начал расширять фермерский дом у деревни Суинбрук. Я никогда не видела фотографий оригинального дома и не знаю, советовался ли он с Ма перед тем, как приступить к работе. Судя по тому, что получилось, думаю, нет.

Пока дом доделывали, мы поехали в Париж и остановились в дешевой гостинице. Па взял с собой свою машину. Он вступил в перепалку с полицейским, который стоял, дуя в свисток и махая руками, как крыльями ветряной мельницы, перед водителем, ехавшим не по той стороне дороги. Па опустил окно и крикнул: «Прррррростите, не говорю по-фррррррранцузски» с преувеличенным французским акцентом (чтобы полицейскому было легче понять). В ванной комнате нашего отеля было биде, и няня, Декка и я, которые никогда не видели ничего подобного, поспешили купить золотых рыбок, полагая, что это именно то, для чего оно было предназначено.

Через несколько месяцев мы впервые приехали в Суинбрук. Па был в восторге от своего нового дома. Моя мама сделала все возможное, чтобы сделать интерьер максимально привлекательным, учитывая новизну отделки. Ни один из моих родителей не был садовником, что удивительно в случае с моей матерью, поскольку люди, которые умеют декорировать, часто хороши в садоводстве. Она особенно не любила белые цветы, говоря, что они похожи на развевающиеся листы бумаги. Любимым цветком моего отца был алый цветок Anemone fulgens [Анемона сверкающая], цветок специалистов, который нечасто можно увидеть в саду. Он дорожил двумя или тремя луковицами, сохранявшимися из множества, которые он сажал, и наступал конец света, если разыгравшаяся собака или ребенок наступали на один из этих бесценных предметов.

Я полюбила этот дом с самого начала. Остальные нет. Они потеряли амбар Астхолла и свою свободу, и им оставалось только сидеть в длинной гостиной, которую им пришлось делить с Ма. Они были в том возрасте, когда жалуются любому, кто будет слушать, и часто слышался крик: «Это несправедливо». Более мелкие жалобы правили бал днем: «Ножи и вилки настолько холодные, что мы не можем ими есть» или «У Юнити есть крыса, а у меня только куры». Наши спальни и нянина были на верхнем этаже и были выкрашены в белый цвет, каждая с бордюром разного цвета. Мой был зеленым. Внутренние двери дома были из вяза, который, как известно каждому школьнику, склонен к деформации. Па настаивал, что это «чертовски хорошее дерево», но Нэнси сказала, что даже когда они были заперты, можно было заглянуть в дверь ванной комнаты для гостей и посмотреть, что происходит внутри.

Моя мама потягивалась во время еды. Ее раскинутые руки совершали круги в воздухе, сначала в одну сторону, затем в другую, что, по ее словам, было полезно для пищеварения. Она также зевала. Думаю, гувернантки были удивлены этим, но их удивляли многие ее причуды. Па пил воду из великолепного кубка дедушки Ридсдейла, сделанного из расплавленных золотых медалей, завоеванных его шайрами. Па нарезал мясо за столом. Мэйбл заметила, что тем, кто ему не нравился, он клал куски поменьше, и толкала тарелкой его руку, пока он не докладывал порцию. Она сохраняла остатки завтрака - запрещенные сосиски и ветчину - которые приносили из столовой в дни охоты, и мы молнией неслись в кладовую. Владения Мэйбл были убежищем для нас, детей. Как и няня, она обычно была спокойной, но даже она гоняла нас, когда ей нужно было что-то делать, а мы слишком ее раздражали. Слова «УБИРАЙТЕСЬ ИЗ МОЕЙ КЛАДОВОЙ» всегда сопровождал поцелуй - сперва ее орлиный нос, а затем добрые глаза.

Па и Мэйбл прекрасно понимали друг друга. В большинстве таких домохозяйств ее должность занимал бы мужчина, дворецкий, но из-за плохого опыта моей матери с пьяными мужчинами в кладовой ее отца она предпочла женщину. После двенадцати лет, проведенных с нами, Мэйбл приняла предложение руки и сердца от мистера Вулвена, постоянного визитера, который отвечал за инвентаризацию того из наших домов, который на тот момент сдавался из соображений экономии. Вероятно, он был единственным подходящим мужчиной, которого когда-либо встречала Мэйбл. Когда она сообщила моему отцу радостную новость, он был в ярости. «Я бы никогда не нанял вас, если бы знал, что вы уволитесь», - бушевал он. Тем не менее, они оставались друзьями, и Мэйбл всегда возвращалась в случае необходимости.

