Валерия Новодворская: "Творчество Федора Абрамова пахнет парным молоком,

philologist — 04.07.2020 Теги: Новодворская Валерия Ильинична Новодворская (1950-2014) — советский диссидент и правозащитник; российский либеральный политический деятель и публицист, основательница праволиберальных партий «Демократический союз» (председатель Центрального координационного совета) и «Западный выбор». Здесь текст приводится по изданию: Новодворская В.И. Избранное: в 3 т. Т. 3. - М.: Захаров, 2015.



СЕМЕЙНЫЙ ПОРТРЕТ В ИНТЕРЬЕРЕ

Один маленький придел нашего Храма оформлен под часовенку. Скромную беленую белоснежную часовенку с милой черной головкой. В духе Покрова на Нерли, суздальских и новгородских храмов. XII век. Ни украшений, ни позолоты. Смирение, молитвенно сложенные руки, склоненная русая голова. Истовая, не показная вера, усердие в тяжком труде, более чем скромное воздаяние за труды, совесть. Тихие овечки на скудной северной траве... Это писатели-деревенщики, это их негромкий и неяркий мир. От праведника Федора Абрамова до горечи полудиссидента Владимира Тендрякова, от юродивого и блаженного Василия Шукшина до яростного Виктора Астафьева.

Писатели-деревенщики — это вовсе не сельская пастораль. И они лаптем щи не хлебали, все были честными народниками, стихийными земскими подвижниками (о земстве, уничтоженном 1917 годом, многие и не слышали, нащупали это интуитивно), интеллигентами в первом поколении. Тянули лямку служения народу-богоносцу (впрочем, эта счастливая уверенность перепала только Абрамову и Шукшину). Эта фракция деревенщиков возникла после войны, когда оказалось, что праздник Победы не для всех улиц и что многие вместо награды получили казни египетские. Собственно, деревенщики возникли в контексте сталинского обращения «к малым сим», до 1941 года — объекта насилия, грабежа и угнетения. А тут вдруг как приспичило: «Братья и сестры!» Старший Брат в венках и медалях сидел в Кремле.

А вот как жили эти братья и сестры во время войны и после оной? «Мирное население», «тыл, единый с фронтом», безропотные русские люди, для этих самых Старших Братьев выигравшие войну? Земляки Федора Абрамова из-под суровых архангельских широт... Сколько лет мы, городские, сидели на их покорных шеях, сколько лет мы ели свой (пусть не слишком жирный) кусок, не замечая, что этот кусок вырвали из крестьянского рта? Этот вопрос кричит благим матом с каждой страницы Федора Абрамова, у которого самый популярный в 1960—1970-е годы роман так и называется: «Братья и сестры». Всё его творчество можно условно обозначить как «семейный портрет в интерьере». В интерьере русской избы, северной избенки без всяких удобств, с русской печью и дощатыми полами.

Творчество Федора Абрамова пахнет парным молоком, навозом, пустыми щами и таким желанным и дорогим ржаным хлебом (о белом в деревне 1940—1950-х никто и не мечтал). И писал он о бесхитростных и немудреных людях, о которых другой, более известный деревенщик сказал: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».

Видения отрока Федора

Федор Александрович Абрамов родился там же, где его герои Пряслины: они — в Пекашино, он — в деревне Веркола Архангельской губернии 29 февраля 1920 года. Родился он в зоне риска — в многодетной семье староверов, которых в России не жаловали за чистоту, силу духа, индивидуализм, протестантскую этику в труде, глубокую религиозность и враждебное отношение к казармам, коллективам и идеологиям что советского, что монархического образца. При Петре они сжигались в скитах, только бы не поклониться «князю мира сего», после осваивали Сибирь (подальше от государственного сглаза), а при Советах по путевке Старшего Брата шли в ГУЛАГ. Разве что в таких медвежьих углах, как берега реки Пинеги, можно было уцелеть (но не всегда).

