Великолепное эссе Константина Крылова

Поскольку Маркес не только умер, но и смерть его уже перестала быть «медийным событием», скажу кое-что о нём.

Нет, всё-таки не о нём. А о восприятии его фигуры и сочинений современным российским «думающим классом». Или думающим, что он думающий.

Представьте себе ребёнка, у которого в детстве было очень мало игрушек. И не то чтобы папа с мамой были бедные, или на ребёночка денежку жалели. Нет, почему же – кормили плотно (хотя и невкусно), одевали в чистое (хотя и некрасивое), в школу хорошую отдали, дома проверяли уроки, воспитывали, строжили, жучили. А вот игрушки не покупали. Потому как считали, что игрушки – это баловство, а баловства они не любили. Учиться надо да старших слушаться, а не баловаться.

Хотя, конечно, совсем уж без игрушек оставить своё чадце они тоже не оставляли. Потому что однажды застали ребёночка играющимся ржавым гвоздём, испугались. Но всё равно – игрушки дарили исключительно «на деньрожденье». И не те, которые ребёнок просил, а по своему родительскому разумению. Именно: игрушка должна быть прочной, чтобы быстро не сломалась, и желательно ещё полезной, «развивающей», чтобы хоть какой толк от баловства был. И, само собой, чтоб недорого.

В результате у ребёночка в детской жил неубиваемый брезентовый медведь со страшными стеклянными глазами, которого ребёночек боялся до одури, «конструктор» из железных реечек с винтиками и гаечками, девичья кукла без ноги (подарила тётя, ногу оторвал от счастья, родители выпороли за порчу вещи и потом специально сказали тёте, чтобы больше ничего не дарила), деревянная головоломка (ни разу не смог собрать, за что папа его регулярно жучил), корпус от старых часов и ещё всякая дребедень вроде гвоздиков и стёклышек… В общем, уныние.

Но были и игрушки, которые ребёнок любил. Оловянный солдатик с погнутым штыком и облезшей краской - зато солдатик, зато настоящий. Пластмассовый индеец, тоже настоящий, из Америки – выменял во дворе у мальчишек, отдал зелёную трёхрублёвку, у забора найденную: очень её берёг, прятал от всех, но индеец был такой красивый… И старинная фарфоровая статуэтка: пастушка с овечкой. Когда-то она стояла у мамы на серванте, но однажды упала, у неё отбился пальчик на руке и по спине пошла трещина. Мама решила, что вещь уже не та, и подарила сынку – пусть доламывает. Но сынок не сломал статуэтку: она казалась ему такой прекрасной, что он её и в руки-то брать боялся. Так – смотрел, любовался. Как на чудо из другого мира.

Однажды родители ушли из дома и не вернулись. Ребёнок съел бутерброд с колбасой, поел, сделал все уроки, а их всё не было и не было. Когда часы в гостиной пробили двенадцать, ребёнок понял – что-то случилось. Тогда он взял записную книжку (понимая, что мама его потом за это накажет) и нашёл телефон той самой тёти, которая когда-то подарила ему куклу.

Тётя приехала на следующее утро – ребёнок к тому времени заснул на ковре. Тётя плакала и говорила, что папа с мамой уехали очень далеко и вернутся очень не скоро. Потом сказала непонятное длинное слово «автокатастрофа». И сообщила, что теперь он будет жить у неё.

У тёти всё было по-другому. Не то чтобы лучше, нет. У стареющей женщины была, что называется, «своя жизнь». За чужим ребёнком она не очень-то следила, уроки не проверяла, одевала во что придётся, могла забыть покормить. Ей нужно было, чтобы он ей не докучал. И она нашла способ этого добиться: стала покупать ему игрушки. Разумеется, самые дешёвые-грошовые, всякую пластмассовую дрянь. Но для неизбалованного ребёнка это было что-то вроде обретённого рая. Получив какого-нибудь трёхкопеечного пластмассового тарзана или динозаврика, он благополучно забывал про обед, да и про ужин тоже.

Ну а как же прежние игрушки?

Страшного брезентового медведя ребёнок с облегчением выкинул в помойное ведро, вместе с одноногой куклой. «Конструктор» засунул за шкаф – вроде и жалко выкидывать, но возиться с ним охота пропала. Индейца оставил – слишком дорого обошёлся. Солдатика специально не выкидывал, сам потерялся. Ну а фарфоровой красавицы он стал стыдиться. Надо же, она когда-то казалась ему прекрасной – когда на свете есть настоящие пластмассовые девочки, а в одном магазине он видел даже волшебную Барби! Тётя, правда, ему Барби не купила – отговорилась тем, что он мальчик, а кукла для девочек и к тому же очень дорогая. Но, конечно, прекрасная Барби в блёстках его покорила. Теперь-то он знал, что такое настоящая красота. И фарфоровая пастушка отправилась… ну не в ведро, нет, всё-таки рука не поднялась. Под диван. «Пусть там лежит».

К чему я это?