Деревня Суинбрук и ее жители казалось существовали вечно. Почтовым отделением заведовала Винни Крук, чьи инициалы [WC] доставляли такое удовольствие нам, детям. Она продавала в кульках лимонные леденцы, которые взвешивались на тех же латунных весах, что и письма. Другими нашими сладостями были Fry's Peppermint Cream, который ломался на кусочки удобного размера, и двухпенсовые батончики старого доброго Кэдбери. Не знаю, продавала ли она что-нибудь дороже, но это было то, что мы могли себе позволить. Был деревенский дурачок, который гонялся за Нэнси, и никто не придавал этому значения, миссис Прайс, которая жила над банком, и ей было почти сто лет, и миссис Фелпс в Милл-коттедже, которую Па принял за телку, когда она, наклонясь, пропалывала свой сад.

Грозная миссис Банс держала постоялый двор Swan Inn и поддерживала там строгий порядок; любой, кто выбивался из этого правила, должен был остерегаться последствий, и мы никогда не слышали о ночных безобразиях, даже в субботу.

Был также егерь моего отца с его наседками и цыплятами фазанов, и его ужасная кладовая с сороками, сойками, горностаями и ласками, прибитыми к дереву. Висельный Дуб (где вешали людей, а не птиц) все еще стоит рядом с Уидли, лесом, где я нашла свою первую ночную фиалку. Па поставил прочный железнодорожный вагон на главном проезде Хенсгроув Вуд, чтобы он служил убежищем в плохую погоду, а егерь мог хранить свой разнообразный инвентарь. На днях меня привезли посмотреть на него, и он все еще стоит там, почти сто лет спустя, в том виде, в каком я его запомнила.

Мы, конечно, ходили в церковь, Сент-Мэри, в Суинбруке. Ма и Па сидели на отгороженном месте сзади, а мы прямо перед ними.

Мои родители сделали несколько пожертвований для церкви, заменив викторианский кафельный пол каменными плитами и установив дубовые скамьи. Па пообещал поставить скамьи, если когда-нибудь его ждет неожиданная удача. Это маловероятное событие произошло в 1924 году, когда он сделал ставку с огромным коэффициентом на Мастера Роберта на Grand National, и лошадь выиграла. Она принадлежала нашему кузену Джо Эйрли, и это был большой праздник. Изначально мой отец хотел, чтобы на конце каждой скамьи была вырезана голова лошади, чтобы запечатлеть, каким образом был оплачен щедрый подарок, но епископ отказался от этой идеи. Па посчитал это лицемерием со стороны Князя Церкви, поскольку он прекрасно знал, откуда взялись деньги. Ма подарила четыре латунных люстры, включая небольшие парные с двуглавыми орлами наверху, которые хорошо смотрятся на фоне такого большого количества камня.

Птицеферма в Суинбруке была единственным шансом для Ма вести прибыльный бизнес. Человека, который за ней присматривал, звали, как ни странно, мистер Лэй [lay - откладывать яйца]. Пища кур пахла восхитительно: по утрам тёплое пюре из мелких отрубей, кормовой муки и отходов; пшеница и кукуруза во второй половине дня. Я тоже держала кур по коммерческим причинам и продавала яйца Ма, чтобы иметь прибавку к своим карманным деньгам.

К тому времени мы с Деккой уже перешли в классную комнату, где более серьезные уроки заменили мою маму с ее чтением, письмом и сложением. С сожалением вынуждена сказать, что у нас была не одна гувернантка, а несколько, и мои сестры уже сменили довольно много их к тому времени, когда мы появились на сцене. Мы поступали с ними очень дурно и делали их жизнь невыносимой, поэтому они, естественно, уходили. Но как бы мы ни были ужасны, некоторые из них тоже были довольно своеобразными, и я не знаю, как они могли подумать, что могут учить. Обычные предметы были для нас полным фиаско, но одна из гувернанток, мисс Делл, обучала нас трудному искусству магазинных краж - то есть воровству. Моя мать узнала об этом (владельцы магазинов, слава богу, нет), и мисс Делл исчезла.

