Wait for Me!: Memoirs of the Youngest Mitford Sister. Глава 3.

euro_royals — 10.09.2021

До 1933 года, когда она вышла замуж, моей любимой сестрой после Декки была Нэнси. Она называла меня Линдой, иногда добавляя «Мэй», когда это подходило для рифмы (Linda May drives the clouds away / What would life be without Linda May? Grey - Линда Мэй прогоняет облака / Какой была бы жизнь без Линды Мэй? Серой). Она заставляла меня смеяться и плакать в примерно одинаковом количестве, но сейчас я вспоминаю только смех. Она была такой веселой, живой и с богатым воображением, что, несмотря на слезы, я не могла отказаться от ее общества. Шестнадцать лет разницы между нами, сделали ее почти другим поколением, но всякий раз, когда она была дома, я часами сидела на краю ее кровати, слушая сплетни и секреты о людях, которых она встретила, когда жила у друзей. Эти откровения были в безопасности со мной, поскольку мне некому было передать их: Ма и няня не стали бы слушать, а Декке это было не интересно. Они были окном в гламурную жизнь, без сомнения, приукрашенными, и я хотела увидеть людей-мотыльков, которых она описывала, бесконечно далеких от детской и классной комнаты.

Нэнси была загадкой. Она была всем сразу и противоположностью этого всего: верной-неверной, щедрой-жадной, доброй-недоброй, преданной-вероломной, трудолюбивой-ленивой, терпимой-нетерпимой. Неудивительно, что ее биографам было трудно пробраться через этот лабиринт противоречий, чтобы прийти к тому, кем она была. В жизни она преувеличивала до тех пор, пока до правды не становилось трудно докопаться, но она часто схватывала самую суть в своих книгах. София, персонаж ее романа «Голубиный пирог», которая обладала талантом "приукрашивать случаи из своей жизни" и кидалась от гиперболы к гиперболе, завершая дикий апогей неправдоподобности словами: «Это абсолютная правда», могла бы быть портретом Нэнси. Однако единственное, что оставалось неизменным, было чистое удовольствием, которое приносило общество Нэнси; то, как она поднимала настроение, входя в комнату, ее талант превращать серьезное в смешное и видеть людей и ситуации так, как никто другой. Сияли не только ее глаза, но и вся она, и она была звездой любого собрания. Ее элегантность была врожденной, ее фигура никогда не менялась, она никогда не была ни слишком толстой, ни слишком худой, и ещё задолго до того, как у нее появились деньги, которые можно было тратить на себя, ее одежда ей шла. Раскачивающейся походкой она проходила многие мили по городу и деревне, и немногие могли за ней угнаться.

Она не была счастлива в молодости, будучи по-настоящему безработной в те годы, и ей не на что было жить, кроме небольшого пособия от родителей. Брак - это карьера, к которой мы все стремились, нас не учили выполнять оплачиваемую работу. Мы научились вести дом на примере матери, но даже это делалось для будущего мужа и семьи. Нет работы - нет денег. Любая неквалифицированная работа, например работа в шляпной мастерской, не одобрялась, поскольку считалось, что этим самым забирают деньги у того, кто действительно в них нуждался. Нэнси вышла замуж в почти тридцать, и до тех пор вела бесцельную жизнь, подолгу живя у друзей, но возвращаясь в промежутках в тот дом, где мы жили в то время. «Сидеть без дела» - слова, которые повторяются в моем собственном дневнике, когда я росла, и я хорошо помню то, что мы называли «мучительным ощущением пустоты и скуки». Это была подростковая болезнь, как и грубость по отношению к нашим родителям, особенно к Ма, которую все мы подвергали критике. Неудивительно, что недовольство было со всех сторон. В своей книге «В поисках любви» Нэнси описывает мучительно медленное течение часов и дней: "Который час?" - спрашивает Линда. - "Угадай", - говорит Фанни. "Без четверти шесть?" "Лучше" "Шесть?" "Не настолько хорошо". "Без пяти?" "Да".

Богатый и живой ум Нэнси находил применение в поддразнивании, что в моем случае было не сложно, поскольку малейший намек на сентиментальность гарантированно вызывал слезы, но никого из нас не щадили; стать объектом смеха было частью суровой жизни в большой семье. Однажды в газете был заголовок: МЕДЛЕННАЯ СМЕРТЬ В ЛИФТЕ. ДОЛГАЯ АГОНИЯ МУЖЧИНЫ В ШАХТЕ ЛИФТА. Нэнси просто сказала МЕДЛЕННО, и мы с Деккой расплакались. Взрослые посчитали это чересчур и запретили читать дальше, поэтому Нэнси выстукивала рукой или ногой азбукой Морзе, наблюдая за нашими лицами, чтобы увидеть произведенный эффект. Когда моим временем ложиться спать было семь часов, она с надеждой начинала смотреть на часы уже без четверти семь. Когда наконец наступал благословенный момент, и мне пора было идти к себе, она выгоняла меня, говоря: "Как только ты уйдешь, я стану танцевать танец радости". Конечно же, когда я поднималась наверх, я слышала громкий топот и хлопанье в ладоши, доносящиеся снизу.

