Вроде-бы-отчет Бернара Фурнье

commune1871 — 05.03.2017 О персонаже и от персонажа:


Бернар Фурнье по поручению отца Рене попытался вывести из города детей — и оказался в версальской тюрьме вместе со всеми, кого пытался спасти.
Нам с Бернаром хочется верить, что с маленькими детьми не воюет даже Версаль и что большинство из них в итоге все же вернутся домой.
Увидев примелькавшееся им по парижским газетам лицо, версальцы, конечно, не стали верить в историю о братьях-близнецах. Не стали пытаться ее доказать или опровергнуть, сочли просто глупой отговоркой. Бернара судили как Шарля и, разумеется, приговорили к расстрелу. Бернар был расстрелян почти одновременно с падением последней баррикады, так и не узнав, что она пала.
Всю ночь перед расстрелом Бернар писал, чудом добыв огрызок карандаша и несколько смятых листов, письма двум самым дорогим ему людям. Он так и не узнал до самой своей смерти, что пережил их обоих на несколько дней и что писать было уже некому. Письма Бернара остались у маленькой Жанетт, которую ее семье удалось спасти. Что стало с ними дальше и прочитал ли их кто-то из персонажей, которым удалось выжить, я не знаю.

**

Шарль, братишка, здравствуй.
Больше всего на свете мне хочется сейчас твердо знать, что ты жив. Тогда умирать было бы не страшно. Тогда было бы не страшно уже ничего.
Меня расстреляют на рассвете - изменника родине, запятнавшего себя многочисленными преступлениями. Меня расстреляют под твоим именем - действительно, абсурдно, видя перед собой то же лицо, что и на первых полосах газет осажденного Парижа, верить в сказку о братьях-близнецах. Приговор уже озвучен - приговор Шарлю Фурнье, делегату мятежного Совета, решившему хитростью покинуть город, когда поражение стало неминуемо. Если бы не это последнее, я был бы счастлив умереть под твоим именем и за твои идеалы, но вот это дополнение выглядит неуместной ложью - ты же остался в Париже до конца.
Остался бы и я. Я действительно хотел остаться. Хотел сражаться на вашей стороне. Но вывести детей из города было тоже важно, и я пошел с ними. Кто же знал, что они способны на такую подлость...
Я не успел тебе тогда сказать, что на том открытом заседании Совета у меня что-то перевернулось в душе, что тогда я, кажется, действительно понял все то, что ты пытался донести до меня все это время, и что теперь я на вашей стороне, по-настоящему, искренне на вашей. Не успел попросить прощения, не успел примириться. Не до разговоров тогда было, дела не ждали, надо было сначала разобраться с ними, а потом уже... И вот - безвозвратно поздно. Я надеюсь, что ты все же остался жив, но у меня нет никаких подтверждений этому, только слепая вера, полагаться на которую глупо. Если ты действительно жив, если ты когда-нибудь получишь всё-таки это мое письмо - прости меня за все то время, когда я тебя не слышал, за все наши ссоры последних лет, за мое непроходимое упрямство. Если бы я мог сейчас отмотать все это назад... Если бы я мог... Но я могу только умереть под твоим именем и за твои идеалы. Большего мне не позволено. Но, знаешь, уже и это - неоправданно много, на самом-то деле.
Я сделал то, для чего выбирался из города. Все-таки сделал. Большинство детей все же получат свободу. Маленькая Жанетт вернется к своей семье. Она обещала мне, что передаст адресатам эти мои глупые предсмертные письма, на которые у меня осталась одна ночь. На рассвете меня не станет.
Знаешь, не хочу сейчас о политике, о последних годах, от них так тяжело сейчас, так горько. Не хочу разменивать на эту горечь последнюю оставшуюся мне ночь.
Помнишь, как в семь лет мы вместе прогуливали школу как-то весенним утром? Помнишь, как в восемь я вывихнул руку, и ты помогал мне управиться с такой тяжелой и неуклюжей сумкой? Помнишь, как в десять у тебя никак не получалась та проклятая контрольная работа, и я торопливо решал еще и твой вариант заданий? Помнишь, как в двенадцать мы вместе отбивались от дворовых хулиганов? Помнишь, как хорошо, как правильно, как светло тогда было? Мы тогда были с тобой вдвоем против целого мира, и ничего, абсолютно ничего было не страшно.
Куда все делось потом?
Как могли мы разменять все это на то, что разделило нас потом на много лет?
Знаешь, я только сейчас понимаю, что в свое время упустил одну из двух важнейших христианских заповедей. Я услышал и понял только про любовь к Богу, совершенно забыв и вычеркнув любовь к ближнему. А, на самом деле, такая любовь к Богу, не подкрепленная готовностью принимать ближних, не стоит абсолютно ничего.
Я только сейчас наконец вижу, вспоминая прошедшее, все твои попытки до меня достучаться, дать понять, что есть вещи важнее выдуманных идеалов, и кровное родство — одна из них. Я не знаю, правда, не знаю, как я мог быть таким слепым идиотом. Если бы я только мог попросить у тебя прощения. Если бы я только мог еще раз увидеть тебя.
Пишу это — и комок застревает в горле, а рука с карандашом — ты видишь по почерку, если все-таки читаешь эти строки — немилосердно скользит и срывается. Наверное, надо бы расплакаться, но слез нет.
Хотел написать, что мне не страшно умирать, но это будет неправдой. Страшно, очень страшно. И невыносимо горько от того, что так и не увижу никогда больше тебя и Антуана, не увижу отца Рене и приютских ребятишек. Больно щемит от этого сердце. Но на все воля Господа, и пусть Он устроит, как лучше.
Знаешь, братишка, к черту сейчас всю твою политику и мою Церковь, к черту все эти ссоры и непонимания. И войну к черту, и весь ужас последних лет. Давай — нам снова по двенадцать, и впереди еще вся жизнь, огромная, светлая, увлекательная. Жизнь, в которой ничего не страшно, потому что как может быть страшно, когда рядом всегда есть надежное плечо брата, готового поддержать в любой момент. Давай — есть только солнце и счастье нашей с тобой тринадцатой весны, а больше ничего нет. Дай мне руку, и давай пойдем вместе сквозь эту солнечную тринадцатую весну к пока неведомому, но прекрасному будущему. И пусть то, что у нас вышло, останется неудачным черновиком, а впереди будет по-настоящему хорошо.
Завтра я умру с улыбкой. Мне отчего-то кажется — ты бы обязательно улыбался на моем месте. И тихо напевал бы «Марсельезу», раздражая этим своих палачей. И, знаешь, я не вполне уверен в ее словах, но твердо помню мотив — а этого достаточно.
Будь счастлив. Береги себя и Антуана. Я очень вас люблю. Да хранит вас Господь.
И если тебе станет еще однажды плохо и больно — помни, что нам все еще двенадцать и моя рука твердо лежит в твоей.
Да здравствует Революция!
Бернар