Мы с Деккой тратили много времени, отвечая на рекламные объявления и отправляя письма с запросами на бесплатные образцы, от шампуня и дезодоранта до сухого молока для младенцев. Декка давала волю своему воображению, когда описывала болезни, от которых страдали ее несуществующие дети, и надежды, которые она питала в отношении различных запатентованных продуктов и лекарств. Это делало прибытие почтальона, мистера Бекинсейла, ярким событием в обычно скучный день. Мистер Бек с водонепроницаемой брезентовой сумкой, перекинутой через руку, толкал свой тяжелый велосипед вверх по холму к Суинбрук-хаусу. Он проходил прямо в кладовую, чтобы выпить чаю и поговорить с Мэйбл, а мы с Деккой ходили вокруг, пока Мэйбл не разбирала почту и не появлялась небольшая посылка, адресованная «миссис Джессике Митфорд» (идея незамужней матери была немыслима). Это означало сухое молоко.

Декка также писала в разные колонки женских журналов совершенно невероятные истории или просила совета в воображаемых затруднениях. К ее удовольствию, они иногда публиковались. «Дорогой Журнал, у меня есть маленькое шелковое платье сливового цвета, которое протерлось под мышками, остальная часть его в порядке, и я не хочу его выбрасывать. Пожалуйста, порекомендуйте, что делать. Обеспокоенная, Суинбрук-хаус, Берфорд, Оксфордшир". Я часто задавалась вопросом, догадывались ли когда-нибудь получатели этих писем, что они исходили от одиннадцатилетней девочки, практикующей стиль, который однажды принесёт ей состояние.

Первое большое изменение в нашей повседневной жизни произошло в сентябре 1929 года, когда Юнити отправилась в школу-интернат. Она мечтала присоединиться к нашим кузенам Митфордам и Фаррерам в церковной школе Святой Маргариты в Буши в Хартфордшире. Так как она не слушалась гувернанток (она часто поднимала бедную мисс Делл, которая была довольно маленькой, и сажала ее на буфет), мои родители уступили. Ей нравилась школа, но ее трудный характер вышел на первый план, и она была из тех, кого няня назвала бы «своим собственным злейшим врагом», страстно хотела быть частью школьной жизни, но была не способна принять ее правила. К удивлению и огорчению Юнити, через год она вылетела. Причина, по ее словам, заключалась в том, что, читая «Сад - это любовь, Бог знает [wot]», она добавляла слово «гниль» [rot], но я полагаю, что она также вызвала всеобщее волнение в своем классе, и что другие девочки наблюдали за этим ее бунтарством с некоторым трепетом. Мы с Деккой были в восторге при мысли о ее исключении, но моя мама всегда говорила: «Нет, дети, ее просили уйти», как будто это было что-то совсем другое.

Поступление Юнити в школу вызвало недовольство Декки, которой было всего двенадцать и она очень хотела пойти в школу-интернат. Она стала угрюмой и придирчивой, больше не той забавной, очаровательной маленькой девочкой, которой она была. Она выступала против всего обыденного и в конце концов приняла тактику оппозиции. Хотя во время занятий она принадлежала мне, я не была той, кому можно довериться, поскольку не могла понять ее стремление сбежать из дома и не испытывала к ней сочувствия. Я была довольна жизнью, и идея школы-интерната была мне ненавистна. Она открыла банковский счет «Бегство», собрав свои карманные деньги и рождественские конверты от тётушек и дядюшек. Все остальные воспринимали это как шутку, но для нее это было невероятно серьезно.

Мои старшие сестры никогда не переставали говорить, как сильно им не нравится Суинбрук - Нэнси называла его «Свинбрук» или «Здания», - и это, должно быть, огорчало Па. Возможно, потому, что я была совершенно счастлива там, он был особенно мягок со мной, когда в Оксфорде открылось новое развлечение, делающее интереснее воскресный день после обеда: большой каток на Ботли-роуд.

Ма и Па уже были опытными фигуристами; Вальс и простое фигурное катание дались им легко, как и мне. Дни на льду были настоящей радостью. Я научилась кататься на коньках на семейных каникулах в Понтрезине в 1930 году. Вернувшись на каток в Оксфорде, я быстро прогрессировала, и «они» (я полагаю, что это искатели талантов 1930-х годов) спросили Ма, можно ли взять меня на тренировки в национальную юношескую сборную. Она отказалась, не сомневаясь, что это потребует полной занятости. Я узнала об этом намного позже и сожалела, что у меня не было возможности наконец-то преуспеть в чем-то.