«Никто не захочет жениться на тебе», - говорила она. "ПОЧЕМУ?" - завывала я. Услышать от взрослой сестры, что нет никаких шансов на счастье в качестве жены и матери, когда брак был единственной перспективой, было сокрушительным ударом. "Почему? Что ж, у тебя не только деформирован большой палец, но есть еще и опухшая шейная железка"... Возможно, потому, что мы пили молоко от коров, которые отреагировали на туберкулиновую пробу, у меня действительно была шишка на шее, которая все еще там. Нэнси объясняла, что, когда я спала, она клокочет и булькает, и что ни один мужчина этого не вынесет.

Я была убеждена, что на мое будущее нет никаких надежд.

Когда Ма ждала Нэнси, письма Па ясно демонстрируют, насколько она была уверена в том, что ее первым ребенком будет мальчик. Она называла нерожденного ребенка Полом, вязала и шила голубые одежки. После мучительных четырнадцати часов родов ребенок весом девять с половиной фунтов оказался не голубоглазым светловолосым Полом, а темноволосой зеленоглазой Нэнси.

Роды были далеки от сказочного опыта, которого так ждала Ма, и за ними последовали недели чрезвычайно болезненного кормления грудью. Все мы родились дома. В те дни врачи считали, что после родов мать должна оставаться в постели в течение трех недель, лежа на спине в течение первых двух: затем пациентке разрешалось садиться на несколько часов каждый день, этот период времени становился все длиннее, до тех пор, пока не будет восстановлен нормальный распорядок дня. Ма нашла этот режим угнетающим, но продолжала его придерживаться. Маятник теперь слишком сильно качнулся в противоположном направлении, и она бы была шокировала тем, как матерей и их новорожденных детей выписывают из больницы через несколько часов.

Сестра моего отца Фрэнсис, тетя Пусси, была на пять лет старше моей матери. Она была самой красивой из сестер моего отца, и у нее было полно ярких высказываний, например, "Мне нравится это пальто. Оно выглядит таким дешевым и таким дорогим". У тети Пусси не было собственных детей, когда родилась Нэнси, и не было опыта в том, что сейчас называется уходом за детьми. Но у нее были теории о том, как следует воспитывать детей, нельзя им перечить, исправлять их или критиковать, и нужно дать им возможность развиваться в атмосфере небесного покоя. Ма была впечатлена идеями тети Пусси о воспитании детей, и она применяла их на практике с Нэнси - по крайней мере, до тех пор, пока не родилась Пэм. Когда тетя Пусси вышла замуж и ждала ребенка, она проводила часы в музеях, разглядывая детские портреты Грёза, надеясь, что ее ребенок будет похож на них. Увы, ее единственный ребенок Клементина (Пуссетта) была противоположностью прекрасных детей Грёза и была умственно отсталой.

Нэнси всегда говорила мне, что она была совершенно счастлива, пока ей не исполнилось три года, когда появилась Пэм, хотя то, как она могла это помнить, остается под вопросом. Рождение нового ребенка и внимание, которое он получает, могут быть тяжелым испытанием для старшего брата или сестры, и, возможно, это было источником ревности Нэнси, которая позже сосредоточилась на Диане, красота и ум которой огорчали ее старшую сестру. Ревность скрывалась, но для тех из нас, кто знал Нэнси, это было очевидно.

Памела отличалась от Нэнси настолько, насколько можно представить. Все мы называли ее Женщиной, в нескольких вариациях, по той простой причине, что она была очень женственной. У нее были огромные васильково-голубые глаза и естественно выгоревшие светлые волосы, которым завидовали многие девушки и эффекта которых с трудом добивались дорогие парикмахеры. Она слегка прихрамывала, после перенесенного в трехлетнем возрасте полиомиелита ее правая нога стала слабее и короче левой. Ее выхаживали дома, и она почти полностью выздоровела. Позже она обожала ездить верхом, но из-за того, что она не могла крепко держаться в седле на неровной дороге, она никогда не могла ездить на охоту.