В большой бедняцкой семье Федя был младшим. Отец, Александр Степанович, из-за плохой обуви простудился насмерть в холодной болотной воде. Ведь и заготовка леса, и сенокос, и выпас скота — всё это делалось на болотах при хлюпающей в дырявых сапогах воде, а часто и босиком. Отец умер в 1921 году, и мать, Степанида Павловна, осталась одна в нетопленой избе с пятью детьми. Старшему минуло пятнадцать, он взял на себя отцовское бремя и тащил его, надрываясь, и спас младших от голодной смерти, и именно в честь его — Михаилом — назовет Федор Абрамов своего любимого героя, Михаила Пряслина. А смерть ходила рядом с маленьким Федей — деревенская неприбранная Смерть. Тощая, босая, нечесаная, с ржавой косой, с которой, видно, как изнуренные бабы, тоже ходила на сенокос.

На поминках отца сердобольные бабы желали вдове, чтобы «Бог малого прибрал», то есть его, Федю. Всё легче было бы семье. Но протестантская этика староверов вывезла. Свершилось чудо. Маленький, всегда голодный Федя выжил (Федюшкой он назовет потом одного из младших Пряслиных), а к тому времени, когда ему исполнилось десять лет, семья стала середняцкой: две лошади, две коровы, бык и полтора десятка овец. Сам Федя научился косить в шесть лет: филонить нельзя было, филонов ждала голодная смерть. А старшая сестра, Мария, учиться пошла только в двенадцать лет, да и то до школы утром пряла, а в школу носила таз с бельем, чтобы выполоскать на переменке. И старшие дети, Миша с Колей, отучились три года, с грехом пополам стали читать и писать, а потом пошли в лес на заработки, чтобы кормить семью. (То же и в «Пряслиных» — этом эпосе нищеты, труда и бездолья: мудрый «сектант» Евсей Мешков неграмотен).

Василий, средний брат, отучился семь лет и подался в город, где легче прожить и на семью заработать. Семья решила учить самого способного, маленького Федю. Он и учиться начал в семь лет, и уже в третьем классе получил премию как отличник — материю на брюки и ситец на рубашку. Всё это тогда считалось роскошью. Ну а дальше? В 1932 году Федя заканчивает начальную школу. А семилетка — одна на всю округу, и туда его не берут. В школу записывают детей бедняков, комиссаров и красных партизан, а Федя — из середняков. Слава богу, что он не попал под раскулачивание. Твардовские были не богаче, но их раскулачили. Две лошади, две коровы, бык... Да, Абрамовым крупно повезло.

А тут и в школе спохватились и отличника Федю приняли. Посчитали число детей в «детской коммуне». Ударник — это котировалось. Нянюшки Арины Родионовны у Феди не было, но была тетушка, Иринья Павловна Заварзина — добрая, ласковая и очень начитанная в житийной литературе. Она обшивала за сущие гроши и учила народ добру и правде. Семилетку Федя заканчивал в Кушкопале, в среднюю школу, в старшие классы, он ходил в Карпогорах. Архангельские леса не были застроены гимназиями и колледжами... Брат Василий дал Феде место в своей семье, кормил и одевал братишку. Старшие Абрамовы выучили способного Федю, довели до университета и даже Марии дали потом высшее образование.

Жизнь была скудная, учился Федя на медные деньги, и не было у него ни игрушек, ни досуга, ни лакомств. Учился как зверь, всё схватывая на лету. В девятом и десятом классах он даже получает пушкинскую стипендию, а ее давали только лучшему ученику школы. И здесь, в Карпогорах, он подцепил второго праведника, гуру, настоящего Учителя — Алексея Федоровича Калинцева: и физика, и ботаника, и химика, и зоолога, и даже преподавателя немецкого. Немецкий он учил сам, чтобы дать детям этих дремучих лесов хоть какое-то представление о «загранице». Калинцев даже дарвинизм преподавал! Хотя Феде и его будущим Пряслиным это не пошло впрок — выживать за счет других они так и не научились.

Архангельский мужик - 2

В 1938 году Федя закончил с отличием школу и осенью был принят без экзаменов на филфак Ленинградского университета. И пошла студенческая жизнь, о которой писал Юрий Бондарев: «Студенты получили стипендию и скромно делили один салат на четверых». Больше ничего они в ресторане купить не могли, не было денег. Одна пара штанов, разгрузка вагонов, чтобы подкормиться. А в 1939 году — «эсэмэска» от Старшего Брата: арест и гибель обожаемого учителя Алексея Федоровича Калинцева. Вот вам и платоновская Академия в советских условиях. Vivat Academia, vivant professores! Не было для Феди Абрамова «Гаудеамуса». И для его ровесников — тоже. А тут война. В 1941 году Федор Абрамов, подвижник и народник, честно идет в ополчение, а потом и на фронт, аккуратно сдав экзамены за третий курс, «чтобы хвостов не было». Рядовой Абрамов выбыл из строя уже в ноябре 1941-го: от его взвода осталось в живых несколько человек, да и то раненых.

Ему пулями перебило ноги, и его чудом не похоронили заживо: боец похоронной команды нечаянно споткнулся и пролил на лицо Федору воду из котелка. «Мертвец» застонал... В голодном блокадном Ленинграде студент оказался в госпитале, устроенном на его же факультете в ЛГУ. В нетопленой аудитории раненые лежали в полушубках, шапках, рукавицах, укрытые сверху двумя матрасами. А потом его эвакуируют по Дороге жизни, по ладожскому льду, на Большую землю. А лед уже слабый, и машина впереди, с блокадными ребятишками, уходит под этот самый лед, на дно. И сзади шла машина с ранеными, и она тоже провалилась без следа. Абрамовский грузовик доехал, и Федор Александрович всю жизнь считал эту потрясающую удачу знаком важности своей миссии: давать голос и слово своим немым и забитым землякам, на худом горбу которых выезжала вся страна.

После лечения рядовой Абрамов был годен только к нестроевой. Получив отпуск по ранению, в апреле 1942 года он отправляется в свою любимую карпогорскую школу и три месяца там преподает. Этот второй фронт изнуренных баб и надрывавшихся подростков, этот голодный край, у которого уполномоченные забирают последнее «для фронта, для победы», произвел на него самое гнетущее впечатление. И вот он вернулся в армию: сначала в запасной полк, потом в Архангельское военно-пулеметное училище. Как грамотный человек, студент, он получает младшие офицерские должности. А тут и сюрприз: филологи нужны в контрразведке. Его переводят в СМЕРШ и в 1943 году назначают следователем, а в 1944-м — даже старшим следователем. Такую жизнь бедный праведник мог терпеть только пять месяцев. Представляю, чего он там в СМЕРШе навидался. (А чего навидался — мы никогда не узнаем, всё засекретили до четвертой мировой.)

Не от хорошей жизни он, всегда готовый выполнить свой долг и отдать последнюю рубашку (с них всех на Пинеге так долго стаскивали насильно последнюю рубашку, что они привыкли и стали снимать ее с себя в автоматическом режиме), теперь, в ноябре 1944-го, подает рапорт о продолжении обучения хотя бы заочно — в Архангельском педагогическом. Но только в августе 1945-го ректор ЛГУ просит демобилизовать Абрамова и отправить в Ленинград для продолжения учебы. Возражать открыто, требовать, рассказать хотя бы в 1970-е о том, что делалось в СМЕРШе, Федор Абрамов не смог. Здесь мало было быть праведником, здесь светила карьера мученика. А он заканчивает с отличием ЛГУ в 1948 году и поступает в аспирантуру. И здесь его ждут и первый роман, и верная жена.

В аспирантуре он знакомится с Людмилой Крутиковой, которая специализировалась на Бунине. Они поженились в 1951-м, два нищих интеллигента. Семейная жизнь началась в маленькой комнатке коммуналки, меблированной столом, двумя стульями и пружинным матрасом. Всё это выдали им в университете. Вместо буфета приспособили коробку из-под печенья. В такой обстановке Мастер и Маргарита отравились бы сами, добровольно. В 1951-м же Федор Абрамов защитил кандидатскую. На защиту он пришел в старых рваных ботинках. Сердобольные сотрудники преподнесли ему новые ботинки в подарок. А дальше начинается путь по издательскому, книжному и журнальному бездорожью: проваливаясь по пояс в снег, по сантиметру в день, каждой новой публикацией сквозь пургу, ураган хулы и литературно-политической брани.

Миссионер

Сталина уже нет, но холодные российские пространстваеще не оттаяли, до оттепели два года. В 1954 году 34-летний Федор Абрамов печатает в «Новом мире» статью «Люди колхозной деревни в послевоенной прозе». Это еще пока только статья с цитатами из Сталина и Маленкова, нет оргвыводов, но есть уже наезд на лживых «совписов», лауреатов Сталинской премии, у которых в колхозе одна пастораль и праздник урожая. Уже приоткрывается краешек страшной правды о жизни «братьев и сестер». Твардовского вскоре после публикации сняли. Студенты зачитывали журнал до дыр, а критики выли под окнами, как волки в зимнюю ночь. Абрамова пошли нести по кочкам на партактивах и партсобраниях: в университете, Союзе писателей, обкоме.