Наш старый грум Хупер был моим лучшим другом в Суинбруке и еще долгое время после него. Он работал на дедушку Ридсдейла в Бэтсфорде до войны и вернулся туда сразу после объявления перемирия. Па знал, что в окопах он получил контузию и может вспылить ни с того ни с сего. Несмотря на эти вспышки, Ма и Па доверяли ему. Пони и охота были моей страстью, и именно благодаря Хуперу я смогла наслаждаться ими. Как только я могла сбежать с уроков, я оказывалась в конюшне, наблюдая и изучая распорядок дня. Хупер был первым из нескольких профессионалов, чья жизнь была посвящена деревне и спорту, с которыми я чувствовала себя непринужденно и чье общество я ценила.

Одно из дел Хупера заключалось в том, чтобы два раза в неделю возить нашу запряженную лошадьми телегу с ящиками, наполненными яйцами с птицефермы моей матери, до станции в Шиптон-андер-Уичвуд, чтобы успеть к лондонскому поезду. Я ехала с ним, и иногда мне разрешали управлять.

Одно из этих путешествий было 11 ноября 1927 года, через девять лет после окончания Первой мировой войны, когда еще были живы воспоминания об этом ужасном вооруженном конфликте. В День перемирия все соблюдали двухминутное молчание. Хупер вынул часы и ровно в 11 часов утра остановил телегу, снял фуражку и спустился, чтобы придержать лошадь за голову. Не успел он это сделать, как старая кобыла покачнулась и упала замертво. Полагаю, у нее случился сердечный приступ. Ее вывели из состава армии в конце войны, после того, как она побывала на службе во Франции. Ее смерть во время минуты молчания произвела ужасное впечатление на всех нас, детей, и Хупер оплакивал ее.

Воскресные дни означали катание на коньках, а субботние - охоту. Ничто в этом мире не может сравниться с возбуждением охоты: охотничий рог, дрожь лошади, предвещающая нечто волнующее, скуление первой собаки, обнаружившей лису, и шум, когда вся свора присоединяется к ней - это было описано бессчётное количество раз, но ничто не может сравниться с реальностью. Мой отец отказывался платить более 35 фунтов за пони, но мне посчастливилось получить за эту сумму одного из лучших. Пончик был для меня всем. У нас не было конюшни, поэтому я ездила верхом на место сбора, что-то около восьми миль от нас.

Примерно в это же время Нэнси впервые влюбилась. Ее роман с Хэмишем Сен-Клер-Эрскином не мог привести к браку, но он медленно кипел - без особого энтузиазма с его стороны, и в полной мере с ее стороны - в течение нескольких лет. Мои родители терпеть его не могли, особенно Па, который понял, что тот был гомосексуалистом. Хэмиш также был католиком, не имел настоящей работы и вскоре был изгнан из дома. Среди друзей Нэнси было много явно женоподобных мужчин, которые обычно не нравились Па.

Единственный телефон в Суинбруке находился в кабинете Па, и это была его собственность, которую нельзя было использовать легкомысленно для разговора с другом и уж тем более без формального разрешения Па. Если он считал, что дочь слишком долго что-то обсуждает, он прерывал ее со словами: «Положи трубку, ты парализуешь линию». Однажды позвонил Питер Уотсон и попросил к телефону Нэнси. Па ответил на звонок и, не отводя трубку, крикнул в коридор: «Нэнси, этот боров Уотсон хочет поговорить с тобой». Бедный Питер с тех пор был Боровом.

В другой раз подруга Нэнси Мэри Милнс-Гаскелл пришла на обед с ногтями, выкрашенными в смелый кроваво-красный цвет (я впервые увидела лак для ногтей, недавно вошедший в моду). Мой отец посмотрел на нее. «Мне очень жаль, - сказал он совершенно серьезно. «Почему?» - спросила она. «Мне очень жаль, что вы попали в автобусную аварию». Когда я стала старше, и мы переехали в дом меньшего размера, я была очень довольна, что у нас не было места для гостей, потому что вы никогда не знали, что скажет мой отец, чтобы заставить их чувствовать себя неудобно.

К шестнадцати годам Диана очень хотела быть взрослой и уйти из дома. Ее отправили изучать французский язык в Париж, где она познакомилась с художником Полем Сезаром Эллё, другом дедушки Боулза, который сделал несколько портретов моей матери и стал поклонником Дианы, первым из многих, кто преклонялся перед ней. Два года спустя, в 1929 году, Диана вышла замуж за Брайана Гиннесса, наследника пивоваренного состояния. Мы с Деккой не смогли быть подружками невесты, потому что у нас был коклюш, но после их свадьбы мы часто бывали у них в прекрасном доме Биддесден-хаус, недалеко от Андовера.