У Пэм было много общего с Ма. Ее интересы были сосредоточены на кухне и в саду, а не на какой-нибудь литературе или политических лидерах, которые выбрали ее брат и сестры. Не было риска, что она будет высказывать крайние взгляды или вести противоречивые разговоры; она была самой собой, спокойной, здравомыслящей личностью без острых углов. Она не была сообразительной и не могла угнаться за словами и нюансами, что делало ее постоянной мишенью для Нэнси, чьи поддразнивания граничили с издевательствами. Она никогда не впадала в немилость у Па, и поскольку она никогда не отклонялась от твердого пути деревенского жителя, она была любимицей наших тётушек и дядюшек.

Собаки играли важную роль в жизни Пэм; она наделяла их человеческими качествами и организовывала свое существование в соответствии с их потребностями, что было необычно даже для англичанок. Еда имела первостепенное значение, и она всегда составляла хорошо подобранные меню. Однажды на обед неожиданно пришла подруга моей матери. К несчастью, Ма, должно быть, отвлеклась в то утро, когда планировали меню на день. К ужасу Пэм, рис появился на столе дважды: несладкий в ризотто и сливочный в рисовом пудинге. "Боже, - сказала она мне, широко открыв глаза от ужаса, как будто увидев призрака, - два риса за один прием пищи" - эту оплошность мы помнили всю оставшуюся жизнь, и любое бедствие называлось "два риса" голосом Пэм. На шикарном званом обеде в Париже она однажды удивила гостей, рассказывая соседке про отруб свинины, и, чтобы донести свою мысль, встала и, хлопнув себя по бедру, сказала: Il faut le couper la - Нужно отрезать там.

Во время всеобщей стачки 1926 года Пэм нашла подобающее себе место. В большом амбаре у главной дороги в Оксфорд была открыта столовая для водителей-волонтеров, ее всегда называли Top Road (сейчас это шикарный ресторан, но для меня он по-прежнему остается столовой). Итак, сестры отправились туда с кучей бутербродов и с примусом, чтобы заварить чай. За Пэм была утренняя смена. У нее все было готово, но никто не пришел. Разочарованная, она ложилась на дорогу, прижавшись ухом к асфальту, надеясь услышать звук грохочущих колес. Тишина. Через некоторое время пришел грязный старый бродяга и потребовал чаю. Напуганная Пэм принесла ему чашку. Он бочком подошел к ней и сказал с ухмылкой: «Поцелуй нас, мисс». Пэм пришла в ужас, и, спасаясь бегством, споткнулась и подвернула лодыжку. Бродягой оказалась Нэнси.

Я почти не знала Тома. Ему было одиннадцать, когда я родилась, и он уже прошел половину частной подготовительной школы. Он был серьезным, вдумчивым ребенком, которого обожали родители и сестры, и, хотя он осознавал свое уникальное положение в семье как единственный мальчик среди девочек, он все же оставался неизбалованным. У него были резные правильные черты лица и, как и у моего отца, твердый, уверенный взгляд честного человека. Недостаточно просто сказать, что он был красив, как описывали его все современники, он обладал личностью, которая приковывала внимание и заставляла смотреть на него, даже когда он молчал. В отличие от Нэнси, лицо которой менялось с каждой мимолетной мыслью, выражение лица Тома было бесстрастным. Он не присоединялся к нашим глупостям, но они его забавляли, а когда он смеялся, иногда неохотно, над нашими идиотскими шутками, появлялась кривая улыбка, которую мы называли "идиотской". Заставить его сделать это было маленьким триумфом, и попробовать стоило. Однажды у него проявилась странная болезнь под названием паралич Белла, и мышцы на одной стороне его лица застыли, и на какое-то время улыбка тоже. Одна из сестер сфотографировала его и запечатлела эту причудливую кривую улыбку.

У Тома был дар вызывать у человека желание доставить ему удовольствие, что, возможно, было секретом его успеха у женщин, и он оставил за собой след разочарованных возлюбленных, которые не совсем соответствовали его стандартам. Его проблемой была депрессия, недуг, которым мы с сестрами не страдали. Иногда он неожиданно приходил домой и почти не разговаривал в течение нескольких дней, но сидел, иногда читал, не обращая внимания ни на что вокруг, ни на меня и Декку, болтающих на хонском, нашем собственном языке. Депрессия исчезала так же таинственно, как и появлялась, и он отправлялся делать то, что должен был делать. Он был миротворцем в семье и умудрялся оставаться друзьями со всеми во время всех политических потрясений. Он был самым надежным и привлекательным человеком на заднем плане нашей жизни, и все мы могли положиться на него, включая Ма и Па.