**

Здравствуйте, отец Рене.
Надеюсь, что вы все же выжили в этом происходящем в Париже аду и у вас все благополучно, насколько оно может быть сейчас.
Я вывел детей из города, как вы и просили, но это было ловушкой. Нас собирались не отпустить, а передать версальским властям.
Я сделал все, что мог сделать в этой ситуации. Я старался как мог поддерживать детей. К счастью, Версалю не слишком нужны дети. Детей обещают вернуть родным (хотя можно ли верить их обещаниям?). Зато Версаль очень воодушевился, заполучив меня. Сами понимаете, за время существования Совета Коммуны им крайне примелькалось это лицо в парижских газетах. Сами понимаете, они сочли глупой попыткой выкрутиться мои объяснения, что я не Шарль.
Я, Шарль Фурнье (как они думают), запятнавший себя многократными преступлениями против отечества, приговорен к расстрелу. Приговор будет приведен в исполнение на рассвете. У меня осталась последняя ночь, уже даже огрызок ночи — я написал Шарлю, и вот теперь, в оставшееся время, пишу вам. Маленькая Жанетт обещала передать мои глупые предсмертные письма, если ее вернут к родным. Может быть, до вас все же дойдут мои корявые строчки.
Знаете, сейчас мне хочется, в первую очередь, попросить у вас прощения за то, что не оправдал ваших надежд и педагогических стремлений. Вы ведь растили меня не такого совершенно. Вы пытались, как могли, бороться с моими упрямством и категоричностью, вы пытались привить мне умение любить ближних... Только сейчас, у последней черты, я понимаю, что, вопреки всем вашим усилиям, вырос упрямым идиотом. Что за попытками любить Бога заповедь о любви к ближнему просто проигнорировал, бросив все свои силы на объяснение ближним того, где и почему они неправы, на стремление еще в чем-нибудь обвинить тех, кого следовало принимать со всеми их недостатками.
А еще сейчас я понимаю, что вы-то видели, что из меня выросло, уже несколько лет. Видели — и молчали, не обвиняя меня, давая мне возможность увидеть свои ошибки самому и исправить их. И я не могу не быть безгранично благодарен вам за это.
К сожалению, для того, чтобы что-то действительно понять, мне потребовались версальская тюремная камера и приговор о моем расстреле.
И я сейчас не понимаю, почему меня — такого — вы были готовы допустить к принятию священнического сана? Неужели вы настолько верили в меня и считали, что я все же смогу исправиться и стать достойным служителем Церкви?
Как бы то ни было, спасибо вам за последние двенадцать лет моей жизни. Спасибо за ваше безграничное терпение, за то, что доверяли мне, прощали мои ошибки, за то, что пытались помочь мне стать лучше.
В том, что я, на самом-то деле, стал гораздо хуже за эти годы, вашей вины нет. Вы старались избежать этого, как могли.
Знаете, может быть и хорошо, что через каких-то два-три часа меня не станет. Я не успею совершить все те более страшные ошибки, которые совершил бы неминуемо. В том, что я умру семинаристом за месяц до рукоположения, есть что-то невыносимо правильное. Говорят ведь, что Господь забирает душу в лучший ее момент. За эти дни я очень многое передумал и осознал, но понимаю, что, останься я в живых, дальше все вернулось бы на свои места и я бы снова начал совершать одну за одной все прежние ошибки. Поэтому пусть — сейчас, когда мне по-настоящему светло и спокойно.
Я в какой-то момент — тогда еще, в Париже — попытался было решить для себя, что не хочу быть вместе с этим правительством и тем, что оно делает. И знаете, что единогласно ответил мне Париж? Хорошо, - молчаливо ответил мне, кажется, весь до последнего камня город, - ты не с нами, а значит, и мы не с тобой. Я никогда не чувствовал себя настолько одиноким, как тогда. Все были заняты делом, все боролись за свою свободу, все отстаивали свое право на жизнь. Один я решил оказаться самым умным и устраниться от этого процесса непрерывной борьбы — и тут же оказался человеком, до которого нет никому дела. Потому что городу нужны были рабочие руки и готовые умирать за него отважные сердца. Тех, кто был не готов, город просто игнорировал. В какой-то момент я понял, что вокруг меня просто не осталось ни одного человека. И вот тогда я не выдержал и снова взялся за дело.
А ведь вы пытались донести до меня необходимость быть заодно с городом раньше. Я, как обычно, не понял, не услышал — до тех пор, пока на собственном негативном опыте не осознал то, о чем вы говорили.
Завтра я умру за осажденный город и идеалы моего брата, и это тоже очень правильно. К сожалению, я не смог толком послужить городу в жизни. Ну что же, послужу ему хотя бы своей смертью.
Скажите, а вы никогда не думали о том, что «Марсельеза» своими мотивом, стилистикой, настроением имеет невыносимо много общего с песнопениями пасхального богослужения? Я всегда презирал этот образец народного искусства, но сейчас только она дает мне силы держаться. Молитвы уже не спасают. Но ведь, по сути, это тоже общенародная молитва, даже если народ не осознает этого сам. Молитва, обещающая свет впереди, дающая возможность поверить в величайшее чудо — чудо народной борьбы, совершенно сопоставимое (простите меня за это абсурдное еретическое сравнение, но я слишком остро чувствую его невыносимую правильность сейчас) с чудом воскресения Христа.
Когда меня поведут на расстрел, я буду до последнего петь «Марсельезу». Так правильно. Так сделал бы Шарль.
Вот, в общем, и все. Небо за наглухо зарешеченным окошком начинает потихоньку светлеть. Скоро за мной придут. Я хотел бы плакать сейчас, но слез нет. Я хотел бы молиться, но слова застревают в горле.
Я боюсь умирать, невыносимо боюсь.
Мне очень горько от того, что я так и не успел помириться с Шарлем. Я написал ему письмо, в котором попросил прощения, но как же не хватает возможности встретиться лично и все ему объяснить.
Мне очень горько от того, что я больше никогда не увижу вас.
Вы бы сейчас сказали, мол, почему — никогда? А как же жизнь будущего века, Небесный Иерусалим и обновленная земля? Ведь именно в этом смысл нашей веры и наших жизней. Но сейчас Небесный Иерусалим выглядит каким-то очень слабым утешением. Стоя у последней черты, верить в это невыносимо сложно. Но я пытаюсь. Правда, пытаюсь.
Спасибо вам еще раз за все эти годы. Я очень, очень благодарен за весь тот жизненный путь, который имел возможность пройти бок о бок с вами, за весь тот опыт, который получил от вас. Сейчас я мысленно возвращаюсь к началу этого пути и снова вижу тринадцатилетнего мальчишку, робко переступающего порог храма, неуверенно и пугливо подходящего к первой исповеди. Я постараюсь умереть так, чтобы мне-тринадцатилетнему не было за меня стыдно.
Храни вас Господь и да здравствует Революция.
Бернар