А к тому, что примерно вот так наш думающий класс сейчас относится ко всему тому, которые спасали его от тоски в советское время. В те времена укромные, теперь почти былинные, «эротическая сцена» в фильме становилась серьёзным переживанием, битловская или акидачья песенка – родником чистой радости, немудрёная байка про «чайку по имени Джонатан Ливингстон» - религиозным откровением, а любая книжка, которую можно было читать с удовольствием – пиром, прости Господи, духа. Такие книжки считалось не зазорным даже воровать, в том числе у знакомых: тогдашняя интеллигентская этика воспринимала это сквозь призму жан-вальжановской дилеммы «украсть булку или умереть с голоду».

И Маркес тоже был в этом сонме. Вместе с Дюма, Булгаковым, Ильфом-Петровым, Шекли и Бредбери, с чайкой по имени Джонатан Ливингстон. А также с Сименоном, Германом Гессе, Бёллем (который бильярд в половине десятого), со Стругацкими, и каким-нибудь там «альтистом Даниловым» до кучи. В числе тех немногих игрушек, которые строгая и экономная Софья Власьевна дарила советским людям.

Кстати об экономии. СССР не платил авторских литераторам, чьи книги появились до 1973 года (то есть до того момента, когда СССР подписал Всемирную конвенцию по авторским правам) [1]. Этот незначительный вроде бы момент очень сильно повлиял на интеллектуальный климат позднего СССР – думаю, понятно, в какую сторону. К середине восьмидесятых слова «новое» и «хорошее» применительно к книжкам стали чуть ли не антонимами.

Ну а потом случилась перестройка - и «хлынуло». В смысле – хлынули книги, тысячи и тысячи книг на любой вкус, цвет, достаток и ориентацию. Советская интеллигенция дорвалась до мировой культуры.

Разумеется, первым делом на помойку отправился брезентовый медведь – то есть сочинения классиков марксизма-ленинизма, идеологические книжки, а также «советская советская литература» от Фадеева до Грибачёва. Причём слово «помойка» тут совсем не фигуральное: я помню, как в девяностом библиотеку МИФИ чистили от Ленина-Сталина, а возле моего подъезда сиротливо белела вмёрзшая в зимний лёд брошюрка «Как нам реорганизовать Рабкрин». Честно скажу, слезы я над ней не пролил, да и сейчас не пролью… Несколько позже на ту же помойку отправилась и кукла без ноги – то есть всякая хрень, которую раньше читали за «смелость» и «несоветскость». Включая и перестоечных: читать о «хорошем Ленине против плохого Сталина» стало как-то ну совсем неинтересно, тема умирающей русской деревни на фоне умирания всего вообще тоже изрядно поблёкла… «Индеец» - то есть классическая советская литература для детей – остался: Дисней, конечно, Диснеем, а «Винни-Пух» в переводе Заходера и «Волшебник изумрудного города» так и стоят на полках, за неимением внятной альтернативы. И те пе – в общем, сами знаете.

Что дальше? Дальше со всеми было по-разному. Кто-то вознёсся до высот снобизма и теперь принципиально читает только Агнона, Ван Чжэнь-хэ и Оулавюра Сигурдссона. Кто-то пал до боевиков и триллеров. Кто-то осознал, что всю жизнь, в сущности говоря, мечтал о порносервере, и теперь если что и читает, так «эротические рассказы». Кто-то перешёл на нон-фикшн. Кто-то выучил английский.

Но что их всех объединяет – ну, не всех, за всех не скажу, но многих – так это стыд. За те самые книжки, которые когда-то казались такими прекрасными. За Булгакова, Германа Гессе и за чайку по имени Джонатан Ливингстон – которые, оказывается, вовсе не вершины религиозной мысли и даже не шедевры мистической фантазии. За то, что Шекли и Бредбери, оказывается, у себя на исторической родине не столь уж известны, а настоящая западная фантастика – это совсем другое. Что благпристойный до чопорности Сименон – бледная моль по сравнению с каким-нибудь Микки Спиллейном, этим морем адреналина с тестостероновыми берегами. Ну и, разумеется, стыден Маркес. Потому что какой может быть Маркес, когда настоящая латиноамериканская литература мирового уровня – это Борхес? Или, на худой конец, Кортасар?

А мне вот, честно говоря, за Маркеса обидно. Он не виноват, что скрашивал советским людям… сто не сто, но лет двадцать одиночества. Как мог, так и скрашивал.

За что стоило бы сказать товарищу Габриэлю Гарсии простое человеческое спасибо. Даже если перечитывать не собираешься.

ДОВЕСОК. Я сам впервые взял в руки томик Маркеса в восемьдесят каком-то раннем году, у знакомых знакомых. Почитать мне его не дали: это было любимое заобеденное чтиво хозяйки дома. Женщина она была нервического склада, что плохо сказывалось на аппетите, а трагическая история рода Буэндиа почему-то действовала на неё умиротворяюще. Так он там и лежал, этот томик, пах щами и табаком.

А потом дама уехала из этой страны. Отдала государству квартиру, продала мебеля и библиотеку. Отрясла, так сказать, прах от ног своих.

Теперь та дама живёт, насколько я понимаю, в Израиле. И нажила уже, небось, какой-нибудь гастрит.

[1] Западных писателей – включая самых прогрессивных и даже просоветских – это выбешивало Тот же Маркес советских издателей ненавидел, называл пиратами и даже, кажется, пытался судиться (тщетно).

)(