Письма Тома к Ма из частной подготовительной школы касались главным образом еды. Голодные последние годы войны 1914-18 годов, должно быть, были тяжелыми для растущих мальчиков, и сосиски и жареный бекон часто упоминались, возможно, чтобы подразнить, потому что они были под запретом дома. В школе Том подружился на всю жизнь с Бэзилом Блэквудом, впоследствии маркизом Дафферина и Авы, и Джимом Лис-Милном. Няня рассказала мне о том, как меня представили Джиму. В три месяца родители и сестры взяли меня с собой на школьный матч по крикету, в котором играли Том и Джим. Джим бросил мяч в мою коляску, за что няня отругала его - без сомнения, вероятность смертельного удара была преувеличена. (Не думаю, что Ма это заметила.)

В подготовительной школе Том выиграл стипендию в Итон и мог учиться там бесплатно, как "буксир" [tugs, от лат. togati, те, кто носят мантии] на итонском языке, но, поскольку Па мог позволить себе плату, было решено, что он должен поехать в качестве оппидана [тот, кто сам платит за учёбу и покрывает собственные расходы, а живет в городе, за пределами основных зданий колледжа. От латинского слова oppidum, которое обозначало временный город-крепость в Римской империи.], отдав место более нуждающемуся мальчику. Том хорошо успевал в Итоне, где также учились его друзья Джим и Бэзил. Его музыкальный талант процветал, и его наставник позволил ему иметь пианино в своей комнате - необычная уступка, но он понял, что это часть сущности Тома.

Диана покинула дом, чтобы выйти замуж, когда мне было девять лет, я почти не видела ее до окончания войны и только тогда по-настоящему узнала и полюбила ее. Ее красота была первым, что поражало вас; она была красива, когда родилась в 1910 году, и оставалась красивой до самой смерти. Без макияжа и разных приемов, и зачастую в одежде, которую она носила до тех пор, пока та не изнашивалась, она всегда была самой красивой женщиной в любом обществе. Она много и с огромной страстью к литературе читала и была равной по интеллекту Тому, к кому она была ближе всего по возрасту и интересам. Подобно Декке и Юнити, как только Диана принимала решение о плане действий, в нем не было никаких отклонений или возврата назад, и, как и их, ее тянуло к крайностям в политике. В ее случае это было особенно удивительно, поскольку почти все остальное в ней было непредвзятым и терпимым.

Ее мгновенное понимание человеческой слабости и необычайная чувствительность делали Диану вдвойне привлекательной, и позже было интересно наблюдать, как люди, предвзято относившиеся к ней из-за ее политических убеждений, смягчались при встрече с ней. На ее жесткие взгляды на расовые вопросы частично повлиял дедушка Ридсдейл, поборник тевтонского превосходства, и отчасти их закалили опыт войны и ее непреклонный характер. Я не разделяю ее взглядов, но моя любовь к ней пересилила эту сторону ее характера, большая часть которого была чистой и бескорыстной. Она всегда была одной из тех, кто добровольно выполнял какую-то скучную домашнюю работу и старалась изо всех сил быть доброй ко всем, кто попал в затруднительное положение. Когда она состарилась, она стала почти святой в своей доброте.

Юнити всегда была необычной. Она пришла в этот мир в августе 1914 года под звуки шумных войск, идущих на войну, и покинула его тридцать четыре года спустя при трагических обстоятельствах. Яркая личность во всех отношениях, она могла бы быть моделью для носовой фигуры корабля или Боадицеи, с ее огромными темно-синими глазами, идеально прямым носом и светлыми волосами, заплетенными в две длинные косы. Возможно, из-за ее подростковой диеты из картофельного пюре зубы были ее единственной некрасивой чертой. (В те дни косметическая стоматология находилась в зачаточном состоянии, и вы принимали то, что дала вам природа). В детстве она была мечтательной, упрямой, бесстрашной перед авторитетом, непослушной, ласковой и легко ранимой, с ранним талантом к рисованию и дизайну.

Юнити была предана Декке. Их близость пережила их политические разногласия. Они общались на будледидже, их собственном языке, изобретенном Деккой, который никто в семье не понимал, кроме меня, но я бы никогда не осмелилась говорить на нем, это был их язык, а не мой, и, если бы я попыталась, меня бы резко прервали. Я довольствовалась хоннским, основой которого был местный глостерширский диалект, удлиняемый и укорачиваемый в зависимости от важности слов. Если кто-то расстраивал Юнити во время еды, она медленно и бесшумно соскальзывала на пол и оставалась под столом, пока беседа продолжалась наверху, появляясь на поверхности только тогда, когда считала, что эпизод был забыт. Мои родители никогда не обращали на это внимания. Она понимала силу молчания и доводила ее до той степени, которую в армии называют тупой наглостью. Одним из уроков в программе PNEU был «рассказ», когда ученики должны были пересказывать отрывок, который учитель зачитывал. Ма, попросила Юнити выполнить это простое задание, но по какой-то причине она заупрямилась и отказалась. «Давай, дорогая, ты должна что-то помнить», - сказала Ма. Юнити покачала головой. «Ни одного слова?» - настаивала Ма. «Хорошо, - сказала Юнити, яростно глядя перед собой. - The».