Том закончил Итон в 1927 году и решил заняться музыкой и посмотреть Европу, а не поступать в английский университет. Он побывал в Италии и Испании, а также в Австрии, где несколько счастливых случайностей привели его в замок Бернштайн в Бургенланде. Замок находился в Венгрии до конца Первой мировой войны, когда он стал частью Австрии. Он принадлежал венгру Яношу Альмаши, который стал другом Тома и попросил его остаться на несколько месяцев в качестве платного гостя. По возвращении в Англию в 1929 году Том поселился в Лондоне, чтобы готовиться в адвокатуру.

У Пэм никогда не было недостатка в поклонниках, и в 1928 году она обручилась с Оливером «Того» Уотни, соседом по Суинбруку. Мой отец ненавидел мать Того, которую он называл «ведьмой из Корнбери» (чудесный дом семьи Уотни недалеко от Чарлбери). Планировалась свадьба в Лондоне. Столовая была заполнена подарками - в те дни даже самый обычный знакомый что-то присылал - и заказали шелковое приданое бежевого цвета. Но по мере приближения дня свадьбы стало очевидно, что Того не доведет дело до конца. К разочарованию Пэм он разорвал помолвку, и горы подарков пришлось собрать и вернуть. Моя мать, которая понимала, что Того не сделал бы Пэм счастливой, почувствовала облегчение - лучше разрыв до свадьбы, чем после.

Чтобы Пэм полностью сменила обстановку, мои родители, которые планировали отправиться в Канаду во время одной из своих золотоискательских поездок, решили взять ее с собой. Это было задолго до того, как на океанских лайнерах появились тренажерные залы и бассейны, поэтому Пэм и мои родители гуляли по палубе большого корабля, приветствуя своих попутчиков. «Я хотел бы познакомить вас с моей поварихой», - говорил отец, указывая на Пэм. Они шли дальше и через какое-то время встречались с теми же людьми. «Я хотел бы познакомить вас с моей горничной» и так далее, каждый раз, когда они встречались, спускаясь вниз по иерархии, к удивлению своих попутчиков. Пэм расцвела в Лачуге, деревянной хижине, построенной моим отцом на земле, которую он застолбил. Без помощи по дому и с родителями, которые впервые принадлежали только ей, проявились врожденные таланты Пэм, которые только и ждали, чтобы их оценили. В практических вопросах она всегда знала лучше всех (что иногда раздражало, особенно Декку и меня, когда мы были еще в том возрасте, чтобы нами помыкать).

Когда они вернулись, Диана поняла, что Пэм окажется в Суинбруке без дела, и предложила Брайану поручить ей управление фермой в Биддесдене. Это было время сельскохозяйственной депрессии, и фермы не были прибыльными, но Брайан мог позволить себе заниматься этим как хобби, а не как бизнесом. Несмотря на то, что у нее не было специальной подготовки, Пэм интуитивно понимала эту работу и изо всех сил старалась снизить расходы. Она купила ремонтное поголовье гернзейских молочных коров на местных рынках. Время от времени она совершала плохую покупку. Мы все слышали ее рассказ о том, как она была взволнована своей породистой покупкой, и ее смятение, когда она вернулась домой и обнаружила, что «скотина была порожней» - ее театральный голос переходил в крик. Это стало семейной поговоркой в ​​случае любой неудачи и, как и многие семейные предания, вошло в один из романов Нэнси, на этот раз в Wigs on the Green.

Пэм жила в фермерском коттедже в Биддесдене и впервые в жизни была независимой. Ее машина была для нее так же важна, как и ее собаки. Она долго искала и купила редкую итальянскую модель под названием OM, и отправилась путешествовать в Европу с друзьями. У нее была замечательная память по части еды. «В Австрии мы ели замечательное первое блюдо. Это было не суфле и не омлет, в блюде примерно такой высоты, - сказала она, показывая пальцами два или три дюйма: «О, Божечки, это было ТАК восхитительно». Когда она занималась сельским хозяйством в Биддесдене, она встретила Джона Бетчемана, одного из армии друзей Дианы. Он влюбился в нее и написал стихотворение «Девушки Митфорд», которое заканчивалось словами «Нежная Памела / Самая деревенская из всех». Пэм считала Джона забавным в его грязных брюках, которые он купил на распродаже за шиллинг, но, хотя он ей нравился, она не думала о замужестве.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив