Возврат в прошлое

Я ждал прихода нашей единственной на все пять тысяч населения врачихи в холодном коридоре поселкового медпункта. По пустячному поводу – палец на ноге перестал сгибаться. Было 3 января и я думал, что подожду ещё минут пять – десять, да и пойду домой. У входа послышался шум подъехавшего УАЗика, прошла Ольга Владимировна, врачиха наша, с медсестрой. Потом внесли на носилках кого – то. Минут через десять носилки с этим «Кем-то» пронесли назад, в УАЗик.

Машина ушла, из перевязочной вышла Ольга Владимировна, потом и медсестра Маша.

-А ты чего тут сидишь?

-Да вот – палец… Кого это на носилках здесь таскали?

-Обмороженного шофёра с зимника санрейсом привезли. Плохо дело его. Опять на вертолётку повезли. В больницу его надо, к хирургу. Крановщик это, в Якутию ехал, да машина-то и сгорела на зимнике. Ещё тридцать первого. И куда один попёрся?

И я вспомнил.

Вспомнил, как тридцать первого пошёл за водкой в магазин. Там на крыльце стояла громадная очередь(давали-то водку по талонам), там же, на этом крыльце я и увидел гаишника, зачем-то прилетевшего под Новый год к нам в посёлок, который уговаривал вышедшего из магазина мужичка, явно – шофёра стоящего недалеко автокрана:

-Да ты чё? С ума сошёл? По зимнику собрался один в праздник ехать. Все – дома, водку пьют, а он нашёлся смелый. А вдруг с машиной что случится? Никто не поможет, ваши ещё вчера вечером прошли, видел я их. Трубовозы и один – с контейнерами. Наши – тоже все дома. Сегодня отдохнёшь, водки попьёшь, Новый год встретишь, а на первое – второе я тебя работой обеспечу, шабашкой. Контейнеры вон видишь? На два дня хватит тебе в три этажа их составлять. За полгода всю улицу ими заставили, ни пройти, ни проехать.

-Не, домой я тороплюсь. Поеду я. Там – Катя, внучка. А, может и Люська, мать её. Ждут, наверное, меня к Новому-то году. Не, поеду я.

Он засеменил к работающей своей машине, какой-то весь неухоженный, в жилете из собак, в тапочках, надетых на несвежие носки. В носки были заправлены китайские спортивные штаны голубого цвета с лампасами. Рубашка на нём, под жилетом, тоже была китайская – в клеточку, «стеклянная».

Он уехал, а я, купив положенные мне две бутылки водки, пошёл. Домой.

А в следующий раз я его увидел, когда прилетел к соседу в больницу, раненому в живот из ружья пьяными молодыми придурками.

В Киренске, в районной больнице воняло сыростью, медикаментами и ещё щами из кислой капусты. Я ждал, когда закончится обход врача, чтобы подняться на второй этаж, к своему соседу в палату.

Напротив меня в сваренном из труб и обтянутом дерматином, дешёвом кресле спала молодая женщина. Одета она была в коротенькую куртку. То место, где обычно бывает талия, было голым. Синюшный живот её лежал на ремне потёртых джинс. Застёгнут ремень был на пряжку с изображением двух испепеляющих друг друга драконов. Неприбранные волосы и опухшее лицо дополняли и без того отталкивающий вид её.

По коридору, туда – сюда бегала девочка лет четырёх, ничуть никого не смущаясь.

Утренний обход закончился и мне разрешили подняться к приятелю. Дежурившая внизу санитарка только попросила взять с собой девочку.

-Вы же так и так в седьмую, отведите её. Дед её все уши прожужжал. А матери её делать там нечего, второй раз приезжает, и всё – пьяная, как свинья.

Поднимаясь по лестнице, я узнал, что девочку зовут Катей, а приехали они с мамой за дедом.

А в палате я всё понял и вспомнил. На койке лежал тот крановщик из предновогоднего и посленовогоднего времени. Соседа в палате не было, увезли на перевязку.

Крановщик был теперь без рук и ног. Я вытащил из его тумбочки куклу «Барби», отдал её Кате. Он сказал, что вёз куклу к Новому году ей, домой, да не доехал. Звали его Вася Скубеев, а как там, на зимнике, всё произошло, он мне рассказывал, пока не привезли моего соседа с перевязки. А его внучка всё играла с куклой, не расстраиваясь. Наверное, ещё не понимала, что их ждёт.

-В Усть-Куте я поломался, поэтому и отстал от своих. Сказал, чтобы не ждали, ехали, а я, мол, догоню. Ушла наша колонна утром, а я к вечеру только машину сделал. Ну, и поехал в ночь. Нормально шёл, свернул с зимника к вам, чего там – километров десять, не больше, заправился, в магазине кой-чего взял да и дальше поехал. Километров сто отъехал, почуял: пахнет горелым. Ещё через десять остановился, поднял кабину, а там… . В Усть-Куте какие-то ханурики мне канистру продали, сказали: спирт. Сами выпили ещё по граммульке, ничего… . Ну, я и взял. Побоялся в кабину-то поставить – вонь от неё, а до Киренска от Усть-Кута и гаишники на Лене бывают. Ну и положил на дизель, под кабину. Да только нагрелась она, когда от вас поехал, пробка слетела, спирт-то и пролился на мотор. А тут ещё с проводкой что-то не так. В общем, пока я рассусоливл, спирт и полыхнул. А кругом масло, солярка. Быстро они горячие-то горят. Думал, что потушу. Кошму пока с крановой площадки примёрзшую отдирал, чтоб накинуть её на дизель, уже и сунуться к нему невозможно стало. В тот момент я ещё ничего не думал, просто не по себе было. Отбежал в сторону и смотрел, как машина горит. Да, ничего не думал. Полез в карман жилетки за сигаретами, и тех нет. Одна эта кукла. В Усть-Куте брал, для Катьки.

Он как-то обыденно попросил его приподнять, сам забинтованной одной культёй поправил подушку(левая рука была у него ампутирована до плечевого сустава) и продолжал:

-Первую-то ночь я у догорающей машины грелся, лесину целую из завала на обочине вытащил, подкинул в этот костёр, да так на кошме и просидел. Всё о них, о Люське с Катей думал. Новый год, меня дома нет, Люська куда-нибудь упорола, а Катька – одна. Хоть бы соседка забрала, да кому в праздник-то чужие грехи нужны? Жена? Да, ты что? Какая жена? Люськина мать? Она лет пятнадцать, как с Мирненскими геологами уехала, поварихой к ним в отряд устроилась и уехала. С тех пор «ни слуху, ни духу». Один я дочь-то растил. Может, потому и сам один, без бабы прожил эти годы.

Вот и Люська по материной дорожке пошла, откуда я её только не вытаскивал…

А потом уже отрывками помню. Холодно было и страшно. За них, девок моих, да и за себя – страшно.

Вовку, соседа моего всё не везли с перевязки. Я открыл спрятанную в одежде чекушку и предложил Васе. Он не отказался. Катя, съев принесённый мной апельсин, снова занялась своей «Барби», а дед её рассказывал дальше:

А Катьку хотели забрать. Люську как лишили родительских прав, так и приехали за Катериной. Хорошо – спала в соседнем балке, у Ивановых. Вот и не забрали в тот раз. Мало ли, что – дед. Оформил потом удочерение, а до тех пор у якутов прятал. А теперь – не моги! Моя она дочь по закону. Хорошо, с этим делом начальство наше помогло, а так-то… Меня они уважают, ещё как уважают. Чего не уважать-то? На работе не пью, на начальников ни разу не жаловался, квартиру не требовал, как другие. Завгар вот приезжал: если я не буду несчастный случай оформлять, они мне среднюю платить обещают. И на работу возьмут. Как кем? Да хоть сторожем. Подумаешь, рук – ног нет. Ерунда это. Катьку вон поднимать надо. Кто за балком следить будет? И утеплить его надо, и дров заготовить на зиму. Всё для них, для Кати с Люськой сделаю. Сегодня вон главврач приходил: залежался ты, мол, здесь. Если бы не твоё начальство, давно бы выписали в дом инвалидов. За мной дочь приехала, без вашей больницы обойдусь. Поеду домой, там я девкам своим нужен. Это ты зря. Балок, балок… . Дом - не там, где ты живёшь, а там, где ждут тебя. Проспится Люська, заберёт меня, к вечеру и уедем. Домой уедем. А в случае чего, так в Свердловск уедем,

Там моя мать, ещё живая, наверное. Квартира. Может, Люська на работу куда воткнётся. В Свердловске-то её не знает никто.

Привезли на каталке Вовку, я поговорил с ним минут пять. Потом начал собираться уходить.

-У твоей дочери-то есть на билет? Далеко ведь вам добираться. Ну о чём я спрашивал? Откуда он мог знать? Откуда у неё могли быть деньги? Я оставил себе на автобус до аэропорта, остальные, около двухсот тысяч, отдал Васе Скубееву, положив их ему под подушку. С Вовкиной тумбочки взял один из двух апельсинов, подал его Кате , попрощался и пошёл вниз.

Приехав в порт, я записался на спецрейс и улетел в свой посёлок.