Все уговаривали его покаяться. И он покаялся и «разоружился перед партией». В основном ради брата Михаила, которому он слал деньги, и ради романа «Братья и сестры», который он тайно писал. Но это в первый и последний раз. Он сказал жене: «Какое позорище! Проклятый роман! Это для тебя я пожертвовал честью!» Он больше не будет уступать, он отучится от пекашинского, пинежского терпения и смирения. В 1958 году «Нева» печатает этот роман, «Братья и сестры». Твардовский не попадет в наш Храм, хотя много способствовал его строительству. Ведь у нас Храм русской литературы, а не журналистики. Но он в единственной стоящей, «деревенской», главе поэмы «За далью — даль» хорошо объяснил смысл и тему абрамовской прозы: «И я за дальней звонкой далью, наедине с самим собой, я всюду видел тетку Дарью на нашей родине с тобой; с ее терпеньем безнадежным, с ее избою без сеней, и трудоднем пустопорожним, и трудоночью — не полней; с ее дурным озимым клином на этих сотках под окном, и на печи ее овином и середи избы гумном; и ступой — мельницей домашней — никак из древности седой; со всей бедой — войной вчерашней и тяжкой нынешней бедой».

Потом еще был скандал с повестью «Вокруг да около». Повесть назвали порочной, а редактора напечатавшей ее «Невы» сняли. Зарубежная критика была в восторге, а на родине писателя собирали голоса «против» у абрамовских односельчан для районки «Пинежская правда», для статьи «К чему зовешь нас, земляк?» на извечную тему: я Абрамова не читал, но осуждаю. И это ведь 1963 год, оттепель. Вывод был хорош: «очерк, глумящийся над действительностью». В 1968-м всё тот же Твардовский печатает «Две зимы и три лета». Могла бы быть Госпремия, но тут Абрамов пишет «Пелагею», а «Новый мир» печатает ее. И премия «улыбнулась». Это 1969 год. И тут Абрамов пишет письмо в защиту Солженицына. «Совписы» и партия в писателе окончательно разочаровались. А ему уже было наплевать: в 1972-м «Наш современник» печатает «Альку», а в 1973-м «Новый мир» — «Пути-перепутья».

Мир узнал Федора Абрамова через театр — через «Деревянных коней» на Таганке в 1974 году, через «Братьев и сестер» Льва Додина в 1977-м. В 1978-м «Новый мир» печатает «Дом»: те же Пряслины в новые времена, но вот отвыкли они от смирения и покорности и перестали работать за «палочки» в колхозе, и ревут голодные колхозные коровы, потому что доярки кормят своих. Абрамов осуждает эти новые тенденции, а читатель вздыхает с облегчением: ничего страшнее пекашинской покорности не было в мире. Федор Абрамов успел попутешествовать. Французы ему понравились, от американцев он сбежал — прагматики, работают за деньги. Немцы ему претили — все-таки фронтовик. Но в конце концов они поладили.

И наш праведник, наш тихоня успел завести любовницу, какую-то даму полусвета. Причем растерзал сердце верной Людмилы, сообщив ей, что он останется с той женой, у которой больше терпения. Людмила претерпела всё, даже любовницу и предательство. Федор Абрамов устыдился и остался с ней, и умер 14 мая 1983 года на ее руках. Похоронили его на хуторе близ Верколы, а похороны посетила пара журавлей. По местным преданиям — знак избранничества и праведности. А скорбные тени Анфисы, умершей от туберкулеза и недоедания Вали Нетесовой, погибшего от черствости земляков Тимофея Лобанова и всего маленького и беззащитного мира Пряслиных будут тревожить нас немым укором всю жизнь. Имена их, незнаменитых и незаметных, один ты, Господи, веси.

Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в фейсбуке: https://www.facebook.com/podosokorskiy
- в твиттере: https://twitter.com/podosokorsky
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в инстаграм: https://www.instagram.com/podosokorsky/
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky

Оставить комментарий

Популярные посты:

• Ранее
• По теме
• Архив