**
От игрока:
Благодарности от игрока:
Мастера. Спасибо вам за эту игру, за этот оживший и поразительно реальный мир. Было потрясающе.

Игротехи. Вы крутые! То есть вот правда, крутые! Спасибо, что оживляли наш мир.

Шарль, Фавола. Я все еще не знаю, как перестать орать от боли и начать жить как нормальный человек. Спасибо за нашу прекрасную семью. Спасибо за периодические сыгровки начиная чуть ли не с ноября (С НОЯБРЯ КАРЛ). Спасибо за тонны обвма, сильных чувств и внутренних метаний. Честно говоря, мне было страшновато идти играть с тобой близнецов, страшно не вытянуть морально и эмоционально. Но получилось неимоверно хорошо. Я не знаю, что тебе тут еще сказать, когда ты все знаешь и так. Неттакойлюбви просто. И как плохо, что мы все-таки не поговорили и не сумели понять друг друга. Зачем ты вообще умер, придурок! (А я зачем умер? ЗАЧЕМ ВСЕ ЭТО ТАК?!)

Отец Рене, Аннета. Спасибо за эту связку. Спасибо за все наши предыгровые обсуждения (я почти разревелась по жизни, когда мы обсуждали тот разговор после эпизода с Лизетт, слишком сильно это было). Спасибо за все игровое взаимодействие. У меня, на самом деле, поразительно мало вменяемых слов. Просто я безоговорочно верю во все их взаимоотношения до последнего слова, и это так правильно и искренне, так сильно и пронзительно. Бернар в полной мере и не осознает, насколько сильно ему повезло с духовным наставником, зато это осознаю я, и я безмерно рада за него и завидую ему белой завистью. Спасибо еще раз. Это было потрясающе. Очень надеюсь, что это не последняя наша игра вместе.