Декка была моей закадычной подругой на протяжении всего детства. Она была смелой, самобытной, творческой, щедрой, ранимой, ленивой, неуклюжей и до крайности комичной. Мы делили все, и жизнь без нее была невообразима. Мы разговаривали весь день на хоннском, а когда спали в одной комнате, то тоже болтали полночи - о чем, бог его знает, но никакие секреты не скрывались. Мы были друг у друга тогда, когда с взрослыми и старшими сестрами приходилось трудно или когда Великая несправедливость жизни казалась невыносимой.

Имея противоположные интересы, мы не соревновались. Декка была читателем, наблюдателем, а не деятелем, и она была умной с талантом к словам, который в конечном итоге сделал ее знаменитой. Она не интересовалась спортом или какими-либо играми, она не любила прогулки на свежем воздухе и не обращала внимания на времена года. (Преданно сопровождая своего второго мужа, Роберта Тройхафта, во время похода в американском национальном парке, она напевала: «Природа, природа, как я тебя ненавижу», спотыкаясь на каменистой тропе.) Таланта к оформлению интерьера - такого сильного в моей матери и унаследованного сильнее некуда Нэнси и Дианой, она была лишена. Она, казалось, не заботилась и о своей внешности: одежда была просто оболочкой, чтобы не мерзнуть; цвета и формы были беспорядочно слиты воедино и заставляли вас задуматься о ее выборе. Ее разум и энергия были заняты другими делами, в основном людьми и политикой. Ее непоколебимая преданность тем, кого она любила, и резкая критика тех, кого она не любила, были чертами моего отца - возможно, единственной их общей чертой. Когда вы были с ней, все остальное исчезало перед ее сильной личностью, и вы забывали все, кроме ее присутствия.

У Декки было два домашних животных и птица, которых она обожала и преображала в человеческих персонажей, и, как и в случае Пэм с ее собаками, они имели большое значение. Птица была вяхирем в красивой плетеной клетке, которую она купила на карманные деньги, которые долго копила. Голубь стал ручным и летал над ее головой, когда она ехала на велосипеде по длинному холму в деревню Суинбрук и выглядела как изображение Святого Духа в нашей детской иллюстрированной Библии. Это было предметом зависти для меня, у которой не было ни птицы, ни велосипеда. Ее черный спаниель, Трей, был более поздним спутником и был назван в честь собаки, которая одержала верх над Жестоким Фридрихом в «Штрувельпетере», поучительных сказках Генриха Гофмана. Их пугающие картинки были постоянным напоминанием о том, что может случиться, если мы переступим черту. Великий Агриппа, такой высокий, что он почти достигал неба, был вылитый мой отец в своем халате, когда он только что вылез из "моей хорошей одежды", мальчик, любивший сосать палец, у которого кровь льется из отрезанных пальцев, дымящиеся останки Харриет - результат ее баловства со спичками, все поражали целевую аудиторию.

Еще одним питомцем Декки была Миранда, овечка-сирота, которую она выкормила из бутылочки. Вскоре Миранда превратилась в более неуклюжую и напористую версию Трея и повсюду ходила со своей любящей хозяйкой, отталкивая людей и мебель, бодая их своим костлявым лбом. После ежегодной стрижки ее шерсть отправлялась ​​в компанию Witney Blanket Company, где из нее делали одеяло, а «Миранда» было вышито красным цветом по кайме. Овца и ежегодное одеяло были важной частью жизни детской. Миранда стала символом всех добродетелей, подкрепленным не меньшим авторитетом, чем Библия, в которой регулярно говорится о необходимости отделять овец от козлищ (овца - лучше). Всякий раз, когда в церкви цитировался отрывок, относящийся к этому древнему положению вещей, Декка волновалась и корчила рожицы и издавала звуки, которые приберегала для Миранды. Если священник замечал это, он, должно быть, задавался вопросом, что нашло на одного из младших членов его конгрегации.

Иногда я задавалась вопросом, каково бы было быть единственным ребенком, но быть одной из толпы, где все старше меня, само по себе являлось образованием. Я никогда не могла за ними угнаться, но я научилась постоять за себя.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• Архив