Жанетт, Веля. Спасибо за наши последние игровые пять минут. Когда я уже у пруссаков обнимал тебя и обещал тебе, что все будет хорошо, совершенно не веря в это сам. И спрашивал, не страшно ли тебе. А ты прижималась ко мне еще сильнее и мотала головой, и это было так неимоверно правильно. И я понимал, что все это было не зря, и что умру я, если все-таки умру, тоже не зря. Это был потрясающий момент! Я действительно умру, а вот тебя спасут, и с этим знанием умирать мне будет не страшно. С первой игрой, и надеюсь, что тебе понравилось и что мы еще увидимся на играх.

Епископ Лотар, Мэсс. Спасибо за веру в меня и тихую поддержку. Мне было не так страшно, когда вы были рядом. Тоже надеюсь, что не последняя игра вместе. Мы были крутым духовенством, ну!

Лизетт, Манькофа. Спасибо за готовность пойти с нами на эти баррикады. Мы не взаимодействовали, но уже одно твое присутствие в игровом пространстве делало жизнь спокойнее и прекраснее. И за скуренный предканон тоже спасибо.

Франсуа, Андрей. Этьен, Кано. Обоим — спасибо за скуренный предканон и за иногда бросаемые друг на друга взгляды в игровом пространстве. Обоим — очень жаль, что так и не поиграли нормально. Надеюсь, еще поиграем вместе. Вы оба крутые!

Антуан, Артем. Взаимодействие с тобой я продолбал куда сильнее взаимодействия с Шарлем. Но все же — спасибо за то, что ты был в этом мире и в нашей сумасшедшей семье. Ты-то хоть выжил, я надеюсь? Ты последний из нашей семьи, ты это понимаешь? (...не выжил. Окей, мы продолбали всю нашу семью, потому что мы можем. Какие мы молодцы!) Спасибо за игру, племянничек. Ты крутой!

Мари, Марк. Спасибо за те полтора слова, которые мы все же сказали друг другу в рамках игры. И за чудесный предканон многолетней давности. Ты тоже потрясающая. Хорошо, что ты выжила.

Все, с кем не взаимодействовал, взаимодействовал косвенно, не помню по именам и т. п. - спасибо за то, что вы были в этом мире. Спасибо за яркие образы. За оживший мир. За то, какими настоящими и живыми получились все персонажи. За то, как пронзительно и чудесно это было. Очень хочется твердить бесконечные «спасибо» каждому, кто был вчера там, в осажденном Париже. Спасибо, что наш Париж был таким неимоверно настоящим.

**
И еще совершенно неперсонажная штука, с которой мне сейчас очень сложно жить.
Моим первым о Парижской Коммуне знанием, лет в десять, была любимая, зачитанная до дыр "Повесть о Зое и Шуре":
"- Да, - подхватила Зоя, - я очень хорошо помню этот день... летом... Принесли газету, а там - Париж взят. И так страшно, так позорно это было!..
- Я тоже помню этот день, - тихо сказал Ваня. - Просто нельзя было поверить, представить нельзя: фашисты шагают по Парижу. Париж под немецким сапогом. Париж коммунаров!"

Париж коммунаров в моей десятилетней голове, в которой не было исторического контекста совершенно, уложился как что-то героическое и совершенно непобедимое. Что-то, что может выстоять перед любой угрозой, перед любым врагом и напастью. Что можно уничтожить только фашистскими танками, которыми можно уничтожить даже самые неуничтожаемые вещи.
Я тогда понятия не имела, кто такие коммунары и с кем они сражались. Я понятия не имела, что они проиграли.
Я не знала ничего про историю 1871 года. Но словосочетание "Париж коммунаров" надолго засело в моей голове как символ чего-то очень светлого, жизнеутверждающего, потрясающего и непобедимого.

Вчера этот Париж коммунаров из головы десятилетней тогда-еще-не-Йаххи пал.
И анализировать это я, кажется, не готова.

Те, кто есть в дайри, при желании могут постучаться сюда: http://asyazhivago.diary.ru/. Там мой основной дневник, но он по ряду причин закрыт под список. По запросу открою, а для тех, кого нет на дайри, дублирую сюда все свои простыни про эту игру.

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Архив